Выбор порадовал, доставка мгновенная
Масло — в виде маленьких катышков с оттиснутым цветочным узором. Интересно, можно ли тут наворачивать, сколько влезет?
Когда владелец дома, где жил Аннес, праздновал свой юбилей, стол был богаче, но туда Аннес шел, уже твердо зная, что сейчас начнется великое пиршество. И действительно, там было все — студень и винегрет, жаркое и паштеты, рыба и птица, салаты и маринады. Были, конечно, и пиво, и водка, самодельное вино и морс. Потом Аннес долго рассказывал соседкам, что там ели и пили. А отправляясь в санаторий, Аннес боялся, что его здесь ждут супы и каши. Суп он хлебал с удовольствием, а из каш терпел только рисовую, да еще картофельное пюре. Отец уверял, что основная еда легочных больных — геркулесовая каша, и это повергло Аннеса в уныние: по его мнению, все кушанья из овсяных хлопьев пахли клопами. Конечно, это только его первая еда здесь, в санатории, на обед и ужин, может быть, дадут кашу, но почему он, Аннес, должен давиться кашами, если иногда предлагают и кое-что повкуснее?
Аннес не спешил приниматься за еду. Он старался держать себя так, словно подобные разносолы для него самая обычная вещь. Кроме того, он не хотел ошибиться в выборе кушаний и посуды. Исподтишка стал наблюдать, как поступают соседи, и постепенно осмелел. Прежде всего налил себе молока, положил омлета и намазал хлеб маслом. Жевал медленно, зная, что привык слишком быстро проглатывать пищу, и внимательно следил за собой. Попробовал шпрот и ветчины, но когда собрался взять еще катышек масла, заметил, что на него смотрит сидящий напротив господин с впалой грудью худой как скелет. Аннес с удовольствием отдернул бы! протянутую руку, но было уже поздно. Положив масло на свою тарелку, он понял, что взял последнее, и у него сразу возник вопрос: значит, каждому полагается только одна порция масла? Аннес не очень огорчился, но второго ломтика ветчины не взял: может, они тоже на точном счету? Выпил чашку кофе и почувствовал себя в общем очень уютно.
Потом ему сказали, что это был завтрак, а к обеду нужно явиться точно в два часа. Велели спокойно отдыхать, сигнал к обеду будет дан электрическим звонком.
Несколько дней Аннес осваивался в новой обстановке. Он вообще быстро приспосабливался ко всему. Ему не мешал ни строгий распорядок дня, ни точное время явки в столовую, ни то, что больным не рекомендовалось выходить за пределы территории санатория.
Внешне здесь ничего особенно не напоминало лечебное заведение. Больным не предписывалось целыми днями лежать в постели, для этого отводились определенные часы. В остальное время можно было гулять, играть в крокет или сидеть в общих комнатах отдыха. Больные носили свою обычную одежду. Так как стояли теплая летняя погода, всем советовали как можно больше находиться на свежем воздухе, лежать в тени. Обязательно в тени, не на солнце. Аннес удивился, что легочным больным солнце вредно, он до сих пор был уверен в обратном. Да, внешне все казалось совсем обыкновенным, и все-таки люди здесь жили особенной жизнью. Аннес не сумел бы точно объяснить, в чем это выражается, но он это чувствовал. Это проявлялось не в том, что им часто мерили температуру, не в визитах врачей или лечебных процедурах, а в чем-то совсем другом, внутреннем. Лишь гораздо позже, прожив в санатории месяца-два, Аннес понял: ощущение близости смерти — вот что налагало свой отпечаток на поведение людей и жизнь всего этого большого дома. И вместе с тем о смерти никто не говорил, больные казались скорее веселыми, чем грустными. Свой страх скрывали от других, а особенно — от самих себя. Аннесу помог это понять тот самый исхудалый господин с ввалившейся грудью, который за завтраком посмотрел на него укоризненно.
