Тийя повернулась к нему спиной и посмотрела ш окно.
— А где же этот бунт? — решился наконец Аннес спросить.
— В городе. На Вышгороде, и на вокзале, и... Рано утром была прямо война. Пули, выстрелы... и убитые...
— Я спал,— признался Аннес.
— Я тоже спала. Мама рассказывала. Мама сама слышала выстрелы, когда утром шла с работы. Сейчас побежала в город купить муки и сахару. Когда война или бунт, надо, чтобы мука и сахар всегда были в запасе.
Аннес хотел было сказать, что его мама тоже пошла за мукой и сахаром, но вовремя удержался. Он вспомнил, что мама не взяла с собой ни рыночной корзинки, ни сумки.
— Это бунт красных,— выложила Тийя все, что слышала.
— Бунт красных? — переспросил Аннес. Тийя удивилась:
— А кто ж еще мог бунтовать?
— Синие и зеленые! — попытался Аннес поддержать свой авторитет.
— Ни синих, ни зеленых вообще нету! — хихикнула Тийя. Взгляд у нее опять стал светлым, голову она вскинула высоко.— Ты дурак. Бывают только красные и белые.
— Нет, есть! — отрезал Аннес.— Только у нас нет, А в других странах есть. В Америке, в Англии. Во Франции тоже. В Африке есть еще и черные. Всех цветов.
Аннес говорил очень твердо, чтобы Тийя поверила, но, как ему казалось, убедить ее не удалось. Тийя опять задрала нос как обычно, а такая Тийя была похуже иного драчливого мальчишки.
Аннес никуда не пошел. Мама, правда, вернулась раньше, чем наступило время идти в школу, но Аннес все же остался дома. Мама сама сказала, что сегодня идти не надо.
— Потому что бунт? — спросил Аннес.
Мать взглянула как-то мимо него и произнесла:
— Бунта уже нет.
— А был?
— Было восстание.
— Кто восстал?
— Большевики.
— А что такое восстание?
—• Когда хотят свергнуть правительство.
— И свергли?
— Нет. Только люди погибли. - Где?
— Не задавай так много вопросов. Это детей не касается.
О бунте мама больше не говорила. Только повторила, что сегодня Аннес должен остаться дома, и еще раз предупредила, чтобы он никуда далеко не уходил. И па этот раз Аннес отнесся к приказу матери серьезно. Мама сегодня была совсем другая, чем всегда. Гораздо строже и озабоченнее.
Во дворе все еще никого не было, кроме девчонок, по-прежнему игравших в лавочку; они опять звали его что-нибудь купить. Аннес па них и внимания не обратил. Малявки, что с них возьмешь. Не знают ни о бунте, ни о чем. Аннес подбежал к воротам и выглянул на улицу. «Иоханнес Креститель!» — крикнули девчонки ему вслед.
На углу Аннес встретил Рихи. Эго был мальчишка старше его. Рихи частенько удирал с уроков, тайком курил и дрался при малейшей возможности. Аннес боялся его и в то же время восхищался им. Рихи остановился и спросил:
— Выстрелы слышал?
— Слышал,— соврал Аннес, чтобы не казаться малышом, который спит и ничего не знает.
— Врешь?
— Не вру.
— В какой стороне стреляли?
Аннес на минуту смутился, потом показал рукой в сторону центра города.
— Ни черта ты не слышал,— с презрением сказал Рихи.
— А вот и слышал,— храбро стоял на своем Аннес, втайне уже сожалея, что зря похвастался. Вместе с тем он настороженно следил за собеседником, чтобы вовремя задать стрекача.
Но Рихи больше не задирал его. Он засунул руки поглубже в карманы штанов и продолжал стоять, широко расставив ноги. Аннес тоже сунул руки в карманы, только в карманы, пальто, а не брюк,— на нем было пальтишко. Рихи же щеголял в одной фуфайке, потому и смог сунуть руки в карманы брюк. Аннесу очень хотелось бы ходить одетым так, как Рихи: фуфайка,
длинные брюки и кепка, сдвинутая на затылок. Ничего, что фуфайка велика Рихи, ее, очевидно, носили когда-то его старшие братья, ничего, что и фуфайка, и брюки, и кепка потрепанные,— в этом-то и есть настоящее! Пальто Аннесу тоже не впору, он из него вырос, а чулки заштопаны на коленях, как и фуфайка Рихи — на локтях. Но шгопка у Аннеса не видна, чулки ведь отвернуты. Шапка — синий картуз — новехонькая. А длинных, до самых пят, штанов Аннес еще никогда не носил,
Рихи долго смотрел в сторону Малой Американской улицы, как будто видел там что-то интересное. Но ничего там не было, только старушка брела по тротуару да хлебный фургон от Ротермана заворачивал за угол.
И вдруг Рихи произнес:
— Теперь начнут людей расстреливать. Сказал и побрел куда-то по улице Кристийне.
