— Это я не должен был рассказывать! А вы не обращайте на нее внимания. Ну кто примет всерьез подобную болтовню!
— Мне эта переписка так надоела, но я не могу придумать, как ее прекратить. Этот Лу Цзысяо,— Сунь произнесла это имя с явным отвращением,— еще в прошлом году перед экзаменами вдруг стал мне писать, но я не отвечала. После каникул явился ко мне в общежитие, уговаривал пойти с ним поужинать.
— Вы, надо полагать, не пошли? — не без тревоги спросил Фан.
— Конечно, нет! А он, видать, не в себе немного,— продолжал слать письма, с каждым разом все более глупые. Напишет, к примеру, на бумажке какой-нибудь вопрос — не важно какой (тут Сунь покраснела), и просит в случае утвердительного ответа поставить на этой бумажке знак плюс и вернуть ему. Если же ответ будет отрицательным — поставить минус. А в последнем письме уже стояли и плюс и минус — мне нужно было только вычеркнуть один из знаков. Даже не знаю, сердиться мне или смеяться.— Действительно, глаза Сунь улыбались, а губы в то же время были сложены в недовольную гримасу.
— Сразу видно, с профессором имеете дело. Примерно такие задания нам давали в первой ступени начальной школы. Но он, мне кажется, и в самом деле хорошо к вам относится.
— Очень мне нужно его хорошее отношение! Если о его письмах узнают, надо мной же будут смеяться.
— Я знаю, как вам следует поступить,—произнес Фан тоном опытного стратега.— Вы ведь не выбрасывали его послания? Нет? Вот и хорошо. Соберите их, вложите в пакет и отправьте его с посыльным.
— А на пакете написать его имя и адрес?
— Ничего не надо писать, он вскроет пакет и все сам -поймет. Можете предварительно разорвать письма. Впрочем, не стоит, это будет для него слишком обидно.
Психолог сразу понял бы, что Фан безотчетно стремится почувствовать себя хоть немного отмщенным за обиду, что нанесла ему Тан Сяофу, вот так же вернувшая его письма.
— Большое вам спасибо! Непременно воспользуюсь вашим советом. Я в этих делах неопытна, часто не знаю, как себя вести... Вот если бы вы согласились учить меня уму-разуму!
«Синьмэй прав — любит она притвориться несмышленышем»,— подумал Фан, но мысль эта лишь на миг коснулась его сознания, как ласточка, задевшая крылом воду. Уж очень он был доволен тем, что девушка сразу же согласилась последовать его совету, так что в душе его не осталось места для подозрений. Вскоре Сунь поднялась, сказав, что уже не пойдет к Синьмэю, и просила Фана не провожать ее. У Фана, собственно, и не было такого намерения, но после ее слов он стал настаивать, что проводит Сунь хотя бы до входа в главное здание. Глядя в пол, девушка промолвила:
— Хорошо, но вы же знаете, господин Фан, какие у нас ходят сплетни. Слушать противно!
— Какие сплетни? — перепугался Фан.
— А вы... ничего не слышали? — нерешительно сказала Сунь — Тогда все это не имеет значения. Всего хорошего, я обязательно воспользуюсь вашим советом.
Она улыбнулась, пожала ему руку и ушла, а он устало упал в кресло. Его бросало то в жар, то в холод. Вот ведь напасть! И что это за «сплетни»? Стоит молодому человеку и девушке сойтись поближе, как люди, словно пауки, начинают плести вокруг них сеть из догадок и подозрений. Да и сам он сегодня был не на высоте — наговорил много лишнего... Ведь это же новая пища для сплетен! Может быть, он излишне мнителен, но последнюю фразу Сунь произнесла с особым значением. Ну как же: он по существу взял на себя миссию указывать девушке, как ей устраивать свою личную жизнь. Осознав значение происшедшего, Хунцзянь в волнении забегал по комнате. Зачем он суется в ее дела, если не любит ее? А может быть, все-таки немножко любит?
Размышления Фана прервал донесшийся сверху звонкий женский хохоток — словно кто-то разбил стеклянную крышу оранжереи. Затем послышался голос Синьмэя: «Ну, хорошо, идите, только не поскользнитесь, как вчера». И снова рассыпался женский смех, а потом открывались и с хлопаньем закрывались одни и другие двери. «Фань добилась-таки своего,— подумал Хунцзянь.— Этим смехом она по существу объявляла всему университету, что она и Синьмэй отныне стали любовниками. Бедный Синьмэй, как он, наверное, сердится». Фану жаль было Синьмэя, и в то же время он чувствовал, что распространяемые о нем самом сплетни уже не кажутся ему столь серьезными. Он хотел было закурить, но в комнату без стука вошел Синьмэй и отобрал у него сигарету.
— Что же ты не пошел провожать Фань? — спросил Хунцзянь, но Чжао не ответил. Затем он сделал несколько глубоких затяжек и воскликнул:
— Сунь Жоуцзя, эта маленькая негодница, пришла на свидание к Лу Цзысяо и зачем-то привела с собой Фань. Как только встречу ее, непременно отчитаю.