С чиновником Альбертом Лилиенталем Аннес попал в одну палату. Из разговора с ним Аннес не смог узнать, где именно и кем он работает; господин Лилиен-таль был, по-видимому, канцелярский служащий — какой-нибудь регистратор или бухгалтер, а они в большинстве случаев педанты. Он показался Аннесу старым человеком, которому уже перевалило за пятьдесят, а в действительности ему было только сорок два года. Господин Лилиенталь читал всегда одну и ту же немецкую книжку, говорил мало, не понимал шуток и держал себя с подчеркнутым достоинством. Полной противоположностью ему был плечистый и толстый Александер Брант, железнодорожник, не то старший, не то главный кондуктор; он любил поболтать и иногда добродушно подтрунивал над соседом. Господин Лилиенталь уклонялся от разговоров с ним. Четвертая койка была пуста. Позже ее занял аптекарь Югапуу, Освальд Югапуу, сравнительно молодой человек, лет тридцати, но мрачный и необщительный. Аптекарь говорил с врачами по-немецки, а иногда по-латыни.
Аннес больше подружился с Брантом, по вечерам играл с ним в карты или в шахматы. Брант отлично владел и крокетным молотком, в крокет обыгрывал многих. Но больше всего интересовал Аннеса господин Лилиенталь, человек, так и оставшийся для него совсем чужим.
Господин Лилиенталь кашлял больше, чем другие, и сплевывал мокроту в специальную синюю стеклянную бутылку с широким горлышком. Брант, когда хотел его подразнить, спрашивал невинным тоном:
— На зиму запасаете, господин Лилиенталь?
Господин Лилиенталь дрожал от скрытой злобы, но сохранял гордое молчание. Аннес с трудом удерживался, чтобы не фыркнуть.
Мрачный аптекарь блеял, как коза.
Как-то господин Лилиенталь не выдерждл!
— У вас, старший кондуктор Брант? тоже должна быть такая бутылка: согласно предписаниям, такая бу«ылка должна иметься у каждого больного. Мы обязан ны плевать в бутылку, надеюсь, вам это известно, В станционном нужнике харкают прямо на пол.
Уж если господин Лилиенталь произнес такие слова» как станционный нужник, значит, он был действительно вне себя. Разозлившись, чиновник стал грубым.
Аннес не смог с собою справиться и расхохотался, Господин Лилиенталь тотчас же наказал его:
— А вы, молодой человек, не марайте соплями умывальную раковину.
Аннес только один раз высморкался под краном. Господин Лилиенталь, по-видимому, запоминал каждую мелочь, учитывая все промахи.
— Да что вы зря волнуетесь, — попытался железнодорожникего успокоить. — Все мы — рабы своих привычек.
Перед каждым еженедельным взвешиванием господин Лилиенталь начинал нервничать. В первый раз Аннес не обратил на это внимания. Потом заметил, что если в другие дни недели господин Лилиенталь выходил по утрам между шестью и четвертью седьмого, то по воскресеньям он терпел до взвешивания. А накануне вечером не делал того, что обычно перед сном проделывал с точностью до одной минуты. Но усилия господина Лилиенталя были напрасны, весы упрямо показывали все меньше: он непрерывно худел. Не намного, на сто или сто пятьдесят граммов каждую неделю — обязательно. Аннес прочел это в температурном листке, на котором каждый больной отмечал также свой вес.
Аннесу стало жаль господина Лилиенталя. И он вдруг понял, с какой настороженностью здесь люди следят за своим здоровьем. Молчаливый человечек из соседней палаты, который не делал ни одного быстрого шага и, поднимаясь по лестнице, тратил на каждый этаж добрые десять минут, теперь уже казался Аннесу не просто медлительным стариком, а человеком, живущим под вечным страхом смерти и экономящим каждую каплю силы. За мрачным настроением аптекаря Аннес теперь видел постоянно подавляемый страх перед будущим. А железнодорожник — разве не старался он своими шутками прежде всего защитить самого себя от безнадежности, притаившейся где-то в глубине сознания?
Порой Аннес спрашивал себя — не изменился ли он сам, не наложил ли туберкулез и на него свою печать?