Тут Аннес увидел сестру, возвращавшуюся из школы. Аннес обрадовался. Он побежал Айно навстречу и спросил, как это солдаты утром пропустили ее в школу. Сестра посмотрела на него так, будто он сморозил бог весть какую глупость, и в свою очередь спросила — о каких таких солдатах он болтает?
— Разве на улице не стояли солдаты?
— Нет.
Аннес был разочарован. Айно поинтересовалась, почему он не пошел в школу, и Аннес пояснил, даже с некоторой гордостью: из-за бунта. Сестра сказала, что у них в классе многие не явились. Знай она с утра, что в городе бунт, не сделала бы такую глупость — не пошла бы в школу. Аннес, как бы между прочим, заметил, что теперь начнут расстреливать людей. Но сестру разговор о бунте не особенно интересовал, она похвасталась, что получила четверку по арифметике, и побежала домой сообщить об этом матери.
Вечером Аннес вместе с другими ребятами развел на огороде за высоким дощатым забором костер. По Правде говоря, Аннес только смотрел, а огонь зажгли парни постарше; он лишь бросил в костер гнилую жердь, которую нашел на краю канавы. Какой-то старик начал их ругать: они, мол, хотят поджечь дома — вроде красных, тем только бы все ломать и крушить.
В декабре темнеет рано, а в темноте на улице делать нечего. Парни устроили складчину, чтобы пойти в кино, Аннес зашагал домой. Он сегодня хорошо помнил предостережение матери.
Дома Аннес стал ждать отца. Отец работал в Нымме, там строилось здание детского очага. Летом они всей семьей ходили на Мустамяэ, и отец повел их мимо того места, где работал. Аннесу запомнились высокие Стены из красного кирпича, чернеющие оконные проемы, огромные штабеля кирпичей и досок, угрожающая яма с известью, а также железнодорожная ветка, проложенная от станции прямо к строительству. Теперь этот домище выстроен, только внутри идут какие-то работы, и это просто счастье, что еще не все там закончено. Так мама несколько раз говорила отцу, и тот с нею соглашался. Что мама имела в виду, Аннес понял — то ли потому, что вообще был шустрый парень, как называл его иногда владелец их дома, то ли просто случайно сообразил. Счастье — это работа, вот и все. Когда кончается работа, то и счастья больше нет. Тогда приходится есть только хлеб да картошку, даже салака исчезает со сковороды, а мясо может только во сне присниться. Поэтому Аннес желал, чтобы счастье длилось подольше и чтобы отец всегда ходил на работы в Нымме. Он заговорил об этом с сестрой, но сестра его высмеяла. Сказала, что отец будет работать в Ным-Ме, пока не закончат детский очаг. Никакой дом, даже такая громадина, не может строиться вечно, и он, Аннес, совсем еще несмышленыш, если таких вещей не соображает. Аннес-то понимал, понимал прекрасно; он только мечтал, чтобы все было по-другому. Чтобы у отца была постоянная работа, как у отца Тийи,— тот ходит на завод и летом, и зимой, и хотя он кашляет железной ржавчиной, это не в счет.
Отец пришел с работы позже, чем обычно. Гораздо позже. Аннес заметил, что мама, услышав шаги отца, повеселела. Стала такой, как всегда, или даже еще веселее. Весь день мама была совсем особенная. Она и раньше, когда поджидала отца, делалась серьезной и озабоченной. Например, в субботние вечера, если отцу случалось выпить. Иногда отец добирался домой только к полуночи, а то и на следующее утро, и тогда оказывалось, что он пропил большую часть получки. В субботние вечера мать ждала отца серьезная и озабоченная, но сегодня ведь понедельник. По понедельникам отец никогда так долго не задерживается, как по субботам, хотя случается, что и в понедельник рабочие решают опохмелиться. Но по понедельникам, даже если отца долго нет, мать никогда так не беспокоится.
Сегодня мама была озабоченная совсем по-другому, сегодня она была очень, очень странная.
И мать, и Айно, и он сам узнали шаги отца, хотя никто из них не мог увидеть через дверь, что это идет отец. Когда Аннес однажды сказал Тийе, что узнает шаги отца еще на лестнице, Тийя возразила — что ж тут, мол, удивительного, она тоже никогда не спутает шагов своего отца с чьими-нибудь чужими. Аннес ей не очень-то поверил. Тийя просто хочет показать, если Аннес умеет узнавать отца по шагам, то и она умеет, А может быть, все же это правда?
Отец был совершенно трезв. Не опохмелялся, ничего. Мать не спросила его, где он так долго был. Не стала говорить даже о том, что ужин остывает; у них не было духовки, а не будешь же все время поддерживать огонь в плите. Мама помогла отцу снять кожаную куртку. Залатанная кожаная куртка была совсем изношена, еле держалась, но отец все равно носил ее, как будто ни за что не хотел с ней расстаться. Мать повесила куртку на вешалку и налила в миску воды, чтобы отец мог умыться и привести себя в порядок. И отец не спешил с рассказами, помылся, надел домашнюю сорочку и жилет и сел за стол.