— Зачем же понапрасну обижать человека? Ты же сам, если помнишь, на пароходе говорил, что любовь часто начинается с одолженной книги. Вот твоя теория и подтвердилась! — рассмеялся Фан.
Синьмэй тоже не сдержал улыбки:
— Я и вправду говорил такое? Но уж будь спокоен, из этих пьес, что она принесла, я не прочту ни строчки. Если тебе интересно — можешь полистать, они у меня на столе лежат. А заодно открой там окно. Мне вообще- то совсем не жарко сегодня. Я еще с утра раздул жаровню с углями, а она явилась вся в румянах и пудре — не продохнешь. Хотел закурить, так она, видите ли, не любит табачного дыма. Распахнул окно, она тут же принялась чихать. Ну, я перепугался и опять закрыл. Если бы она у меня простудилась, мне бы с ней век не разделаться.
— У меня тоже голова кружится, я не пойду наверх,— сказал Фан и, кликнув коридорного, велел ему открыть окно в комнате Синьмэя и принести книги. Тот собрал все, что было на столе. Фан раскрыл один томик с пьесами — на первой странице было написано: «Дорогой И от автора» и стояла его печатка.
— Какая фамильярность! — пробормотал Фан, раскрыл другой томик и вдруг закричал:
— Синьмэй, а вот это ты видел?
— При ней смотреть она не дала, а сейчас мне уж и не хочется,— ответил Чжао, но книгу тем не менее взял. На ней значилось. Чжао издал возглас удивления, взглянул на подпись автора и спросил приятеля, не знаком ли он случайно с этим драматургом.
— Даже имени его не слышал. А что, ты собираешься вызвать его на дуэль?
Чжао презрительно хмыкнул и проворчал про себя:
— Смешно! Противно! Гнусно!
— Это ты мне говоришь или ворчишь на Фань? А она тоже чудачка, дает тебе книги с такими надписями!
— У! — воскликнул Чжао, как заправский американский студент.— Неужели тебе непонятна ее тактика? Но дело не в ней, это все интриги госпожи Ван. Как говорится, лучше всех развяжет веревку тот, кто ее завязывал. Завтра же поговорю с ней. Хочешь, пойдем вместе?
— Ну уж нет. Я к госпоже Ван идти не хочу, да и тебе советую бывать у нее пореже — она на тебя, кажется, произвела впечатление. В этой глуши, где у нас нет никаких развлечений, надо избегать сильных эмоций.
Чжао покраснел:
— Не мели чепухи. Это ты, наверное, находишься под впечатлением.
Чувствуя, что вот-вот выдаст себя, Фан пробормотал:
— Ладно, иди, иди. Только как быть с пьесами — вернешь их через госпожу Ван?
— Нет, возвращать в тот же день неловко. Завтра она будет ждать моего ответного визита, но я подожду до послезавтра и отправлю книги с рассыльным.
«Похожая ситуация уже была полчаса назад»,—подумал Фан. Он достал лист бумаги, завернул в нее книги и с серьезным видом передал приятелю:
— Для тебя мне не жалко дефицитной бумаги. Отдай пакет рассыльному и попроси его быть внимательнее, ведь на книгах автографы знаменитых людей.
— Знаменитых? Эти литераторы сами себя, конечно, считают знаменитостями. Они даже подписываются разными псевдонимами, боясь, что одно имя не выдержит бремени такой славы. Слушай, может быть, сходим поужинать, а то я устал, хотя ничего не делал!
— Сегодня мне положено ужинать со студентами. Но это не важно, ты иди заказывать ужин, а я немножко посижу с ними и сбегу.
Во втором семестре занятия у Фана пошли лучше, и его отношения со студентами стали налаживаться. Четверо студентов, которых он должен был опекать, время от времени приходили к нему и рассказывали немало полезного. Слушая их, Фан чувствовал, что хотя сам еще недавно учился в университете, все же для своих студентов он — представитель старшего поколения и уже не может относиться к происходящему так, как они,— настроения и интересы у них совсем разные. Он мог лишь изумляться тем коллегам, которые не ощущали возрастной грани, отделявшей их от учащихся. Или ощущали, но не признавались в этом? Несмотря на прогресс науки, человек еще не может одолеть природу, а возраст, пол, потребность в пище, смерть — все это дано нам природой. Иногда разница в возрасте, думал Фан, оказывается сильнее даже сословных различий. Как бы ни объединяли пожилых и молодых общие политические взгляды, научные воззрения или увлечения, однако возрастная грань неизбежно их разделяет; так на фарфоре бывают незаметные на первый взгляд трещины, которые при резком толчке сразу же себя обнаруживают. Может быть, пройдут годы, и он снова потянется к молодежи, чтобы в общении с нею согреть свою стынущую кровь? Вот старик Лю с физического отделения лезет всюду, где собираются студенты, а Ван Чухоу — тот взял себе молодую жену.
