Лавочник вынул руку из кармана, выбросил окурок, сплюнул и спросил:
— Ты откуда? Аннес молчал.
— Что у тебя в бидоне?
— Козье молоко! — выпалил Аннес.— Я хожу за козьим молоком. Если у кого грудь слабая, козье молоко полезно.
Сказав это, Аннес вошел в ворота и зашагал через двор.
Лавочник, стоя в воротах, пробормотал в раздумье:
— Гм... козье молоко, говоришь.— Он был человек неглупый и многое понимал.
На лестнице Аннес еле удержался от слез.
— Козье молоко, говоришь,— снова буркнул лавочник.
ЯРОСТЬ
Рихи стремительно шагал по улице Виру вниз.
Он почти не смотрел на встречных, не замечал, что они отступают перед ним в сторону. Какие-то дамы даже сошли с тротуара на мостовую, словно боялись столкнуться с ним. Ему давали дорогу, а потом еще и оглядывались на него через плечо. Ничего этого Рихи не видел, а если бы и заметил, остался бы равнодушен: что этим господам до него, что ему до них!
Рихард Хурт шагал все шире, отставив локти и размахивая руками в такт шагам, даже плечами помогая движению. Все в нем казалось угловатым, нескладным, костлявым. Лицо, плечи, крупные голые кулаки. Голова в кепке из грубой ткани маячила в толпе уже издали — Рихи был намного выше среднего роста. Козырек кепки обтрепался, висела бахрома и на петлях, карманах, обшлагах старого осеннего пальто. Под распахнутым воротником виднелась покрытая густыми волосами го-шая грудь, хотя еще была зима, когда люди предпочитают кутаться в теплые шарфы. Рихи шарфов не терпел, ему нравилось ходить с открытым воротом даже в двадцатиградусный мороз. Перчатки — дело другое, но перчаток у него сейчас нет, он их где-то потерял. То ли на бирже труда, то ли в полицейском участке или в трактире. Наверное, в полиции, когда устанавливали его личность. Там его обыскивали, и он, видно, от злости забыл перчатки. Так, во всяком случае, он сам думал. Это случилось недели две назад, и теперь Рихи уже привык ходить без перчаток. Руки не мерзли —• ни руки, ни грудь, ни уши. Старый Брант, страдающий от сердечных приступов, говорил, что у Рихи здоровая молодая кровь и отличное кровообращение, а сам Рихи о таких вещах не задумывался.
Рихард Хурт не любил плестись медленно, даже когда не спешил. А сейчас приходилось мчаться как на пожар — он не хотел и не должен был опаздывать. К тому же он немного волновался, хотя для этого вроде бы и не было причин. Мало ли он видел всяких собраний, мало ли сталкивался с самыми разными людьми и попадал в самые разные положения? Рихи даже сердился на себя самого — почему он не чувствует себя так, как полагалось бы? Что ж тут такого — выступить с речью, почему уже и сейчас дрожь пробирает? Правда, он еще ни разу не выступал на большом открытом собрании, где присутствует до тысячи человек,— это всегда делали другие товарищи. Он до сих пор только выкрикивал реплики ораторам правых социал-демократов, соцев, и получалось иной раз чертовски метко; а бывало, что просто совал пальцы в рот и пронзительно свистел. Сейчас, когда зал в Пожарном доме кишит полицейскими и шпиками, даже чтоб участвовать в собрании и то нужна доля храбрости; а сказать речь это все же дело посерьезнее, чем просто не струсить перед фараонами. Кроме того, ему предстояло совсем особенное выступление. Он должен был под видом речи огласить воззвание съезда безработных. Разумеется, не читая по бумажке, а наизусть. Полиция конфисковала воззвание раньше, чем его успели разослать. Полицейские не позволили бы прочесть его на собрании, поэтому пришлось сделать иначе. Рихи заучил текст слово в слово. Только начало он пропустит, чтобы шпики и фараоны сразу не поняли, в чем дело, а то сейчас же лишат слова. Текст воззвания запомнился без труда, наверное потому что там все говорилось ясно и напрямик: «Товарищи и братья по классу!—так было написано в воззвании.— Разве мы добились работы и хлеба, разве смогли накормить голодных детей, оттого что послушались совета социал-фашистов и пошли к буржуазии с черного хода выпрашивать кусочек хлеба? Как ответил на это Штрандман? С ухмылкой на лоснящемся от жира лице, глумясь над нашей нуждой, порекомендовал есть свинину, на которую сам же, будучи главой правительства, взвинтил цену в интересах серых баронов — кулаков». Эти слова страшно нравились Рихи, и он жалел, что не умеет сам так говорить. Артур сумел бы, но Артура нет, он вынужден был уехать, иначе уже сидел бы в тюрьме на Батарейной. И сейчас, шагая по Виру, Рихи вдруг подумал — может, и правда воззвание писал Артур, может, он вернулся и работает в подполье? Рихи всей душой хотел бы этого. Но он сразу отогнал эту мысль. Нет, Артур не вернулся, он и не может так скоро вернуться. Рихи было досадно, что он не в состоянии сам совершить нечто значительное. Но сегодня на собрании он должен сделать многое, и если у него сорвется, значит, он ни к черту не годен. Он уже и сейчас запарился: собрание вот-вот начнется, а он еще мотается по городу, хотя должен был бы давно сидеть в зале, в первом ряду.
