Нищему приходится кормиться тем, что подадут, ресторанное меню не для него, мрачно думал Фан, пока Синьмэй не успокоил его:
— Нынче у студентов не тот уровень, что раньше. (Что правда, то правда: уровень знаний у студентов и общественная мораль — единственные вещи, которые регрессируют в нашем мире прогресса.) Ничего, как-нибудь справишься.
Фан пошел в библиотеку: в ней было всего около тысячи книг, из которых больше половины составляли потрепанные, устаревшие китайские учебники, попавшие сюда из закрывшихся по причине войны учебных заведений. Через тысячу лет эти тома наверняка станут столь же драгоценными, как рукописи из Дуньхуана но в описываемые годы это было старье, которое и букинисты брать не хотели. И если большинство библиотек представляют собой кладбище знаний,— такое кладбище являет собой голова зубрилы перед экзаменом, — то настоящее собрание книг скорее напоминало богоугодное заведение, где в старые времена собирали и почтительно хранили любую исписанную иероглифами бумагу. Будь небо посправедливее, оно ниспослало бы счастье и успех его создателям.
Порывшись, Фан обнаружил китайский перевод «Основ логики» и вернулся домой довольный, как монах Сюаньцзан , привезший некогда в Китай буддийские каноны. Поскольку учебных пособий студентам здесь не найти, подумал он, неплохо было бы размножить эти «Основы» на мимеографе, но тут же решил, что делать этого не следует: пусть учащиеся записывают его лекции и удивляются глубине его знаний. К тому же он всего лишь доцент — стоит ли стараться добывать для студентов дополнительные материалы? На первой лекции он поговорит о нехватке книг в тыловых районах, посочувствует своим слушателям и скажет, что именно в таких условиях чтению лекций возвращается первоначальный смысл. Ведь это искусство процветало до изобретения книгопечатания. А когда имеются книги, вроде бы нет необходимости слушать лекции, тратить время лектора и студентов. Эта мысль так понравилась Фану, что он с некоторым даже волнением предвкушал реакцию слушателей.
Фану и его спутникам, прибывшим в среду, Гао Суннянь разрешил приступить к занятиям со следующего понедельника. В течение оставшихся дней у Чжао Синьмэя, любимца ректора, было множество посетителей, Фана же мало кто навещал. Только что созданный университет был невелик: за исключением студенток и отдельных преподавателей, успевших привезти сюда
семьи, все жили в одном большом саду. Здесь особенно ощущалась оторванность от огромного, шумного мира. Однажды, когда Фан готовился к лекциям, к нему пришла Сунь. Она заметно порозовела после окончания дорожных мытарств. Фан хотел позвать Синьмэя, но Сунь сказала, что только что была у него: в комнате шумно и накурено — идет совещание преподавателей политологии, и она не осталась.
Фан усмехнулся:
— Да уж, политики — мастера устраивать дымовые завесы!
Сунь улыбнулась остроте и сказала:
— Я пришла поблагодарить господ Фана и Чжао. Вчера университетская бухгалтерия оплатила мне путевые расходы.
— Я здесь ни при чем. Это Чжао у них выцарапал.
— Нет, мне все известно,— мягко возразила Сунь.— Это вы напомнили господину Чжао. Вы еще на корабле...— Тут она поняла, что сказала лишнее, покраснела и оставила фразу неоконченной.
Фан понял, что девушка слышала все, что было сказано тогда на пароходе, и, глядя на нее, сам засмущался: румянец стыда, как зевота, как заикание, имеет свойство передаваться от одного человека другому. Фан почувствовал себя так, словно он увязает в болоте, и поспешил переменить тему разговора:
— Словом, все в порядке, теперь у вас есть средства на обратную дорогу. Вот и отправляйтесь поскорее, вам нет смысла оставаться здесь надолго.
Сунь по-детски надула губы:
— Я и сама хочу уехать, каждый день о доме вспоминаю! Даже отцу об этом написала. Как подумаю, сколько еще осталось до летних каникул, тоскливо становится.
— Так всегда бывает, когда впервые уезжаешь из дома, потом станет легче. Вы уже виделись с заведующим отделением?
— Ой, я так боюсь! Господин Лю хочет, чтобы я вела одну английскую группу, а я совсем не умею преподавать. Но он говорит, что все четыре группы занимаются одновременно, преподавателей же вместе с ним как раз четверо, так, что мне не отвертеться. Я посмотрела — все студенты выше меня ростом и на вид такие страшные.
— Ничего, привыкнете. Я тоже никогда не преподавал, наверное, поначалу не будет получаться. Главное — тщательно готовиться к занятиям.
— Мне дали группу, показавшую худшие результаты на вступительных экзаменах, но если бы вы знали, господин Фан, как мало подготовлена я сама! Я думала, что смогу здесь поработать над собой год-другой, так нет же — меня сразу выставляют на позор. А ведь можно было поручить эту группу иностранке!