Болезнь Аннеса была обнаружена неожиданно. К врачу он пошел больше из любопытства. В феврале ему вдруг повезло, его взяли на работу на велосипедную фабрику. Но вскоре выяснилось, что радовался он напрасно. Хотя предприятие и называлось фабрикой, оно скорее представляло собой большую мастерскую. Никаких велосипедных частей здесь не изготовляли, почти все детали ввозились из-за границы. Жалованье было самое мизерное, Аннес получал восемь центов в час — шестьдесят четыре цента в день. Будь это должность ученика, Аннес не особенно роптал бы, ученикам везде платили мало. Аннес и надеялся попасть на место ученика. Но оказалось, что ни его, ни двух других парней его возраста и не думали ничему обучать, их взяли как дешевую подсобную рабочую силу. Сразу же возникло озлобление, не только против владельца фабрики, но и против мастера и двух старших рабочих никелировочного цеха, которые помыкали молодыми. Работа была несложная: он, Аннес, должен был высушивать опилками поступающие из никелировочных ванн велосипедные спицы и крылья, что не требовало особой сноровки. Будь Аннес покорным, старательным и прилежным, его, может быть, года через два-три перевели бы на лучшую работу, но он таким не был. Он ни от кого не скрывал, что считает восьмицентовую часовую оплату просто грабежом, и обзывал старшего никелировщика работорговцем, когда тот на него накидывался. Через три недели Анпесу заявили, что работы для него больше нет. Он был даже рад своему увольнению. Был рад потому, что остался самим собой, что не пытался лезть из кожи вон ради жалких грошей, что он посмел сказать всем и каждому свое мнение о таком живодерстве. Еще до увольнения он был взят на учет в больничной кассе, а согласно закону рабочий, оставивший работу, еще в течение месяца получал через больничную кассу врачебную помощь. Аннес никогда раньше не состоял в больничной кассе и теперь решил из одного любопытства пойти к врачу кассы, чтобы выяснить, что это вообще за учреждение. Аннес не чувствовал никакого особенного нездоровья, только потел по ночам, а временами его мучил кашель. Об этом Аннес сказал и врачу, сказал просто так, не придавая этому значения: раз уж ты пришел в клинику, ты должен на что-то жаловаться. Врач, высокий, скупой на слова мужчина (он потом оказался директором санатория), тщательно выслушал его легкие и спросил, поднимается ли по вечерам температура. Аннес ответил, что не знает, не ставил градусника. Еще врач спросил, бывает ли мокрота, Аннес признался, что иногда вроде бы случается. Аннес ждал, что доктор вот-вот пошлет его к черту, но этого не случилось. Ему выписали направление на рентген и в лабораторию, а также потребовали, чтобы он измерял температуру и через пять дней пришел снова. Ан-несу сделали просвечивание легких и рентгеновский снимок, исследовали кровь и мокроту. Он каждый вечер' ставил под мышку градусник. К своему удивлению, Аннес убедился, что температура у него по вечерам поднимается па несколько делений выше нормы — тридцать семь и одна, тридцать семь и две. Когда Аннес через пять дней опять пошел к врачу, тот, познакомившись с результатами анализов и данными рентгена, заявил, что Аннес болен туберкулезом легких. Врач порекомендовал санаторное лечение.
— Я уволен с работы,— ответил Аннес.
— Гм-гм,— буркнул врач. Подумал немного и посоветовал обратиться в Общество борьбы с туберкулезом— оно иногда берет на себя расходы по лечению больных.
Аннес так и сделал. Его снова исследовали и сообщили, что он может подать заявление, его направят в санаторий. Заявление Аннес представил в марте, а в середине июня пришел ответ: господину Аннесу Коппе-лю предоставляется возможность пройти месячный курс лечения в туберкулезном санатории в Кивимяэ за счет Общества борьбы с туберкулезом.
Аннес был счастлив как ребенок.
— Радуешься, что заболел,— удивилась мать.
— Да что там болезнь! Целый месяц на даровых харчах,— ответил Аннес.
— Даровые харчи: каша утром, в обед и вечером,—-попытался отец подрезать ему крылья.