Рихи опоздал потому, что не смог больше терпеть и разыскал жену Артура. Он знал, что так поступать нельзя, что за Метой следят, и все же пошел. Он, конечно, не был настолько глуп, чтобы отправиться к ней домой, нет, он дождался, когда она вышла, прошел за ней несколько улиц, раз десять проверил, не увязался ли следом шпик, и только когда убедился, что за ними не следят чужие глаза, подошел к ней. Лучше бы он этого не делал: от Меты ничего решительно не удалось узнать. Она еще и осыпала Рихи упреками, собственно, не его, а всех деятелей с Вокзального бульвара К Дескать, эта компания и погубила жизнь Артура — именно так Мета и сказала, причем еще добавила, что теперь Артур вместо рая попал в пекло. Рихи не понял, что Мета под этим подразумевала; может быть, ничего и не подразумевала, просто так бросалась словами, ведь
1 В Доме рабочих на Вокзальном бульваре в Таллине в 20— 30-х годах был центр левых рабочих организаций, здесь же помещались редакции легальных рабочих изданий. Дом рабочих был связан с находившейся в подполье Коммунистической партией. (Примеч. переводчика.)
нервные женщины болтают всякое. Если и была от этого разговора какая польза, то только одна: Рихи понял, что жена тоже ничего не получает от Артура.
Еще когда Артур уезжал из Таллина, Рихард знал, что каких-либо вестей о друге так скоро ждать не стоит. Пройдет, наверное, несколько месяцев, может быть, полгода, может, год, а то и больше. Посылать письма по почте, пожалуй, действительно нельзя, уже ради него самого, ради Рихарда. Хотя они условились, что Артур напишет не ему, а его старой тетке, подпишется чужой фамилией, и из письма никто ничего не сможет понять, кроме Рихарда. Но, по-видимому, Артур считает более разумным не пользоваться почтой, уж он-то знает, что делает. Рихард верил Артуру как самому себе. Нет, еще больше. Он, Рихард, иногда может из-за своего необузданного нрава бог знает чего натворить; когда вспылит, способен на все. Бывало, Артур не раз заставлял его сдерживаться, и хотя Рихи обычно пытался оправдываться, позже, поостынув, признавал, что прав был Друг.
Да, теперь Рихард убедился, что Артур предпочитает не пользоваться почтой. Но почему он каким-нибудь другим путем не сообщит о себе, Рихард не понимал Вернее, иногда ему казалось, что понимает, иногда —- нет. В такие часы приходили в голову дурные мысли. Например, что о нем попросту забыли. Или что Артур стал сверх меры осторожен и вообще не решается ничего предпринимать.
Рихард Хурт терпеть не мог осторожных людей. Не то что терпеть не мог — он их просто презирал. Ему иногда казалось, что даже в Доме рабочих люди стали чересчур смирные. От осторожности один шаг до трусости, а трус ни на что не способен. Раньше Артур не осторожничал, в свое время он рисковал многим; за то, что Артур действовал так смело, Рихард его и полюбил.
После весенних арестов этого года немало прежних, а трус ни на что не способен. Раньше Артур не Хурту советовали так поступить, но он не слушал подобных советчиков. Напротив, жажда деятельности в нем все возрастала. Но вот беда — он чувствовал себя словно связанным по рукам и ногам, казался себе похожим на курицу, которая топчется в пакле. И не потому, что закон и полиция ставили рогатки ему подобным. Нет, не потому. Артур умел при любых условиях что-то предпринять, а вот он, Рихард, не умеет. Разумеется, он гораздо моложе Артура, его в будущем году только заберут в солдаты, а Артуру через год или два исполнится тридцать лет. Но причина не только в возрасте. Рихард сам это понимал. Он брался за дело с жаром, полиции не боялся. Но что толку в твоем рвении, если ты чертовски мало знаешь и умеешь. А лишнее рвение иногда может даже принести вред. Ему несколько раз давали понять — пусть он так часто не попадается на глаза полиции и шпикам, тогда его можно будет больше использовать. Рихард всякий раз взрывался и начинал бурно возражать. «Подпольная работа ни гроша не стоит,— говорил он,— если она укрыта так глубоко, что ее никто и не видит». Конечно, потом Рихард понял, что и здесь тоже правы были товарищи, а не он. И все же ему по-прежнему казалось, будто и в подполье дело ведется слишком уж осмотрительно и осторожно.