— Как? Здесь есть иностранка?
— А вы не знали? Это супруга заведующего историческим отделением Ханя. Я ее не видела, говорят, очень худая, одни кости. Одни совершенно уверены, что она из русских эмигрантов, другие считают ее еврейкой,— бежала, говорят, из Австрии перед вторжением Германии, а муж называет ее американкой. Господин Хань добивался назначения ее профессором отделения иностранных языков, а господин Лю не согласен, говорит, что английский она знает плохо, а русский и немецкий сейчас не в ходу. Господин Хань рассердился и сказал, что господин Лю сам не умеет говорить по-английски. Подумаешь, мол, написал несколько учебников для средней школы да побывал за границей на летних курсах — вот и весь его багаж. Господин Гао насилу разнял их, теперь господин Хань хочет подавать в отставку.
— То-то он не пришел позавчера на ужин! А у вас настоящий талант, где это вы успели столько разузнать?
— Мисс Фань рассказала. Этот университет — как большая семья; никакой секрет сохранить невозможно, если живешь не в городе. Вчера из Гуйлиня приехала сестра господина Лю, вроде бы окончившая исторический факультет. Теперь стали говорить, что Лю и Хань могут помириться, обменяв должность профессора на отделении иностранных языков на ассистента исторического отделения.
Подражая официальному стилю, Фан произнес:
— Жена и сестра относятся к разным степеням родства, профессор и ассистент занимают разные места в табели о рангах. На месте господина Лю я не заключил бы такой невыгодной сделки!
При этих словах появился Синьмэй.
— Наконец-то выпроводил всю братию. Я был уверен, мисс Сунь, что вы сразу не уйдете.
Чжао не вложил в эти слова никакого особого смысла, но Сунь покраснела, а Фан, заметив это, постарался отвлечь внимание Чжао рассказом о госпоже Хань, а потом воскликнул:
— И почему это в учебных заведениях так много дипломатии и всяких интриг? В чиновном мире и то легче дышать.
— Дипломатия появляется в любом людском сообществе,— возгласил Чжао тоном проповедника. Потом, когда Сунь ушла, он спросил:—Хочешь, я напишу ее отцу о том, что передаю тебе обязанности ее опекуна?
— Это, как любил говорить мой учитель родной словесности, «мертвое дело», ты лучше найди другую тему для острот, сделай такое одолжение!
Чжао в ответ сказал, что Фан не понимает шуток.
За неделю-другую Фан перезнакомился с коллегами, жившими в том же коридоре. Некто Лу Цзысяо с исторического отделения первым нанес ему визит, и вот Фан однажды вечером зашел к нему. Этот Лу очень следил за своей внешностью; опасаясь, что головной убор испортит его напомаженную прическу, он всю зиму не признавал шапок. У него был короткий, но широкий нос, словно кто-то ударом кулака снизу заставил его раздаться на лице влево и вправо. Будучи холостяком, Лу вопреки обычаю старался уменьшить свой возраст. Сначала он еще называл круглое число своих лет, и то по европейским правилам отсчета 1, а потом, прочтя украдкой перевод книги «Жизнь начинается в сорок лет», вообще перестал приводить какие-либо цифры. «Я? Я гожусь вам в младшие братья»,— говорил он собеседнику и обнаруживал приличествующую младшему брату живость и проказливость.
С людьми он часто разговаривал шепотом, как будто сообщал им военные тайны. Впрочем, он действительно мог иметь доступ к секретам — ведь его родственник работал в Административной палате, а приятель — в Министерстве иностранных дел. Один раз родственник прислал ему письмо в большом конверте, в левом углу которого значилось «Административная палата», а в центре красовалась фамилия Лу. Можно было подумать, что для него уже уготован центральный пост в правительстве 2. Когда же он писал другу в министерство, то на конверте, хотя и меньших размеров, были так четко выписаны крупные иероглифы «Отдел Европы и Америки Министерства иностранных дел», что даже неграмотный темной ночью разглядел бы их и понял бы всю их важность. Оба эти конверта поочередно украшали его письменный стол. Но позавчера во время уборки проклятый служитель залил чернилами весь конверт из Административной палаты. Лу Цзысяо, не успевшему спасти свою драгоценность, оставалось лишь браниться и топать ногами. Когда еще занятый государственными делами родственник вспомнит о нем? Вот и приятель, мысли которого витают за границей, не удосуживается ответить на его письмо. Теперь Лу поочередно писал в оба адреса; сегодня была очередь министерства. Дождавшись, пока Фан обратит внимание на конверт, Лу спрятал его в ящик стола, бросив при этом небрежно:
— А это приятель пригласил меня к себе в Министерство иностранных дел, вот я ему и отвечаю.
