Виноваты, конечно, в этом всякие лекторы и пропагандисты, которые слишком часто обманывали людей. Теперь даже ново- назначенный чиновник, вступая в должность, не преминет сказать, что «в делах правления многоглаголание излишне»; иные вместо слов просто показывают жестами, что их уста будут следовать голосу сердца, а сердце — велениям неба.
Хань Сюэюй не был немым, но слегка заикался от рождения. Стараясь скрыть это, он приучился говорить медленно и мало, выделяя каждое слово, как бы подчеркивая его весомость и надежность. Встретив его впервые в Куньмине, Гао Суннянь решил, что перед ним человек искренний и положительный, даже джентльмен; а что преждевременно полысел — так это от избытка знаний, вытеснивших из черепа даже корни волос. В его
анкете, помимо упоминаний о докторской степени, еще была сноска: «Труды опубликованы в «Джорнэл оф хистори», «Сэтэрди литерари ревью» и других известных периодических изданиях». Это заставило Гао взглянуть на него другими глазами. В анкетах многих претендентов значилось, что они преподавали за границей. Но Гао, учившийся в одной из небольших стран Европы, по собственному опыту знал, что порой иностранец думает, будто учит других, а местным жителям кажется, что он просто практикуется в устной речи, которой никак не может овладеть. Но чтобы печататься в крупных журналах — для этого надо обладать подлинным талантом и знаниями.
— Могу ли я познакомиться с вашими трудами? — спросил он Ханя. Тот ответил с подкупающей откровенностью, что все свои журналы он оставил дома, в оккупированном городе, но что такие журналы выписывались каждым китайским университетом, так что достать их не составит труда — разве что во время эвакуации их могли растерять. Гао и в голову не приходило, что можно врать так спокойно, рассчитывая на то, что в библиотеках можно найти лишь разрозненные номера старых журналов. Впрочем, материалы за его подписью действительно встречались в названных изданиях. В разделе объявлений «Сэтэрди литерари ревью» было напечатано: «Молодой китаец с высшим образованием готов за умеренную плату помогать в изучении проблем Китая». А «Джорнэл оф хистори» поместил его письмо следующего содержания: «Разыскиваю полный комплект данного журнала за двадцать лет. С предложениями обращаться по такому-то адресу».
Наконец Гао узнал, что Хань женат на иностранке, и проникся к нему еще большим уважением. Такой партии не составишь, если не имеешь европейского образования,— Гао сам безуспешно сватался к одной бельгийке. Ясно, что такой человек достоин быть заведующим отделением. Лишь позже Гао услышал, что супруга Ханя происходила из осевшей в Китае белоэмигрантской семьи.
Беседа с Ханем напоминала замедленные съемки в кино — даже трудно было вообразить, сколь долгих приготовлений требовала от него каждая фраза и сколько органов тела участвовало в ее произнесении. Тягучесть его речи, казалось, была даже способна замедлить бег времени. Цвет лица у него был такой серый, что в
пасмурный день он мог бы слиться с окружающим фоном и сделаться невидимкой. Более удачную мимикрию трудно было бы и вообразить. Единственной его выдающейся частью был огромный кадык. Когда Хань говорил, кадык поднимался и опускался так часто, что у Фана начинало першить в горле. При каждом глотательном движении кадык Ханя исчезал и вновь появлялся, а перед Фаном возникало зрелище лягушки, заглатывающей муху. Видя, с каким трудом гость произносит каждое слово, Фан подумал, что у него в горле, наверное, есть некая пробка — стоит ее вытащить, и фразы польются потоком. Хань Сюэюй пригласил его на ужин. Фан поблагодарил. Хань продолжал сидеть. Фану пришлось искать новую тему для беседы:
— Говорят, вы женились в Америке?
Хань кивнул, потом вытянул шею и еще раз сглотнул слюну. В конце концов из-за кадыка пробились звуки:
— А вы бывали в Америке?
— Нет, не приходилось. (А что, если попробовать?) Но однажды я уже собрался поехать и вел переговоры с неким доктором Махони...— Может быть, Фану это и почудилось, но на лице Ханя вроде бы проступил румянец, словно солнце сквозь тучи пробилось.
— Этот человек — мошенник! — в голосе Ханя не ощущалось признаков волнения, и более словоохотливым он тоже не казался.
— Да, я знаю! Выдумал какой-то Крэйдонский университет... Я едва не попался на удочку.— Хань назвал ирландца мошенником, подумал Фан, только потому, что понял: его, Фана, не проведешь.
— Да, попасться было нетрудно. Ведь он был мелким служащим в Крэйдонском университете, заведении весьма солидном. Когда его уволили, он стал выманивать деньги у легковерных иностранцев. Вы действительно не дали себя провести? Вот и хорошо!
