Сам не знает, где будет работать, а еще берется рассуждать.
— Это совсем другой вопрос! — возмутился Фан.— Но в словах отца есть доля истины.
— Хоть ты и учился за границей, в голове у тебя такое же допотопное старье, как у отца.
— Уж ты, конечно, понимаешь, что старье, а что нет! Если бы и ты поучилась за границей, знала бы, что отцовская точка зрения именно сейчас очень распространена на Западе. Вот в Германии утверждают, что женщине нужны три «К».
— Болтай, что тебе вздумается, я и слушать-то не желаю. Скажу лишь одно — не подозревала я до сего дня, какой ты примерный сын и как прислушиваешься к отцовским наставлениям!
Эта перебранка не обострилась лишь потому, что у спорящих не было поля боя — они не могли ни пойти к Суням, ни вернуться к Фанам, а ругаться на улице было и вовсе неловко. Так что в отсутствии собственной крыши над головой может быть и свой плюс.
Родители новобрачных познакомились, обменялись визитами вежливости, но в душе одни презирали других. Фаны были недовольны плохим воспитанием Су- ней, те обвиняли Фанов в заскорузлости, и обе семьи считали новоиспеченных родственников недостаточно богатыми. Однажды, наслушавшись всяческих сетований жены на Суней, Дунь-вэн ощутил прилив вдохновения, и в дневнике его появилась такая запись: «Только сейчас я понял, почему родственникам молодоженов желают быть «как Цинь и Цзинь». Эти два царства древности часто были связаны брачными узами правителей, но столь же часто между ними шли войны. Теперь же, когда раздоры между родственниками— явление совсем обычное, сравнение их с Цинь и Цзинь особенно уместно». Старик пришел в восторг от собственного остроумия и жалел лишь, что не может послать эту страничку из дневника своему новому свату, господину Суню.
Хунцзяню и Жоуцзя тоже перепадало немало обид, которые они вымещали друг на друге. Хунцзянь обнаружил, что хотя из-за жены приходится страдать, однако лучше уж страдать, но жену все-таки иметь — есть на ком сорвать злость. Причем именно супруга особенно удобна для этой цели: на родителей и братьев не закричишь, друзья могут порвать отношения, прислуга объявить забастовку, ну а развод — дело хлопотное, так что жене приходится вмещать в себя столько же обид, сколько ветров вмещали кожаные мешки гомеровского Эола. Жоуцзя, со своей стороны, тоже сообразила, что с мужем можно церемониться меньше, чем с отцом и матерью. Но она была тоньше, чем муж, и, когда тот гневался, она замолкала. Они как будто тянули в разные стороны одну веревку: когда натяжение становилось чрезмерным, Жоуцзя делала несколько шагов навстречу мужу, и веревка провисала.
Сама ссора обоим приносила удовлетворение, но после нее молодожены ощущали усталость и разочарование, как после неинтересного представления или попойки. До приезда в Шанхай они всякую перепалку завершали примирением — не оставляли, так сказать, на утро остатков от ужина, как принято в богатых домах. Однако интервалы между ссорой и примирением все возрастали, а теперь иногда мир и вовсе не заключался. После одной из словесных баталий Жоуцзя с некоторой иронией сказала мужу:
— Ты вот на меня лютым зверем набрасываешься, за родителей своих заступаешься, а они вовсе не так уж и любят тебя, даром что старший сын!
Хунцзянь только улыбнулся — он одержал верх в словесном поединке и был преисполнен великодушием победителя, иначе он мог бы сказать: «Твои родители тоже не очень тебя жалуют — сын-то им куда дороже». Уже при втором посещении дома тестя Фан заметил, что «папочка и мамочка», о которых столько трещала жена, совсем не интересуются ее делами. Господин Сунь принадлежал к категории «добряков», то есть людей никчемных. И верно, в агентстве печати, где он заведовал бухгалтерией, он не пользовался никаким влиянием. Жена его души не чаяла в поздно родившемся малыше (в роду Суней перед тем в течение трех поколений рождалось лишь по одному ребенку). Сын всегда был одет с иголочки и тщательно причесан —
ни дать ни взять парикмахер из модного салона или официант в иностранном ресторане. Старики считали, что выполнили долг перед дочерью, дав ей образование, и больше не хотели утруждать себя заботами о ее будущем. Может быть, окажись зять богатым, они уделили бы ей больше внимания.
