Словом, все это происки мерзавца Хань Сюэюя. А Фан-то думал, будто Хань хочет с ним подружиться, и хранил его тайны! Чем больше он думал теперь об этом, тем противнее становился ему Хань. Прежде всего, решил он, следует объясниться с Лю Дунфаном.
В канцелярии отделения иностранных языков сидела Сунь и что-то читала. Она красноречиво посмотрела на вошедшего Фана. В горле у него пересохло, руки слегка дрожали, когда он подходил к Лю. Поговорив с ним о разных пустяках, Фан набрался храбрости:
— Один коллега говорил — во всяком случае, мне так передавали, будто вы часто выражаете недовольство моей работой, критикуете мои ошибки перед студентами первой группы...
— Что? — Лю вскочил со стула.— Кто это сказал?
Лицо Сунь стало еще более выразительным, она
даже забыла притворяться, что читает книгу.
— В английском я, конечно, не силен, так что ошибки наверняка найдутся. Я и преподавать согласился главным образом потому, что вы настаивали на этом. Так что, пожалуйста, поправляйте меня, не стесняйтесь. Но тот коллега сказал еще нечто такое, чему я не могу поверить. Он утверждал, что вы прислали ко мне на занятия трех студентов, чтобы следить за мной.
— Каких еще трех студентов? Мисс Сунь, сходите, будьте добры, в библиотеку и принесите мне... ну, «Английскую хрестоматию для студентов». А потом зайдите в хозяйственную часть и возьмите там... гм... сто листов писчей бумаги.
Сунь ушла раздосадованная, а Лю, узнав, о каких студентах идет речь, сказал:
— Посудите сами, почтенный Хунцзянь, как я мог послать к вам этих студентов — они же с отделения истории! Кстати, не там ли работает и распространитель этих сплетен?
Успех окрылил Хунцзяня, руки у него больше не дрожали. Он сделал вид, будто у него только сейчас открылись глаза:
— Так это Хань Сюэюй! — И тут он выложил все, что ему было известно о покупке Ханем диплома. Лю изумился и обрадовался. Каждую фразу Фана он сопровождал междометиями, а потом сказал:
— Теперь и я могу сказать вам: моя сестра в канцелярии исторического отделения не раз слышала, как студенты докладывали Ханю, будто вы на занятиях ругаете меня.
Фан поклялся, что такого никогда не бывало. Лю продолжал:
— А вы думаете, я верил? Все это Хань затеял не только для того, чтобы избавиться от вас, но главным образом ради своей жены. Взяв к себе мою сестру, он решил, что и мне неловко будет отказать его супруге. Но я приглашаю сотрудников только по деловым качествам, и сестра в конце-то концов работает не у него, а в университете; лишись она работы вовсе, я все равно не пожалею никаких усилий для того, чтобы вы остались на своем месте... Кстати, взгляните-ка, что мне принесли вчера от ректора.
Он вынул из выдвижного ящика бумагу и протянул Фану! Это было заявление студентов четвертой группы с просьбой о замене преподавателя языка. В нем рассказывалось, насколько низка квалификация у Фан Хунцзяня, перечислялись описки и небрежности, допущенные им при проверке тетрадей. У Фана запылали лицо и уши, но Лю успокоил его:
— Не обращайте внимания. Студентам вашей группы до такого не додуматься, это все дело рук той тройки, да и без Ханя, наверное, не обошлось. Ректор поручил мне устроить проверку, так уж будьте уверены — я за вас заступлюсь.
Хунцзянь рассыпался в благодарностях. Когда он собрался уходить, Лю спросил, не рассказывал ли он кому-нибудь еще о секрете Ханя, и выразил убеждение, что делать этого не следует. В дверях Фан встретился с Сунь. Та похвалила его за наступательную тактику в разговоре с Лю. Фан был польщен, но затем подумал, что жалоба наверняка прошла через ее руки, и настроение у него испортилось. Несчастный клочок бумаги надолго застрял в его сознании, прилип, как муха к пластырю.
Лю Дунфан сдержал свое слово. Уже на следующее утро Хунцзянь заметил отсутствие студентов из другой группы. Экзамены прошли тихо и спокойно. Лю научил Фана к плохим работам подходить либеральнее, а к хорошим построже, поскольку обилие плохих оценок вызывает недовольство среди студентов, а излишек хороших чреват для преподавателя потерей авторитета. С одной стороны, на оценки нельзя скупиться, как на топливо во время снегопада (Лю сказал: «На одну монету ничего не купишь, что уж говорить об одном балле!»). С другой стороны, ими нельзя разбрасываться, не нужно добавлять лишние узоры на парчу («нищему можно подать сто медяков, но студенту не следует ставить сто баллов»).