Но настроение у Аннеса не упало. Все равно лето не сулило ему ничего хорошего. Его не разрешили взять на работу в Вышгородскин замок, где многое строилось и переделывалось. Отец, работавший там штукатуром, уже переговорил с руководителем работ, но тут вмешались люди с улицы Пагари. Все рабочие, которых принимали на строительство в Вышгородский замок, должны были пройти через фильтр на Пагари. «Где они наберут столько изамаалийтчиков, ведь рабочие Пят-су «ура» не кричат»,— заметил отец. Но на этот раз он ошибся. Пришел техник и заявил — ничего не поделаешь, сына твоего сюда на работу не пускают, видно, красным душком попахивает. Отец ругался, да и Анне-су было досадно, что хорошая работа от него уплыла. Но в глубине души Аннес чувствовал удовлетворение: его тоже причислили к неблагонадежным! Рихи, конечно, сказал бы, что Пяте сейчас даже тени своей боится, Рихи все еще смотрит на них, молодых соцев, с пренебрежением. Даже не особенно верит в единый фронт с членами «Марксистского объединения трудящихся»2.
По мнению Аннеса, санаторий оказался очень кстати.
И вот он здесь.
Даже то, что ему продлили срок лечения, не встревожило Аннеса. Раз уж пристала хворь, надо лечиться, беспечно написал он родным.
Но действительно ли он был так спокоен?
Наверно, да. А может быть?..
— Говорят, чахотка — тяжелая болезнь,— говорил он Милли, своей сверстнице, которая откровенно признавалась, что боится смерти и очень хочет жить.— Я бы этого не сказал.
— Чахотка — тяжелая болезнь,— прошептала Милли.
— Смотря по тому, какой ее делает для себя сам больной,— уверенно заявил Аннес.
— Каждый хотел бы сделать свою болезнь легче,— улыбнулась Милли. Она держалась по-товарищески, но очень независимо, порой даже казалась своенравной. Только когда говорила о болезни, в ней проглядывало какое-то суеверное чувство. — Болезнь развивается своим путем, воля человека тут ничего не значит.
— Современная медицина утверждает другое. Многие болезни начинаются с нервов,— бравируя, продолжал Аннес.
Ему было хорошо с Милли. Они часто гуляли вместе
1 «Изамаалийт» («Отечественный союз») — монопольная фашистская партия, созданная в 1935 году после роспуска правительством Пятса всех политических партий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Когда владелец дома, где жил Аннес, праздновал свой юбилей, стол был богаче, но туда Аннес шел, уже твердо зная, что сейчас начнется великое пиршество. И действительно, там было все — студень и винегрет, жаркое и паштеты, рыба и птица, салаты и маринады. Были, конечно, и пиво, и водка, самодельное вино и морс. Потом Аннес долго рассказывал соседкам, что там ели и пили. А отправляясь в санаторий, Аннес боялся, что его здесь ждут супы и каши. Суп он хлебал с удовольствием, а из каш терпел только рисовую, да еще картофельное пюре. Отец уверял, что основная еда легочных больных — геркулесовая каша, и это повергло Аннеса в уныние: по его мнению, все кушанья из овсяных хлопьев пахли клопами. Конечно, это только его первая еда здесь, в санатории, на обед и ужин, может быть, дадут кашу, но почему он, Аннес, должен давиться кашами, если иногда предлагают и кое-что повкуснее?
Аннес не спешил приниматься за еду. Он старался держать себя так, словно подобные разносолы для него самая обычная вещь. Кроме того, он не хотел ошибиться в выборе кушаний и посуды. Исподтишка стал наблюдать, как поступают соседи, и постепенно осмелел. Прежде всего налил себе молока, положил омлета и намазал хлеб маслом. Жевал медленно, зная, что привык слишком быстро проглатывать пищу, и внимательно следил за собой. Попробовал шпрот и ветчины, но когда собрался взять еще катышек масла, заметил, что на него смотрит сидящий напротив господин с впалой грудью худой как скелет. Аннес с удовольствием отдернул бы! протянутую руку, но было уже поздно. Положив масло на свою тарелку, он понял, что взял последнее, и у него сразу возник вопрос: значит, каждому полагается только одна порция масла? Аннес не очень огорчился, но второго ломтика ветчины не взял: может, они тоже на точном счету? Выпил чашку кофе и почувствовал себя в общем очень уютно.