По-настоящему дружна с Жоуцзя была ее тетка, учившаяся в Америке,— из тех, что зовут чужих детей «ваши беби», а чужую жену — «ваша миссис». Разумеется, Жоуцзя приходилось называть ее «анти» В молодые годы тетушка достигла успехов, о которых никак не могла забыть, и считала себя вправе строго порицать нынешних студенток. Единственное исключение она делала для Жоуцзя, которая охотно слушала ее воспоминания. Старики Суни побаивались ее и спрашивали ее совета по всем важным делам. Муж ее, некто Лу, был человек донельзя самодовольный и любитель рассуждать о политике. Он был глуховат, люди быстро уставали говорить с ним и прекращали дискуссию, но он не замечал этого и продолжал упиваться собственным красноречием. Супруги работали на шелкоткацкой фабрике: он был главным инженером, она там же заведовала кадрами. Так и получилось, что Жоуцзя стала работать у нее в отделе.
Тетка очень скоро пришла к выводу, что племянница ошиблась в выборе супруга, и уже не скрывала своего невысокого мнения о способностях и познаниях Хунцзяня. У Хунцзяня же после нескольких встреч с нею сознание собственной неполноценности стало возрастать, как цены в военное время. Бездетная тетушка держала пса, таксу по имени Бобби, которого любила больше жизни. Почему-то пес всякий раз набрасывался на Хунцзяня, а тот выходил из себя, слыша при этом неизменную фразу хозяйки: «О, собаки так понятливы, они умеют отличать хороших людей от плохих». Но ударить животное он не смел — как заслуги мужа придают вес его супруге, так положение хозяев делает неприкосновенным их пса.
Стараясь, чтобы Хунцзянь понравился тетке, Жоуцзя посылала его прогуливать собаку, но это не вызывало у него прилива добрых чувств. Однажды он зло бросил:
— Твоя тетка собаку любит больше, чем тебя!
— Не выдумывай!.. Такой уж у нее характер,— не слишком вразумительно ответила жена.
— Не очень-то ее люди жалуют, вот и возится все время с собакой.
— Иные собаки лучше людей,— огрызнулась Жоуцзя.— Бобби и впрямь лучше тебя, он без причины никого не кусает. А таких, как ты, просто нельзя не укусить!
— Ты тоже заведешь собаку, как твоя тетка. А на самом-то деле это мне, неудачнику, стоит обзавестись псом. Родственники мной помыкают, друзей у меня нет, жена... жена часто сердится или не замечает меня... А собака виляла бы передо мною хвостом, я бы знал, что в мире есть существо, которое заискивает передо мной, смотрит снизу вверх. Перед твоей теткой на фабрике лебезят подчиненные, дома ее все слушаются, а племянница так в рот и смотрит. Зачем ей еще собака? Окружают человека и лесть и поклонение, а ему, видно, все мало!
— Помолчи, сделай одолжение! — пытаясь сдержать себя, прошипела Жоуцзя.— У нас не бывает подряд трех спокойных дней. Только недавно помирились — и вот на тебе!
— Ишь какая ворчливая! — заметил Хунцзянь, но уже более миролюбивым тоном. То, что он говорил по поводу собаки, было шуткой лишь наполовину. В прошлом году он раскаивался в том, что поехал в захолустье, а теперь вот сожалел, что поддался на уговоры жены и вернулся в , Шанхай. В маленьком городке, где все друг друга знали, его пугали интриги, а здесь, в огромном городе, угнетало общее равнодушие — даже интриги, казалось, придавали какое-то значение его существованию. Наверное, даже бактерия гордится, когда ее кладут под микроскоп и начинают изучать. Одинокий среди толчеи, грустный среди общего оживления, он чувствовал себя забытым островком — как и многие другие обитатели «острова»
Ныне, Шанхай был совсем не таким, как в прошлом году. Положение в Европе становилось все напряженнее, и японцы позволяли себе делать на территории иностранных концессий все, что заблагорассудится. Будущие «соратники» Китая, Англия и Америка, в то время всеми способами старались уберечь свой нейтралитет, причем на практике это означало, что они предоставляли японцам полную свободу действий, лишь бы самим удержаться на этом клочке китайской земли. Джон Булль вел себя как теленок, а дядю Сэма следовало бы переименовать в дядю Шэма Те же, кого Маркс метко назвал «голосистыми французскими петухами», делали то, что подобает делать петухам — кукарекали, обратившись к востоку. Жаль только, что флаг с изображением солнца они принимали за само восходящее светило. Американцы целыми пароходами отправляли железный лом для японских заводов, англичане подумывали о закрытии китайско-бирманской дороги. Французы,— хотя официально они не закрыли границу между Китаем и Вьетнамом,— задерживали на ней китайские военные грузы. Цены взвились вверх, как праведник на небеса. Работники городских служб постоянно бастовали, на трамваи и автобусы впору было, как в отелях, вешать таблички «мест нет». Оставалось пересылать людей разве что по почте — так необходимые для этого почтовые марки из-за исчезновения медных денег стали использоваться в качестве разменной монеты.