Фана порой огорчала слепота студентов, порой восхищала точность их наблюдений. Их похвалам доверять не стоило — эти юнцы сплошь да рядом проявляли излишнюю доверчивость. Но уж когда они кого-то или что-то осуждали, их приговоры были точны, справедливы и не подлежали обжалованию, как в день Страшного суда. Само собой разумеется, они питали отвращение к Ли Мэйтину, да и Хань Сюэюя недолюбливали. Только став преподавателем, Фан узнал, что презрение европейцев к азиатам, богачей к беднякам — нет, бедняков к богачам — ничто перед презрением студентов к преподавателям. Фан решил, что добродетель студентов заключается в беспристрастности, а не в милосердии: они не хотят и не умеют прощать других, потому что сами еще не нуждаются в прощении.
Зато отношения Фана с коллегами стали хуже, чем в первом семестре. Хань Сюэюй при встрече с ним едва наклонял голову, как если бы у него болела шея, а его жена как будто и вовсе не замечала Фана. Ему это было в общем-то безразлично, но все же неприятный осадок оставался, и вот уже Фан, издали заметив эту пару, норовил свернуть в сторону. Лу Цзысяо почти перестал с ним общаться, но тут причина была ясна. Больше всего его огорчало то, что после неудачного выступления госпожи Ван в роли свахи к нему стал заметно холоднее относиться Лю Дунфан. Единственным утешением была заботливость, которую проявлял по отношению к нему Ван Чухоу. Фан понимал, что все дело в желании Вана стать деканом факультета филологии и что такие честолюбцы — люди ненадежные: ты помогаешь им подняться наверх, но сам от этого ничего не выигрываешь. Так рикша, довезя седока до ресторана, плетется обратно, глотая ветер... Но уже то, что Ван считает нужным его обхаживать, побуждало Фана питать к самому себе больше уважения. Как-то при встрече Ван Чухоу, смеясь, посетовал на то, что репутация его жены как свахи вконец подорвана — ни одна из предполагавшихся пар не обнаруживает намерения сходиться. Фану пришлось в ответ выразиться в том духе, что, мол, сами мы не понимаем своей выгоды, не решаясь воспользоваться такими возможностями. Затем Ван сказал:
— Вам нет никакого смысла преподавать иностранный язык. Я думаю с будущего семестра создать специальное отделение философии и пригласить вас.
Фан выразил признательность и добавил:
— Сейчас я, как бездомный нищий, побираюсь у чужих дверей, ни студенты, ни коллеги меня не уважают.
— Ну, это вы на себя наговариваете. Но я действительно намерен сделать то, о чем только что говорил. Разумеется, и вознаграждение вам будет иное.
Не желая признать себя целиком зависящим от его милости, Фан заметил:
— Да, ректор уже обещал сделать меня со следующего семестра профессором.
— Сегодня такая прекрасная погода, может быть, пройдемся по полю? Или пойдем ко мне домой, закусим, чем придется, побеседуем?
Фан, разумеется, выразил согласие. Они перешли через ручей и уселись на ствол недавно упавшего кипариса — одного из десятка чахлых деревьев, что росли перед домом Вана. Тот вынул изо рта сигарету и, описав ею круг, изрек:
— А здесь красиво! Как сказал поэт: «Мир созерцаю, сидя под мощной сосной; книгу читаю здесь, меж стволов и корней». Когда у жены появится желание порисовать, попрошу ее создать картину на тему этого двустишия.
Фан Хунцзянь одобрил эту идею, а Ван Чухоу продолжал:
— Вот вы говорите, что ректор обещал вам повышение, а в каких именно словах?
— Ну, конкретно он ничего не обещал, просто выразился в этом смысле...
— Это не считается. Дорогой Хунцзянь, вы недавно из-за границы и с нашими университетскими порядками еще не освоились. У нас можно лопнуть от злости, пока чего-нибудь добьешься. Конечно, это не относится к людям знаменитым или имеющим особые связи. В большинстве случаев лектору нетрудно стать доцентом, но доценту почти невозможно подняться до должности профессора. В Хуаянском университете, где я работал, лекторов, бывало, сравнивали со служанками, доцентов — с наложницами, а профессора — с законной женой (Хунцзянь при этих словах расхохотался). Не смейтесь, в этом есть глубокий смысл: раньше служанки сплошь и рядом становились наложницами, но чтобы наложницу сделать законной супругой — это считалось нарушением всех законов нравственности. Вы, может быть, слышали, что при монархии было в ходу такое изречение: «Человек, нежно заботящийся о наложнице,— такая же редкость, как обладатель высшей ученой степени». Один из моих прежних коллег, доцент, переиначил его следующим образом: «Отстаивать интересы наложницы так же безнадежно, как в должности доцента ожидать повышения». Ха-ха-ха!
— Проклятье! Значит, и доцентское звание ничего не гарантирует?
— Нет. Но есть обходный маневр, в просторечии именуемый «сменить кормушку», то есть податься в другой университет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54