Я уже говорил, что имена знаменитых поэтов, начиная с танских времен, можно объединить в четыре географические группы: «холмы», «долины», «горы» и «равнины». «Холмов» было три: Ду Шаолин, Ван Гуанлин (слышали о таком?) и Мэй Юаньлин. «Гор» — целых четыре: Ли Ишань, Ван Баньшань, Чэнь Хоушань и Юань Ишань. «Долин» — две: Ли Чангу и Хуан Шаньгу. А вот «равнин» всего одна: Чэнь Саньюань! — Тут Дун торжествующе поднял большой палец левой руки.
— А нельзя ли добавить еще и «по», то есть «склон»? — робко спросил Фан.
— Вы имеете в виду Су Дунпо? Он уступает названным мной .
Фану захотелось познакомиться с собственными стихами этого оригинала, позволяющего себе принижать самого Су Дунпо. К его просьбе присоединилась Су. Дун Сечуань раздал присутствующим несколько листков, а сам откинулся на стуле, всем своим видом показывая, что отзывы невежд его нимало не интересуют. Некоторые строки показались Фану интересными, другие — темными и надуманными. Тем не менее он вместе со всеми похвалил прочитанное. Дун принял комплименты с устало-снисходительной миной, как избалованный поклонением толпы кумир.
Хозяин предложил осушить по полному за такие хорошие стихи. Фан выпил бокал залпом, стараясь, чтобы вино не обожгло язык и гортань, но почувствовал при этом неприятные позывы в желудке. Стерпеть их стоило ему большого труда.
— До сих пор ямочки на щеках жены видел он один, а теперь все мы можем наслаждаться ими в стихах,— высказался философ.
— Какой смысл говорить о стихах с непосвященными! — Дун старался не выказывать раздражения.— Толкуете бог весть о чем, а скрытых цитат из классики не видите!
— Просим прощения и штрафуем себя еще одним бокалом,— возгласил Чжао.— А господина Фана, которому полагалось бы первому найти эти цитаты,— двумя!
— Хоть я тоже одна из непосвященных, но штрафной пить не буду!
— Тебя я освобождаю, но он пусть выпьет со мной.— Порядком охмелевший Чжао вновь наполнил бокалы до краев.
— Ладно, этот выпью, но больше ни-ни, хоть убейте! — Вслед за хозяином Фан влил в себя содержимое бокала и тут же опрометью бросился к плевательнице. Все съеденное и выпитое поднялось к горлу и фонтаном хлынуло наружу. Размазывая слезы, содрогаясь от спазм, он думал об одном: «Какое счастье, что Тан не видит моего позора!»
Весь испачканный, он присел у чайного столика не в силах поднять головы. Су хотела подойти к нему, но он усталым движением руки остановил ее. Дун вызвал официанта убрать в кабинете и подал Фану чашку чаю. Чу, зажав нос, распахнул окно; лицо его изображало крайнюю брезгливость, но в душе он радовался тому, что этот инцидент затмит в памяти гостей разлитое им молоко.
Видя, что Фану немного полегчало, Чжао воскликнул:
—Все в порядке, ужин еще не кончен! Вырвет его разок-другой — научится пить. Еще древние поэты писали: «Его стошнило у перил, и он не слышал лютни».
— Итак, он не обманывал нас, когда уверял, что не умеет пить,— заметил Дун.— Но, может быть, он все же знаком со стихами и философией?
— Еще и подшучивают! — не выдержала Су.— Сами ведь напоили человека! Как ты, хозяин, будешь чувствовать себя, если он вправду заболеет?
Су участливо положила руку на лоб Фана, вызвав у Чжао Синьмэя приступ смертельной ревности.
— Мне уже лучше, только голова побаливает,— сказал Фан.— Синьмэй, я виноват перед вами. Продолжайте ужин, господа, я не буду портить вам настроения и пойду домой. Надеюсь, через день-другой я повторю вам, Синьмэй, мои извинения.
— Посиди еще немного, пока голова пройдет,— сказала Су.
Чжао, которому не терпелось послать Фана ко всем чертям, спросил:
— Нет ли у кого-нибудь мази от головной боли? Шэньмин, ты же всегда носишь с собой лекарства.
Философ извлек из карманов целую гору пузырьков и коробочек с пилюлями, порошками, мазями и микстурами — тонизирующими, слабительными, для промывки глаз, для укрепления легких, против ангины и потения. Су нашла нужную мазь и потёрла Фану виски. Чжао, в утробе которого все выпитое вино обратилось в уксус ревности, процедил:
—- Ну, полегчало? Больше не смею удерживать, продолжим как-нибудь в другой раз. Я велю позвать для вас такси.
— Не нужно, он поедет в моей машине,— возразила Су.
— Как, ты уходишь? — Чжао стал заикаться от волнения.— Ведь еще не все подали!
Фан слабым голосом тоже предложил Су остаться, но она была непреклонна:
— Я уже сыта, стол был слишком обильный. Господа, прошу вас не спешить. Спасибо тебе, Синьмэй.