— Так Крэйдонский университет в самом деле существует? А я решил, что это выдумка ирландца! — От удивления Фан даже привстал со стула.
— Это очень серьезное и респектабельное учебное заведение, только о нем мало кто знает — рядовому студенту туда попасть нелегко.
— Помнится, господин Лу говорил, что вы его окончили?
— Да.
Фану не терпелось расспросить его поподробнее и разрешить свои сомнения, но он счел неудобным делать это при первой встрече. Собеседник мог подумать, что ему не верят. К тому же Хань так скуп на слова, что ничего от него все равно не узнаешь. Самое лучшее — взглянуть на его диплом и установить, о том ли Крэйдо не идет речь.
По дороге домой у Хань Сюэюя немного дрожали колени. Он думал о подтвердившейся догадке Лу Цзысяо — этот Фан действительно имел дело с ирландцем, но, к счастью, не бывал в Америке. Жаль, нельзя узнать, действительно ли Фан не покупал диплома — вполне возможно, что он скрывает истину.
Ужином у Ханей Фан остался вполне доволен. Сюэюй почти не раскрывал рта, но за гостем ухаживал весьма радушно. Жена его оказалось некрасивой — рыжая, веснушчатая, с лицом, как пампушка, обсиженная мухами,— но проворная, будто ее подстегивали электрическим током. Тут Фан отметил, что китайские лица и европейские некрасивы по-разному. Непривлекательность китайца — следствие небрежности творца, который пожалел время на окончательную отделку. Некрасивость же европейской физиономии — это как бы проявление злой воли создателя, который нарочно исказил черты лица, она планомерна и целенаправлена. Госпожа Хань много говорила о своей любви к Китаю, но заметила вместе с тем, что в Нью-Йорке жить все-таки удобнее. Фану показалось, что у нее не чистое американское произношение, но с уверенностью утверждать это мог бы только Чжао. Впрочем, может быть, она приехала в Нью-Йорк из какой-нибудь другой страны.
Со времени приезда за ним еще никто так не ухаживал; гнетущее настроение последних дней начало постепенно рассеиваться. «А, черт с ним, с его дипломом,— думал уже Фан,— раз человек хочет подружиться со мной». Но ведь он заметил, что в то время, когда госпожа Хань распространялась насчет Нью-Йорка, муж сделал ей знак глазами. Фану тогда показалось, будто он подслушал чужой разговор. Впрочем, это могло ему и померещиться. А, ладно... Не заходя к себе, Фан в приподнятом настроении открыл дверь в комнату Чжао:
— Вот и я, старина. Ты уж извини, я тебя сегодня оставил одного.
Не получив приглашения к Ханю, Чжао в одиночку
съел холодный ужин, от которого осталось ощущение чего-то кислого. Но еще кислее было ему при мысли о том, как хорошо он мог бы поесть в гостях.
— А, международный банкет закончился? Как угощали — по-китайски или на западный манер? Гостеприимна ли была хозяйка дома?
— Ужин был китайский. Готовила старая служанка. Хозяйка на редкость некрасива, такую можно и в Китае найти, стоило ли ездить за границу? Очень жаль, однако, что тебя не было за столом...
— Гм, спасибо... А кто еще был? Ты один? Как интересно! Хань Сюэюй ни во что не ставит ни ректора, ни сослуживцев, а тебя так обхаживает. Может, его супруга приходится тебе дальней родственницей? — Чжао явно наслаждался собственной иронией.
Слушать это Фану было приятно, но для виду он возмутился:
— Значит, доцент уже не человек? Вам, заведующим и профессорам, пристало общаться только между собой? А если говорить серьезно, твое присутствие помогло бы определить национальность госпожи Хань. Ты же долго жил в Америке: послушал бы ее выговор, и все стало бы ясно.
Чжао тоже был приятен комплимент, но он не хотел сразу отступать от взятого тона:
— Совести у тебя нет. Тебя угостили, а ты вместо благодарности пытаешься выведать семейный секрет. Была бы хорошей женой, а там какая разница — американка или русская. От этого же не зависит ее женская привлекательность или, скажем, умение воспитывать детей.
— Ну, разумеется. Только меня больше интересует, где учился Хань Сюэюй. По-моему, если он скрывает место рождения жены, происхождение его диплома тоже может вызвать сомнение.
— Брось, не думай об этом. Разве в таком вопросе можно обманывать? Сам не без греха, вот и других подозреваешь. Я понимаю, ты делал это ради шутки, но вспомни, какие были последствия. Погляди на меня, я придерживаюсь строгих правил сам и других считаю безукоризненными.
— Ах, как красиво сказано! А не ты ли, узнав от меня, что Хань получает по высшему разряду, хотел даже бросить работу?
— Ну, я не настолько мелочен, чтобы сравнивать,
кто сколько получает. „Это ты наслушался разных разговоров и пришел смущать меня.