Потом ему сказали, что это был завтрак, а к обеду нужно явиться точно в два часа. Велели спокойно отдыхать, сигнал к обеду будет дан электрическим звонком.
Несколько дней Аннес осваивался в новой обстановке. Он вообще быстро приспосабливался ко всему. Ему не мешал ни строгий распорядок дня, ни точное время явки в столовую, ни то, что больным не рекомендовалось выходить за пределы территории санатория.
Внешне здесь ничего особенно не напоминало лечебное заведение. Больным не предписывалось целыми днями лежать в постели, для этого отводились определенные часы. В остальное время можно было гулять, играть в крокет или сидеть в общих комнатах отдыха. Больные носили свою обычную одежду. Так как стояли теплая летняя погода, всем советовали как можно больше находиться на свежем воздухе, лежать в тени. Обязательно в тени, не на солнце. Аннес удивился, что легочным больным солнце вредно, он до сих пор был уверен в обратном. Да, внешне все казалось совсем обыкновенным, и все-таки люди здесь жили особенной жизнью. Аннес не сумел бы точно объяснить, в чем это выражается, но он это чувствовал. Это проявлялось не в том, что им часто мерили температуру, не в визитах врачей или лечебных процедурах, а в чем-то совсем другом, внутреннем. Лишь гораздо позже, прожив в санатории месяца-два, Аннес понял: ощущение близости смерти — вот что налагало свой отпечаток на поведение людей и жизнь всего этого большого дома. И вместе с тем о смерти никто не говорил, больные казались скорее веселыми, чем грустными. Свой страх скрывали от других, а особенно — от самих себя. Аннесу помог это понять тот самый исхудалый господин с ввалившейся грудью, который за завтраком посмотрел на него укоризненно.
С чиновником Альбертом Лилиенталем Аннес попал в одну палату. Из разговора с ним Аннес не смог узнать, где именно и кем он работает; господин Лилиен-таль был, по-видимому, канцелярский служащий — какой-нибудь регистратор или бухгалтер, а они в большинстве случаев педанты. Он показался Аннесу старым человеком, которому уже перевалило за пятьдесят, а в действительности ему было только сорок два года. Господин Лилиенталь читал всегда одну и ту же немецкую книжку, говорил мало, не понимал шуток и держал себя с подчеркнутым достоинством. Полной противоположностью ему был плечистый и толстый Александер Брант, железнодорожник, не то старший, не то главный кондуктор; он любил поболтать и иногда добродушно подтрунивал над соседом. Господин Лилиенталь уклонялся от разговоров с ним. Четвертая койка была пуста. Позже ее занял аптекарь Югапуу, Освальд Югапуу, сравнительно молодой человек, лет тридцати, но мрачный и необщительный. Аптекарь говорил с врачами по-немецки, а иногда по-латыни.
Аннес больше подружился с Брантом, по вечерам играл с ним в карты или в шахматы. Брант отлично владел и крокетным молотком, в крокет обыгрывал многих. Но больше всего интересовал Аннеса господин Лилиенталь, человек, так и оставшийся для него совсем чужим.
Господин Лилиенталь кашлял больше, чем другие, и сплевывал мокроту в специальную синюю стеклянную бутылку с широким горлышком. Брант, когда хотел его подразнить, спрашивал невинным тоном:
— На зиму запасаете, господин Лилиенталь?
Господин Лилиенталь дрожал от скрытой злобы, но сохранял гордое молчание. Аннес с трудом удерживался, чтобы не фыркнуть.
Мрачный аптекарь блеял, как коза.
Как-то господин Лилиенталь не выдерждл!
— У вас, старший кондуктор Брант? тоже должна быть такая бутылка: согласно предписаниям, такая бу«ылка должна иметься у каждого больного. Мы обязан ны плевать в бутылку, надеюсь, вам это известно, В станционном нужнике харкают прямо на пол.
Уж если господин Лилиенталь произнес такие слова» как станционный нужник, значит, он был действительно вне себя. Разозлившись, чиновник стал грубым.
Аннес не смог с собою справиться и расхохотался, Господин Лилиенталь тотчас же наказал его:
— А вы, молодой человек, не марайте соплями умывальную раковину.