С кислой миной взирал Чжао на то, как они садились в машину. Его план — осрамить Фана перед Су — почти полностью удался, но в итоге его поражение стало еще более очевидным. Фан полулежал на сиденье; Су велела ему ослабить галстук и закрыть глаза. В полузабытьи он ощущал прохладные пальцы Су на своем лбу, слышал, как она прошептала по-французски «бедняжка». У него не было сил ни подняться, ни оберечь себя от забот. Подъехав к особняку Чжоу, она попросила привратника вместе с шофером отнести Фана в комнату. Когда услышавшие шум хозяева вышли, чтобы пригласить Су зайти к ним, машина уже уехала. Поскольку завернувшийся с головой в одеяло Фан не мог удовлетворить их любопытство, старой чете оставалось лишь подробно допросить привратника. Но тот не проявил достаточно наблюдательности, не разглядел как следует Су, за что и был обруган.
Фан проснулся с ощущением, будто его голову перепиливают пилой, а язык похож на коврик, о который вытирают ноги при входе в дом. Только к вечеру он почувствовал себя в состоянии подняться с постели. Тан он написал, что заболел, не упоминая о событиях прошедшего дня. Перед Су ему было неловко — она уже несколько раз справлялась по телефону об его самочувствии. Она позвонила еще раз после ужина, когда он хотел прогуляться при луне. Был конец весны, когда луна светит для влюбленных (а не для поэтов, как осенью), и он мечтал повидаться с Тан, но Су пригласила его к себе.
Мать и тетка Су ушли в кино, прислуга была отпущена, дома оставался лишь привратник. Су предложила Фану посидеть в саду и пошла наверх переодеться. Когда она спустилась, Фан заметил, что она подрумянилась и подкрасила губы. Они зашли в беседку и присели возле ограды. Фан почувствовал, что ситуация грозит опасностью и что надо быть настороже. Он еще раз поблагодарил Су, она еще раз спросила, как он спал и есть ли у него аппетит, они оба восторгались луной. Затем наступила пауза. Фан украдкой взглянул на девушку — ее лицо казалось таким чистым и гладким, что с него как бы соскальзывали лучи луны, глаза блестели, влажные губы выделялись темной полосой. Поймав на себе взгляд Фана, она чуть заметно улыбнулась. Его решимость сопротивляться бессильно трепыхалась, как рыба на песке. Он встал:
— Вэньвань, я пойду, пожалуй.
— Время раннее, давай посидим еще!
— Но я должен сесть подальше от тебя, ты слишком привлекательна. Из-за этой луны я могу наделать глупостей.
Су заговорила таким нежным голосом, что у Фана екнуло сердце:
— А ты очень боишься наделать глупостей? Ну, садись поближе, мы же не в церкви. Интересно, чем можно заставить умного человека совершить глупость?
Хунцзянь не смел больше смотреть на Су, но зрительная его память цепко удерживала, как щенка в водовороте, ее улыбку.
— Мне недостает храбрости сделать глупость...
Су победно улыбнулась и прошептала:
Она сама изумилась своей храбрости, пусть несколько и прикрытой французским языком. Отступать было некуда — Фан повернулся и поцеловал ее. Поцелуй его был невесомым и мимолетным; так при монархии сановники на приемах еле касались губами чашек с чаем, так в западных странах свидетели на суде прикладываются к Библии. Он был осторожно-почтительным, как прикосновение верующих к тибетскому живому будде или к туфле папы римского. Поцелуй кончился, но Су по- прежнему полулежала на плече Фана, улыбаясь, как в сладком сне. Он сидел, не смея шевельнуться. Наконец она выпрямилась, словно проснувшись, и засмеялась:
— Эта проказница-луна превратила в глупцов нас обоих!
— И толкнула меня на страшное преступление! Мне пора бежать.
Фан боялся, как бы Су не заговорила о помолвке и свадьбе, не зная, что в победный миг женщины об этом не думают. Желание привязать к себе мужчину возникает лишь вместе с сомнениями в прочности его любви.
—А я тебя не отпускаю! Впрочем, иди, увидимся завтра.— Взглянув на Фана, она решила, что он может потерять власть над собой, и не стала его больше удерживать. Фан выскочил за ворота, утешая себя мыслью о том, что столь легкий поцелуй нельзя рассматривать как признание в любви, будто поцелуи, как спортсмены, различаются по весовым категориям.
Проводив его, Су осталась в беседке. Ей было радостно, в голове мелькали обрывки мыслей. «На небе луна кругла...» А что будет через четыре месяца, в день осеннего полнолуния? «Живот беременной женщины прилепился к небу...» — пришла вдруг на ум и вызвала у нее отвращение строка из стихотворения Цао Юаньлана. Услышав, что вернулась служанка, она встала и инстинктивно вытерла рот платком, как будто поцелуй мог оставить след. Этой ночью она ощущала себя стоящей в бассейне на краю трамплина: хочется прыгнуть в радостное завтра и боязно.