Фану и так не нравилась новая манера Чжао разговаривать лежа с закрытыми глазами, когда лишь попыхивание трубки показывало, что хозяин не спит. А тут он и вовсе взвился:
— Ах так! Можешь меня за человека не считать, если я еще хоть слово тебе скажу!
Видя, как разошелся приятель, Чжао раскрыл глаза:
— Я же пошутил! Не злись, а то язву желудка наживешь. Выкури лучше сигарету. Да, кстати, скоро и в гости по вечерам трудно будет выбраться. Ты еще не видел объявления? Послезавтра состоится общее собрание — хотят ввести должности наставников, которым будет предписано столоваться вместе со студентами.
Фан ушел к себе грустный — приподнятое его настроение словно испарилось. Что ж, человек является на свет сам по себе, вот он и должен жить один, ни с кем не связывая свою судьбу. И вот еще что: когда желудок переполнен, он что-то переваривает, что-то отвергает, но все это делает без чужой помощи. Почему же, когда переполнена душа, нам обязательно нужно с кем-то делиться? Но едва входят люди в контакт, тут же начинаются взаимные обиды. Сущие ежи, да и только: пока на расстоянии, все спокойно, а сойдутся поближе, так и начинают колоть друг друга.
Фану непременно нужно было излиться перед кем-то, кто понял бы его лучше, чем Синьмэй,— например, перед Сунь. Во всяком случае, она всегда слушает его со вниманием. Но ведь он только что убедил себя держаться подальше от людей! Если мужчины с мужчинами ведут себя, как ежи, то мужчины с женщинами, как... Не подобрав подходящего сравнения, он прогнал от себя эти мысли и стал готовиться к завтрашним занятиям.
По-прежнему были у него лишь три часа лекций в неделю. Коллеги не скрывали от него своей зависти, а за спиной говорили, что Гао Суннянь явно попустительствует ему. Логикой Фан всерьез никогда не занимался, книг здесь не было, так что, несмотря на все старания, пробудить в себе интерес к этой науке он не мог. Студенты ходили на его лекции только для того, чтобы заработать отметки. Согласно правилам, они должны были выбрать один из четырех предметов — физику, химию, биологию или логику. Больше половины из них,
как пчелиный рой, набросились на логику. В самом деле, это же самый легкий предмет — «сплошная болтология»; ни опытов проводить не нужно, ни даже лекций записывать, если стынут пальцы. Выбрав этот курс из-за его легкости, студенты по той же причине пренебрегали им, как мужчина порой пренебрегает слишком легко доставшейся ему женщиной. Раз логика — «болтология», следовательно, ведущий этот курс преподаватель — «болтун», «всего-навсего доцентик», не имеющий к тому же отношения ни к одной кафедре. Так что в глазах слушателей положение Фана было разве немногим выше, чем у преподавателей идеологии гоминьдана и военной подготовки. Но последних присылали правительственные органы, а у Фана не было и этого преимущества. «Говорят, его сюда Чжао Синьмэй привез, Фан ему двоюродным братом приходится; Гао Суннянь брал его в лекторы, но Чжао сумел выхлопотать доцента». И Фану, слышавшему о себе такие высказывания, все время казалось, будто студенты относятся к его предмету несерьезно. Да и он в свою очередь не проявлял особого усердия. На его беду, начальные уроки логики — самые скучные; дойдя до силлогизмов, еще можно вставлять в лекции смешные истории, а сейчас нечем было развлечь студентов. Кроме этого, еще два обстоятельства выбивали его из колеи.
Во-первых, необходимость переклички. Хунцзянь помнил, что в его студенческие годы преподаватели, особенно известные профессора, никогда не проверяли, все ли студенты ходят на занятия, и не докладывали о прогульщиках. Вставая в позу больших ученых, они как бы говорили: «Хотите слушать — слушайте, а мне это безразлично». Фану это очень импонировало. На первой лекции он прочел вслух список студентов, чтобы запомнить их имена — как наш прародитель Адам запоминал имена зверей и птиц, а потом перестал даже носить в класс журнал. На следующей неделе он увидел, что человек восемь из полусотни студентов на занятия не пришли; неприятно было созерцать пустые стулья, напоминавшие обнаженные десны в беззубом рту. На следующий день картина была такая: девушки по-прежнему занимали первый ряд, но парни переместились на последний, причем второй ряд пустовал, а на третьем сидел лишь один студент. Низко опущенные головы молодых людей скрывали их усмешки, а девушки, прослеживая взгляд Фана, оборачивались назад и прыскали
со смеху. В голове у Фана даже сложилась фраза: «Очевидно, отталкивающая от меня сила повнушительнее даже девичьей силы притяжения». Но он сдержался, не сказал ее вслух, однако подумал, что придется устраивать переклички, иначе его слушателями останутся одни столы да стулья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54