Сразу после окончания экзаменов Ван Чухоу сказал Фану, что госпожа Ван хотела бы пригласить его и Чжао в один из дней каникул в гости. Узнав, что молодые люди собираются в Гуйлинь, Ван усмехнулся:
— Зачем? Моя жена и здесь сосватает вам невест.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
У большинства мужчин усы словно бы выписаны двумя взмахами кисти. У Ван Чухоу они вытягивались в одну прямую линию. Он отрастил усы лет двадцать назад, когда они считались непременной принадлежностью каждого чиновника, как борода у древнегреческого мудреца. В те времена Ван служил секретарем у генерала, хозяйничавшего в его родной провинции. У того усы были ромбовидной формы и напоминали плод водяного ореха. Ван хотел отрастить такие же, только поменьше, чтобы не быть заподозренным в стремлении соперничать с начальством. Увы, оказалось, что если человек не носит оружия, у него и усы как следует не растут: жидкие и мягкие, они уныло свисали по углам рта, их нельзя было ни закрутить кверху, ни опустить мягкой волной вниз. Зато его густые черные брови были бы впору богу долголетия Шоусину. Можно было предположить, что когда-то Ван неосторожно сбрил себе усы и брови, потом приклеил обратно, но второпях поменял местами; и вот теперь усы чахли, а брови буйно кустились. Конечно, можно было бы отказаться от таких усов, и пять лет назад представился для этого удобный случай — он готовился к женитьбе. Но, как все чиновники, разбойники, игроки и спекулянты, он верил в судьбу. Хироманты в один голос говорили, что он рожден под знаком «дерева». Значит, волосы и усы для него — все равно что ветви и листья для дерева: не будет их — дерево засохнет. К пятому десятку он наполовину облысел, так что лишь усы доказывали, что пора цветения этого дерева еще не прошла. Но и двадцатипятилетней жене нужно было потрафить, поэтому он значительно укоротил их, оставил лишь тоненькую ниточку на манер красавцев киноэкрана. По-видимому, эта операция не осталась без последствий для его судьбы: жена вскоре после свадьбы начала болеть, а его самого уволили со службы. К счастью, он был интеллигентом старой школы, сохранившим кое-что от нравов времен цинской монархии: он строил из себя на службе утонченного эстета, а уйдя с нее, предался беседам на разные ученые темы. Состояние здоровья жены более не ухудшалось, так что сохранившаяся на верхней губе ниточка все-таки оказывала благотворное действие.
Нетрудно представить себе, как удачлив он был в пору, когда еще не подбрил усы. Например, его первая жена, которую он взял из бедной семьи, вовремя умерла и дала ему возможность жениться на молодой красавице. Единственный сын, прижитый за двадцать лет брака, уже учился в университете —в самом деле, зачем нужна была теперь старая жена? Конечно, похороны потребовали от него определенных расходов, но и развод стоил бы недешево. А возьми он в свое время вторую жену и живи на два дома — совсем прогорел бы. Многие люди считают, что их женам пора умереть, но только Ван Чухоу получил возможность своевременно оплакать свою супругу. К тому же похороны имеют свое преимущество — люди по этому случаю приносят пожертвования, развод же и двоеженство влекут за собой одни убытки. К тому же Ван хоть и был чиновником, в душе он оставался литератором, а литераторы очень любят, когда' кто-то умирает,— можно написать элегию на смерть или эпитафию. Гробовщики и торговцы похоронными принадлежностями зарабатывают на только что умершем, литераторы же могут поживиться за счет человека, скончавшегося и год, и пятьдесят, и пятьсот лет назад. «Первая годовщина» или «трехсотлетие со дня смерти такого-то» — одинаково подходящие темы для сочинения. Особенно удобно писать о покойной жене или — в случае с писательницами — о покойном муже. Каким бы талантом ни обладал другой литератор, а уж воспевание умершего супруга представляет собою исключительно супружескую прерогативу.
Когда Ван Чухоу сочинял биографию умершей жены и стихи, посвященные ее памяти, ему припомнились древние строки: «Теперь я вновь с детьми и молодой женой — как будто жизнь вторично началась». Он решил, что когда новая жена народит ему детей, он слегка переиначит эти строки и вставит их в собственные стихи под названием «Со слезами вспоминаю усопшую супругу в день ее рождения». Но вторая жена принесла с собою не детей, а хворь, так что стихи эти так и не были написаны. Свою болезнь она лечила дома и, видимо, одомашнила ее настолько, что та никак не хотела уходить. Жена выглядела такой хрупкой, что вид ее вселял немалые опасения в стареющего мужа.