Аннес только один раз высморкался под краном. Господин Лилиенталь, по-видимому, запоминал каждую мелочь, учитывая все промахи.
— Да что вы зря волнуетесь, — попытался железнодорожникего успокоить. — Все мы — рабы своих привычек.
Перед каждым еженедельным взвешиванием господин Лилиенталь начинал нервничать. В первый раз Аннес не обратил на это внимания. Потом заметил, что если в другие дни недели господин Лилиенталь выходил по утрам между шестью и четвертью седьмого, то по воскресеньям он терпел до взвешивания. А накануне вечером не делал того, что обычно перед сном проделывал с точностью до одной минуты. Но усилия господина Лилиенталя были напрасны, весы упрямо показывали все меньше: он непрерывно худел. Не намного, на сто или сто пятьдесят граммов каждую неделю — обязательно. Аннес прочел это в температурном листке, на котором каждый больной отмечал также свой вес.
Аннесу стало жаль господина Лилиенталя. И он вдруг понял, с какой настороженностью здесь люди следят за своим здоровьем. Молчаливый человечек из соседней палаты, который не делал ни одного быстрого шага и, поднимаясь по лестнице, тратил на каждый этаж добрые десять минут, теперь уже казался Аннесу не просто медлительным стариком, а человеком, живущим под вечным страхом смерти и экономящим каждую каплю силы. За мрачным настроением аптекаря Аннес теперь видел постоянно подавляемый страх перед будущим. А железнодорожник — разве не старался он своими шутками прежде всего защитить самого себя от безнадежности, притаившейся где-то в глубине сознания?
Порой Аннес спрашивал себя — не изменился ли он сам, не наложил ли туберкулез и на него свою печать?
Болезнь Аннеса была обнаружена неожиданно. К врачу он пошел больше из любопытства. В феврале ему вдруг повезло, его взяли на работу на велосипедную фабрику. Но вскоре выяснилось, что радовался он напрасно. Хотя предприятие и называлось фабрикой, оно скорее представляло собой большую мастерскую. Никаких велосипедных частей здесь не изготовляли, почти все детали ввозились из-за границы. Жалованье было самое мизерное, Аннес получал восемь центов в час — шестьдесят четыре цента в день. Будь это должность ученика, Аннес не особенно роптал бы, ученикам везде платили мало. Аннес и надеялся попасть на место ученика. Но оказалось, что ни его, ни двух других парней его возраста и не думали ничему обучать, их взяли как дешевую подсобную рабочую силу. Сразу же возникло озлобление, не только против владельца фабрики, но и против мастера и двух старших рабочих никелировочного цеха, которые помыкали молодыми. Работа была несложная: он, Аннес, должен был высушивать опилками поступающие из никелировочных ванн велосипедные спицы и крылья, что не требовало особой сноровки. Будь Аннес покорным, старательным и прилежным, его, может быть, года через два-три перевели бы на лучшую работу, но он таким не был. Он ни от кого не скрывал, что считает восьмицентовую часовую оплату просто грабежом, и обзывал старшего никелировщика работорговцем, когда тот на него накидывался. Через три недели Анпесу заявили, что работы для него больше нет. Он был даже рад своему увольнению. Был рад потому, что остался самим собой, что не пытался лезть из кожи вон ради жалких грошей, что он посмел сказать всем и каждому свое мнение о таком живодерстве. Еще до увольнения он был взят на учет в больничной кассе, а согласно закону рабочий, оставивший работу, еще в течение месяца получал через больничную кассу врачебную помощь. Аннес никогда раньше не состоял в больничной кассе и теперь решил из одного любопытства пойти к врачу кассы, чтобы выяснить, что это вообще за учреждение. Аннес не чувствовал никакого особенного нездоровья, только потел по ночам, а временами его мучил кашель. Об этом Аннес сказал и врачу, сказал просто так, не придавая этому значения: раз уж ты пришел в клинику, ты должен на что-то жаловаться. Врач, высокий, скупой на слова мужчина (он потом оказался директором санатория), тщательно выслушал его легкие и спросил, поднимается ли по вечерам температура. Аннес ответил, что не знает, не ставил градусника. Еще врач спросил, бывает ли мокрота, Аннес признался, что иногда вроде бы случается. Аннес ждал, что доктор вот-вот пошлет его к черту, но этого не случилось. Ему выписали направление на рентген и в лабораторию, а также потребовали, чтобы он измерял температуру и через пять дней пришел снова. Ан-несу сделали просвечивание легких и рентгеновский снимок, исследовали кровь и мокроту. Он каждый вечер' ставил под мышку градусник. К своему удивлению, Аннес убедился, что температура у него по вечерам поднимается па несколько делений выше нормы — тридцать семь и одна, тридцать семь и две. Когда Аннес через пять дней опять пошел к врачу, тот, познакомившись с результатами анализов и данными рентгена, заявил, что Аннес болен туберкулезом легких. Врач порекомендовал санаторное лечение.