Приняв это за правду, Фан изобразил сожаление:
— Так вы собираетесь нас покинуть? И ректор вас отпускает?
Лу покачал головой:
— Нет, этому не бывать. Стать чиновником — это так неинтересно! Я отвечаю отказом. К тому же господин ректор — человек очень обязательный и сердечный. Сколько он телеграмм мне прислал, торопя приехать сюда! Теперь вот и вы прибыли, начинаются регулярные занятия. Могу ли я сбежать, оказаться настолько неблагодарным!
Хунцзянь вспомнил свой собственный разговор с Гао и вздохнул:
— Что там говорить, к вам ректор отнесся хорошо, а вот к таким, как я...
Лу ответил так тихо, как будто из его уст исходили не звуки, а одни мысли, как будто в каждой стене таилось подслушивающее ухо:
— Да, у ректора есть этот недостаток — он не всегда верен своему слову. Меня возмутило, когда я узнал, как с вами обошлись.
Хунцзянь покраснел от мысли о том, что его дела уже стали общим достоянием.
— Правду сказать, я не в претензии, просто господин Гао... Словом, я получил хороший урок.
— Ну, что вы! Разумеется, получить всего лишь
доцентское звание немного обидно, зато ваш оклад выше, чем у остальных доцентов.
— Как, доценты тоже делятся на разряды? — Фан обнаружил такую же неосведомленность, как и доктор Сэмюэл Джонсон который утверждал, что не знает разницы между блохой и клопом.
— Конечно. Например, ваш попутчик Гу Эрцянь, который пришел в наше отделение, на два разряда ниже вас. То же самое и с заведующими. Наш господин Хань на разряд выше господина Чжао, а тот на разряд выше Лю Дунфана из отделения иностранных языков. У нас во всем есть градация; вам, недавно вернувшемуся из-за границы, сразу в этом не разобраться.
При известии о том, что его поставили выше Гу Эрцяня, у Фана отлегло от сердца, и он спросил только ради продолжения разговора:
— А почему у вашего заведующего самая высокая ставка?
— Ведь он получил «пи эйч ди» — докторскую степень в Нью-Йорке, в знаменитом Крэйдонском университете. Правда, я о таком не слышал, но тут нет ничего удивительного, поскольку в Америке бывать мне не довелось.
Фан перепугался так, словно его собственный порок был выставлен на всеобщее обозрение, и почти беззвучно переспросил:
— В каком, вы сказали, университете?
— В Крэйдонском. Слыхали о таком?
— Слыхал. Я тоже... — Фан прикусил язык, но было поздно — остроконечный побег бамбука уже вылез на божий свет. Лу понял, что дело нечисто, и повел настоящий допрос; он применил бы, кажется, даже такие методы воздействия, что практикуются особой службой, лишь бы сломить молчание собеседника.
Вернувшись домой, Фан не знал — досадовать ему или смеяться. С тех пор, как Тан вынудила его признаться в покупке диплома, он постарался накрепко забыть об этой сделке с ирландцем, а если ненароком и вспоминал об этом, то ощущал укоры совести и тут же старался изменить направление мыслей. То, что он услышал сейчас, пролило бальзам на его рану. Затяжное мошенничество Ханя делало его, Фана, собственный обман в прошлом как бы менее предосудительным. Правда, возникло и недовольство собой, но совсем другого рода; его не надо было прятать от глаз людей, как факт покупки диплома или труп зарезанного, его не нужно было стыдиться. Он, Фан, оказался простофилей; уж если лгать, то нужно лгать до конца, как этот Хань Сюэюй. По крайней мере, тогда Гао Суннянь не посмел бы обидеть его. Понести урон из-за простодушия совсем не то, что быть уличенным в обмане, но ведь ему пришлось испытать и то, и другое. Даже обманывать я разучился, подумал Фан. Тут ему пришло в голову, что обман может быть следствием взлета фантазии, что он сродни творчеству или детской игре. Когда человек полон сил, когда у него легко на сердце, он может пренебречь упрямыми фактами, бросить шутливый вызов реальности. Но когда нагрянет настоящая беда, будет уже не до лжи.
Через день Хань Сюэюй был у него с визитом. Фан сначала испытывал неловкость, но чувство это сменилось вскоре приятным разочарованием. В его представлении Хань должен был быть человеком шумным и хвастливым, а он оказался унылым и молчаливым. Может быть, Лу что-то перепутал, а Сунь поверила сплетням?
Простецкий вид, неразговорчивость для Ханя были своего рода искусством, его капиталом. В наше время распространены два предубеждения. Во-первых, будто некрасивая женщина обязательно должна быть умнее и целомудреннее, чем красавица. Во-вторых, будто добродетельный мужчина не может быть краснобаем, так что в этом смысле идеалом является немой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54