Борьба за существование сорвала с себя маску и всякую косметику — предстала в своем первобытном виде. Совесть для многих стала не по карману. Выросло число банкротов и нуворишей, нажившихся на бедствиях страны. Но эти две категории людей не соприкасались друг с другом: нищие просили милостыню на тротуарах, они не могли попасть за ограды вилл, не могли остановить обтекаемые лимузины. Районы трущоб все разрастались — казалось, лицо города покрывается струпьями. Чуть ли не каждый день совершались акты политического террора. Патриотам приходилось уходить в подполье, как прячется под землю транспорт в западных столицах. Но там, в подполье, к ним из корыстных соображений примазывались разные непонятные существа — не то люди, не то черви. В газетах, ратовавших за «мир между Китаем и Японией», печатались списки новых «миролюбцев»; правда, в других газетах эти предатели заявляли, будто «не занимаются политикой».
На пятый день по прибытии Хунцзянь отправился к редактору Китайско-Американского агентства печати. Синьмэй письмом из Гонконга позаботился об этой встрече. Не желая прибегать к посредничеству тестя, Хунцзянь один подошел к большому зданию, в котором на третьем этаже размещалось агентство. Табличка на лестничной клетке предупреждала, что до четвертого этажа лифт не останавливается. Один поэт танской эпохи советовал тем, кто хочет видеть на тысячу ли, подняться на следующий ярус башни. Фан помнил эти строки, но совету не последовал, а пошел вверх по лестнице. А вот горьких слов Данте о том, как тяжелы для просителя ступени в чужом доме, он не знал. После двух этажей он перетрусил и всей душой пожелал, чтобы эта лестница подольше не кончалась, дала ему время прийти в себя.
Но вот открылась и захлопнулась за ним дверь на пружине, и Хунцзянь оказался в помещении. Длинный прилавок, похожий на те, что устанавливают в банке или в почтовом отделении, только без медных поручней, отделял сотрудников агентства от посетителей. Напротив входа за столом сидела молодая женщина и покрывала лаком ноготь на безымянном пальце, украшенном кольцом с бриллиантом. На вошедшего Фана она даже не взглянула. В другое время Хунцзянь, возможно, удивился бы тому, что ногти сотрудника редакции испачканы не чернилами, а ярко-красным лаком, но сейчас ему было не до того. Он снял шляпу и спросил, как повидать редактора. Та величественно приподняла голову, смерила Фана суровым взглядом и, скривив губы, указала налево и вновь занялась ногтями. Повернувшись влево, Фан увидел маленькое окошечко, какие бывают в железнодорожных кассах, с надписью «Приемная». Заглянул в окошко — там парнишка лет шестнадцати разбирал корреспонденцию.
— Виноват, могу ли я видеть главного редактора господина Вана?
— Он еще не приходил,— буркнул парень, не отрываясь от писем, причем затратил на эту фразу ровно столько мышечных и нервных усилий, сколько было нужно для того, чтобы Фан с трудом разобрал сказанное. Хунцзянь растерялся:
— Как же так? Не может этого быть! Пожалуйста, пойдите проверьте!
За два года службы парень хорошо усвоил, что посетители бывают двух сортов: гости незначительные,
что тихим голосом просят «будьте добры, сделайте то-то и то-то», и важные гости, которые громко требуют «эй, парнишка, вот моя карточка, мне нужен такой-то». Нынешний посетитель принадлежал к первой категории, и парень, занятый своими делами, не стал обращать на него внимания. Фан исполнился решимости и снова открыл рот:
— Господин Ван назначил мне свидание на это время! — Произнося эту фразу, он подумал, что, если дело его выгорит, он обязательно постарается выгнать этого хама.
— Мисс Цзян,— обратился парень к женщине, занятой маникюром,— господин Ван уже пришел?
— Кто его знает! — ответила та раздраженно.
Парень вздохнул, лениво поднялся и попросил у
Фана визитную карточку, каковой не оказалось. Тут вошел какой-то человек и на вопрос парня ответил, что еще не видел господина Вана. Парень развел руками, показывая Фану, что он бессилен достать господина Вана из-под земли. Вдруг Фан увидел своего тестя, склонившегося за столом в дальнем углу. Это было подобно встрече со старым другом в чужом краю. Уже через минуту Хунцзянь был у редактора. Беседа прошла удачно, и редактор пожелал проводить Фана до дверей. Молодая женщина перестала заниматься ногтями и возилась с иероглифической пишущей машинкой; бриллиант на ее безымянном пальце сверкал по- прежнему. Ван объяснил Хунцзяню, что завтра, идя на работу, он может доехать на лифте до четвертого этажа, а потом спуститься. С этого момента Фан стал считать себя полноправным сотрудником агентства, знающим его маленькие секреты.
В тот же вечер Фан написал Чжао Синьмэю письмо, в котором благодарил за рекомендацию, а в конце пошутил, что, если судить по информации, полученной им в приемной, сообщения агентства вряд ли отличаются большой достоверностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54