— Я уволен с работы,— ответил Аннес.
— Гм-гм,— буркнул врач. Подумал немного и посоветовал обратиться в Общество борьбы с туберкулезом— оно иногда берет на себя расходы по лечению больных.
Аннес так и сделал. Его снова исследовали и сообщили, что он может подать заявление, его направят в санаторий. Заявление Аннес представил в марте, а в середине июня пришел ответ: господину Аннесу Коппе-лю предоставляется возможность пройти месячный курс лечения в туберкулезном санатории в Кивимяэ за счет Общества борьбы с туберкулезом.
Аннес был счастлив как ребенок.
— Радуешься, что заболел,— удивилась мать.
— Да что там болезнь! Целый месяц на даровых харчах,— ответил Аннес.
— Даровые харчи: каша утром, в обед и вечером,—-попытался отец подрезать ему крылья.
Но настроение у Аннеса не упало. Все равно лето не сулило ему ничего хорошего. Его не разрешили взять на работу в Вышгородскин замок, где многое строилось и переделывалось. Отец, работавший там штукатуром, уже переговорил с руководителем работ, но тут вмешались люди с улицы Пагари. Все рабочие, которых принимали на строительство в Вышгородский замок, должны были пройти через фильтр на Пагари. «Где они наберут столько изамаалийтчиков, ведь рабочие Пят-су «ура» не кричат»,— заметил отец. Но на этот раз он ошибся. Пришел техник и заявил — ничего не поделаешь, сына твоего сюда на работу не пускают, видно, красным душком попахивает. Отец ругался, да и Анне-су было досадно, что хорошая работа от него уплыла. Но в глубине души Аннес чувствовал удовлетворение: его тоже причислили к неблагонадежным! Рихи, конечно, сказал бы, что Пяте сейчас даже тени своей боится, Рихи все еще смотрит на них, молодых соцев, с пренебрежением. Даже не особенно верит в единый фронт с членами «Марксистского объединения трудящихся»2.
По мнению Аннеса, санаторий оказался очень кстати.
И вот он здесь.
Даже то, что ему продлили срок лечения, не встревожило Аннеса. Раз уж пристала хворь, надо лечиться, беспечно написал он родным.
Но действительно ли он был так спокоен?
Наверно, да. А может быть?..
— Говорят, чахотка — тяжелая болезнь,— говорил он Милли, своей сверстнице, которая откровенно признавалась, что боится смерти и очень хочет жить.— Я бы этого не сказал.
— Чахотка — тяжелая болезнь,— прошептала Милли.
— Смотря по тому, какой ее делает для себя сам больной,— уверенно заявил Аннес.
— Каждый хотел бы сделать свою болезнь легче,— улыбнулась Милли. Она держалась по-товарищески, но очень независимо, порой даже казалась своенравной. Только когда говорила о болезни, в ней проглядывало какое-то суеверное чувство. — Болезнь развивается своим путем, воля человека тут ничего не значит.
— Современная медицина утверждает другое. Многие болезни начинаются с нервов,— бравируя, продолжал Аннес.
Ему было хорошо с Милли. Они часто гуляли вместе
1 «Изамаалийт» («Отечественный союз») — монопольная фашистская партия, созданная в 1935 году после роспуска правительством Пятса всех политических партий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25