За день до своего отъезда в Нарву — он уезжал ночным поездом — Артур говорил в шутку, что, мол, теперь Рихард должен взять на свои плечи часть той работы, которую вел он, Артур. Рихард сделал бы это с радостью, но он сразу понял, что заменить Артура не сможет. Он не умел даже складно произнести речь, не говоря уж о том, чтобы написать статью или воззвание. Он пробовал, он несколько раз пытался, то по настоянию Артура, то по собственному почину, уже после перехода Артуром границы. Но ничего не получалось.
Теперь Рихи жалел, что мальчишкой не очень-то уважал школьные учебники. Он пытался наверстать то, что в свое время упустил. Каждую свободную минуту он отдавал книгам. Такое ученье требовало тяжелого труда, у него не было способности все схватывать на лету, но он безжалостно себя подгонял. Штудировал учебники для средней школы, однако алгебру и тригонометрию, так же как физику и химию, трудно было осилить самостоятельно. Еще труднее было изучать иностранные языки, но он и тут не давал себе пощады, зазубривал ежедневно по двадцать русских и немецких слов; не беда, что ночи оказывались короткими.
Проходя мимо кино, Рихи толкнул локтем даму, одетую в меха, и ее муж что-то крикнул ему вдогонку. В другое время Рихи остановился бы и ответил как можно язвительнее; обычно он даже искал случая дать .господам по носу, а такая расфранченная мадам и вылощенный тип были в его глазах буржуями-выскочками или и того хуже. Иногда Рихи так и подмывало затеять стычку, он просто не мог иначе. Что-то непреодолимое заставляло его заносить кулак, хотя это было глупо, бессмысленно, унижало его как рабочего.
Сейчас Рихи, сжав зубы, прошел мимо. На углу улицы Мюйривахе стояли трое хлыщей, одного из них Рихи знал. Этот тип, всегда франтовски одетый, плечистый, широколицый, скуластый, мог жестоко, до бесчувствия избить какого-нибудь парня из чужой компании. Раза два Рихи замечал его в зале Пожарного дома; что ему там надо было, Рихи так и не понял. Сейчас он не стал думать об этой шпане, просто взглянул на них и быстро пошел дальше. Он был занят совсем другими мыслями.
Около Вируских ворот Рихи повернул налево, по Вана-Виру, так было ближе. Да и идти здесь было свободнее.
Вана-Виру — кривая улочка. Как только Рихи миновал поворот, он увидел, что перед Пожарным домом чернеет толпа.
У Рихи сразу стало радостно на душе. Вместе с радостью он ощутил волнение. Еще сильнее замахал руками и ускорил шаг. Если собралось столько народу, в зале будет толкотня, мелкнуло у него в голове. Но как хорошо, что приходится именно этою бояться. В десять раз хуже было бы, если б в большущем зале болталась какая-нибудь сотня людей. Нет, не в десять, а в тысячу раз хуже! К кому бы он тогда обратился со своей речью? К самому себе и своим, какой в этом смысл.
Переходя наискось через Садовую улицу, Рихи споткнулся и чуть не упал. Но удержался и через десять шагов был уже у Пожарного дома. Здание со всех сторон окружали люди. Рихи, долго не раздумывая, втиснулся в толпу. Он должен пробраться в зал, не оставаться же ему за дверями, совсем было бы нелепо, Нельзя, чтоб так случилось. Вот здорово, что собралось столько безработных, прямо-таки здорово. Насколько хватал глаз, Садовая и Морской бульвар были запружены народом. Наверно, до самой адвентистской молельни. В сторону Виру Рихи посмотреть не мог —Пожарный дом мешал.
Рихи протолкался к самому входу, где почему-то вдруг оказалось просторно. На лестнице стояли двое полицейских. Рихи не обратил на них внимания и стал подниматься по ступенькам. Полицейские загородили ему дорогу.
Рихи не понял, почему его не пускают. Вдруг все показалось странным — что никто не поднимается по лестнице, что высокие, широкие двери зала Пожарного дома закрыты, что на лестнице торчат фараоны. И что так много людей...
Рихи не привык останавливаться на полпути.
— Пропустите! — потребовал он и попытался проскользнуть мимо стражей.
— Назад! — гаркнули разом оба полицейских. Один из них еще раз скомандовал:
— Назад!
Рихи и не думал отступать.
— Вы не имеете права не пускать меня на собрание.
— Никакого собрания нет и не будет,— отрезал старший полицейский.— Собрание запрещено. Убирайтесь!
У Рихи внутри все закипело.
— Кто запретил? Ему не ответили.
— Ну, уходите же наконец,— крикнул старший. Младший попытался оттеснить Рихи со ступенек.
Рихи все еще не хотел признать силу и власть полицейских. Он крепко уперся ногами. Но он был в худшей позиции, чем стоявший ступенькой выше блюститель порядка, и почувствовал, что его все-таки сталкивают вниз. Чтобы не поддаться, он быстро увернулся в сторону, и полицейский, потеряв равновесие, сам слетел со ступеньки.
В толпе раздался смех.
Рихи заметил, что к нему бегут еще двое полицейских, и не стал ждать. Он соскочил со ступенек и бросился в толпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25