Когда-то она проучилась год в университете, но из-за малокровия должна была бросить занятия и несколько лет провела дома. В те дни, когда не болела голова и не гудело в ушах, она проводила время за фортепьяно или училась приемам китайской живописи. Фортепьяно и картины были важной частью ее приданого, как у других девушек — диплом (под стеклом, в деревянной рамке) и портрет в шапочке бакалавра (раскрашенный, 48X24, рамка золоченая). Не разбираясь в западной музыке, Ван полагал, что жена хорошая пианистка. В китайской живописи он должен был бы разбираться, однако верил, что картины его жены не могут быть плохими. Своим гостям Ван говорил:
— Она так любит музыку и поэзию, что отдает им все силы души — где уж тут думать о выздоровлении!
А жена скромничала: «Я постоянно болею, поэтому и рисую и играю неважно...»
Приехав в эту глухомань, госпожа Ван от скуки стала часто ссориться с мужем. Выросшая в достатке и неге, она презирала жен сослуживцев Вана, считая их полунищими. Мужу не нравилось, что его дом часто посещали молодые холостяки из числа преподавателей.
Понимая, что ей тоскливо сидеть дома без дела, ректор хотел подыскать ей работу в университете. Но госпожа Ван, женщина умная, наотрез отказалась. Во-первых, она понимала, что с ее образованием нельзя претендовать ни на что, кроме унизительной роли мелкого служащего. Во-вторых, ей было ясно, что служба создана для мужчин — они станут помыкать женщиной, какой бы пост она ни занимала; только дома, в качестве супруги или любовницы, она сможет командовать сильным полом. Больше всего она общалась с симпатизировавшей ей Фань — лектором отделения педагогики и наставницей студенток. Часто захаживала и сестра Лю Дунфана, ранее учившаяся у Ван Чухоу.
Однажды Лю попросила госпожу Ван поискать жениха для сестры. Сватовство и материнство — две главные страсти женщины, а госпожа Ван к тому же томилась от скуки; такого рода поручение было для нее как безработному обещание хорошего места. Ван Чухоу рассудил, что подобная деятельность жены ничем ему не угрожает — еще не было случаев, чтобы кто-нибудь умыкнул сваху.
Между тем у госпожи Ван давно уже было на уме выдать Фань за Чжао Синьмэя, а сестру Лю — за Фан Хунцзяня. Фань была старше и некрасивее Лю, но именовалась лектором, а потому более подходила в жены заведующему отделением. Лю, ассистентка, должна была быть довольна тем, что выйдет замуж за доцента. Что же касается Сунь, то госпожа Ван видела ее раз или два на квартире Фань, причем впечатление у нее осталось не самое лучшее.
Через день после возвращения из Гуйлиня Фан и Чжао получили приглашение от Ван Чухоу. До этого они почти не общались с Ваном и в глаза не видели его жены. Сразу же пришли на память его слова о сватовстве.
— Этот господин строит из себя важную персону,— сказал Фан.— Кроме ближайших сотрудников, он приглашает к себе только ректора и заведующих отделениями. Может быть, ты еще подходишь ему по рангу, но зачем он зовет меня? А насчет сватовства — это просто чушь, ведь в доме нет ни одной девушки.
— А почему бы нам не полюбоваться госпожой Ван? Говорят, она очень красива. Наверное, у нее есть какие-нибудь кузины или племянницы. Кстати, насчет сватовства Ван говорил с тобой, а не со мной. Да я и не нуждаюсь в услугах свахи. Я вижу, тебе стало неудобно, вот ты и повел дело так, чтобы пригласили нас обоих!
После долгих пререканий приятели решили все же принять приглашение, но держаться настороже, чтобы не попасть в смешное положение.
Дом из темного кирпича, который снимал Ван, был выстроен в полукитайском, полуевропейском стиле. Он слыл лучшим помещением в городке, не считая главного здания университета, от которого его отделял ручей. Зимой ручей пересыхал, и тогда устилавшие его дно камешки напоминали кучки яиц самых разных размеров. В эту пору люди забывали о деревянном мосте и шли напрямик — что лишний раз свидетельствовало об их врожденном стремлении нарушать установленные правила, если это не грозит им опасностью.
Кирпичный пол в просторной гостиной Ванов был устлан циновками, старомодные столы и стулья красного дерева внушали ощущение прочности и основательности. Ван купил их в городке у одного офицера и рассчитывал в случае отъезда на новую должность выгодно продать университету. Хозяин вышел навстречу гостям, излучая радушие; он осведомился, не холодно ли им в комнате, и велел служанке принести новую жаровню с углями. Гости выразили восхищение самим домом и изысканной обстановкой — «лучшим из того, что им пришлось видеть за последние полгода». Хозяин был польщен, но все же вздохнул:
— Нет, это уже не то! У меня действительно было кое-что хорошее, но все погибло. Вы бы посмотрели мой дом в Нанкине! Правда, японцы его не сожгли, но вся обстановка пропала. Хорошо еще, что я умею философски смотреть на жизнь а то впору было бы умереть с горя.
Такого рода рассуждения приятели слышали много раз, порой и сами их повторяли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54