Вернувшись домой, Фан заперся в комнате, испортил несколько листов бумаги и сочинил наконец такое послание:
«Госпожа Вэньвань! Пишу потому, что мне стыдно показываться вам на глаза. Я вел себя с вами вплоть до вчерашнего вечера непростительно, и мне нечем оправдать себя. Одна надежда — что вы скоро забудете человека столь слабого, не решившегося быть откровенным. Искренне уважая вас, не хочу злоупотреблять вашей дружбой. Я не стою того доброго отношения, которым вы удостаивали меня в последние месяцы, но всегда буду хранить его в своей памяти. Будьте счастливы».
Мучимый раскаянием, Фан долго не мог заснуть, а наутро отправил письмо с банковским рассыльным. В угнетенном состоянии ждал он развития событий.
Около одиннадцати один из практикантов сказал, что его просит к телефону некая Су. Ноги у Фана стали ватными. Он испугался, что весь банк услышит, как Су проклинает его.
Голос в трубке был нежным.
—Только что пришло твое письмо, я еще не распечатывала. Скажи, что в нем? Если приятная весть — прочту, если неприятная — подожду твоего прихода, пусть тебе будет стыдно.
У Фана голова ушла в плечи, брови взлетели на лоб. Он понял, что Су кокетничает, будучи уверенной, что в письме он просит ее руки.
— Пожалуйста, прочти сейчас же! — взмолился он.
— Что за спешка? Ну, ладно, читаю... Я прочла, но не поняла твоей мысли... Приходи, объясни сам!
— Нет, Су, я не смею больше встречаться с тобой! У меня есть...— он снизил голос до шепота, но все- таки боялся, что сослуживцы могут подслушать,— есть другой человек.— С его плеч свалилась тяжелая ноша.
— Что? Я плохо слышу!
Фан вздохнул и продолжал по-французски, от волнения делая ошибки:
— Мадемуазель Су, я люблю человека, одну девушку, другую, понятно? Извинения, тысяча извинений!
— Ты... ты подлец! — воскликнула Су по-китайски с дрожью в голосе. Как будто защищаясь от внезапного удара, Фан быстро повесил трубку, но возглас этот еще долго продолжал звучать в его ушах. Чтобы не сталкиваться с сослуживцами, он один пошел пообедать в европейский ресторанчик. Внезапная мысль о том, что брошенная Су может покончить с собой, лишила его аппетита. Он побежал в банк и написал еще одно письмо, в котором всячески унижался и просил Су беречь себя и не думать больше о нем. После этого ему полегчало, и он поел как следует. В пятом часу, когда все уже расходились, а он раздумывал, стоит ли сегодня идти к Тан, ему принесли телеграмму. Он переполошился: от кого она? Неужели Су объявляет о самоубийстве? Но тут он заметил, что депеша отправлена из Пинчэна — уездного городка, кажется, в Хунани. На смену беспокойству пришло любопытство. Быстро раскодировав телеграмму он прочел: «Приглашаем
на должность профилактика с окладом 340 юаней оплатим дорогу ждем ответа телескопом ректор государственного университета Саньлюй Гао Суннянь». Очевидно, вместо «профилактик» следовало читать «профессор», а вместо «телескопом» — «телеграфом». Но об университете Саньлюй Фан никогда не слышал. Видимо, это было новое учебное заведение, возникшее за время войны. И кто такой Гао Суннянь? На какой факультет его зовут? Приглашение от государственного университета было само по себе лестным, к тому же в тот начальный период войны профессорская ставка еще представлялась заманчивой. Он показал телеграмму Вану, заведующему канцелярией. Тот подтвердил, что Пинчэн расположен в Хунани, и любезно присовокупил, что банковская служба для Фана — занятие слишком мелкое. Как говорится, дракону тесно в пруду. От таких комплиментов самоуважение Фана заметно возросло. Он решил, что предстоящий поворот в судьбе дает ему основание просить руки Тан. Поистине, это был счастливый день — с него спали старые узы и открылись новые возможности.
Дома он рассказал о приглашении супругам Чжоу; тесть порадовался за него, сказав, правда, что Пинчэн — порядочная дыра. Фан ответил, что он еще не решил, давать ли согласие. Госпожа Чжоу заметила, что он, конечно, прежде должен получить согласие Су Вэньвань. В прежнее время, если бы молодой человек и девушка были в таких хороших отношениях, как он с Вэньвань, они давно бы поженились. А нынче, продолжала старуха, хотят сначала «слиться душой и телом»; как бы не случилось, что ко времени свадьбы все радости будут уже позади и останутся лишь неприятности. Фан улыбнулся: хорошо, что госпожа Чжоу знает лишь про Су. «А разве есть другие?» — удивилась она. Фан с довольным видом ответил, что он обо всем расскажет через три дня. Тут же обидевшись за умершую дочь, она проворчала:
— Вот никогда бы не подумала, что ты такой лакомый кусок для девиц!
Фан пропустил грубость мимо ушей и отправился к себе писать письмо.
«Сяофу! Надеюсь, ты получила мое позавчерашнее письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54