— Поезд пошел все-таки? — спросила мать, ставя на стол миску с подогретыми щами. Из всех кушаний отцу больше всего нравились щи, особенно разогретые, и когда у отца бывала работа, мать часто по субботам варила щи, которые потом несколько дней разогревали. Аннес не особенно любил щи, ему больше нравилась свинина, но ее никогда не удавалось поесть вдоволь. Мясо мама делила всем по кусочку даже в такие времена, когда у отца бывала работа.
— Опоздал на несколько часов.
— Ты, значит, был на вокзале?
— Лучше б я там не был.
Аннес ничего решительно не понимал из разговора родителей, хотя он был смышленый малый и слушал внимательно.
Сестра нашла, что сейчас самое время пустить шпильку:
— Аннес сегодня не ходил в школу. Мать бросила Айно укоризненный взгляд.
— Я не позволила ему идти,— объяснила она отцу. Тут Аннес не выдержал, хотя знал, что отец не терпит, когда дети вмешиваются в разговор взрослых,
Отец в таких случаях всегда повторял, что дети говорят только тогда, когда курица писает, и Аннеса это ставило в тупик: он прекрасно знал, что курица никогда этого не делает. Значит, он не смеет и рот открыть? Но порой ужасно хотелось поговорить, слова сами невольно срывались с языка. Так было и на этот раз.
— Соседская Эльфрида хотела пойти в школу, а солдаты не пропустили.
Указав взглядом на Аннеса, отец заметил:
— Вот, значит, единственный человек, который от восстания выгоду имел.
Аннес сообразил, что отец подшучивает над ним с какой-то особенной задней мыслью; отец часто говорил обиняком, так, что слова означали что-то совсем другое, чем обычно. Аннес и сейчас ничего не понял. Чтобы не остаться совсем дурачком, он решил повторить то, что услышал от Рихи:
— Теперь начнут людей расстреливать. Отец и мать переглянулись. Мать вздохнула:
— Как подумаешь, страшно делается. Отец налил себе щей.
Долгого разговора не получилось. Отец, правда, говорил, но не о том, чего ждал Аннес. Только когда Аннес лег в постель и глаза его стали слипаться, у родителей зашла речь о восстании. Сперва их слова не доходили до Аннеса, он был уже совсем сонный. Но вот отец сказал, что на вокзале в течение двух часов шел настоящий бой. У Аннеса сразу сон пропал. Он сделал вид, что спит, не открывал глаз и лежал тихо, хотя на языке вертелось множество вопросов, а в голове мелькали тысячи мыслей. Но попробуй он только подать голос — ему ничего больше не удастся услышать. Отец прикрикнет на него, велит спать и ничего больше не станет рассказывать. Отец часто говорил, что не всякие речи — для детских ушей. Пусть он, Аннес, сперва вырастет, а потом и слушает разговор взрослых. И тогда ему никто не запретит говорить, тогда он и должен будет говорить, если в черепушке хоть что-нибудь есть. А сейчас, притаившись как мышь и прислушиваясь к словам родителей, Аннес узнал, что вначале большевики захватили Балтийский вокзал и оказались сильнее конной полиции: конные полицейские прискакали, чтобы вокзал назад, но их прогнали, и только войскам удалось с большим трудом справиться с отрядом повстанцев. Отец несколько раз назвал имя Анвельта оно было Аннесу немного знакомо. Об Анвельте отец и другие рабочие говорили и раньше, но Аннес забыл, кто такой этот Анвельт. Теперь Аннсс не смог удержаться и спросил:
— Анвельт — это вожак у красных?
Больше Аннес ничего не услышал. Ему приказали молчать и спать, он так и не узнал, был ли Анвельт вожаком повстанцев или нет. Наверно, все-таки был.
На другой день Аннес пошел в школу. Бунт кончился, а если бунта нет, надо идти в школу, дома оставаться не позволяют. Даже в дождь и метель. Аннес еще ни разу не прогуливал уроков, хотя иногда ужасно хотелось. По крайней мере, чтобы испытать — такой ли он смелый, как Рихи; тот не боится ни прогулов, ни вообще ничего на свете. И все же из Аннеса прогульщика не получалось, даже тогда, когда он с вечера тайком решал вместо школы убежать в гавань; там ведь во сто раз интереснее, чем в школе, почти так же интересно, как в кино, а кино — это замечательная штука. Не выполнив своего решения, Аннес оправдывал это тем, что у него нет причины прогуливать, уроки выучены, да у них в классе еще никто и не прогуливает. Но в глубине души Аниес сознавал, что он просто трус, и больше ничего.
В школе тоже говорили о бунте. О нем говорил, придя к ним в класс, директор школы. Он сказал, что вчера над Эстонской республикой нависла страшная опасность и только благодаря мужеству эстонского народа и доблести его полиции и армии удалось совладать с врагами. Эти враги, засланные с востока в Эстонию вражеские агенты, готовились под покровом ночи удушить нашу кровью завоеванную свободу. Но сейчас снова воцарилось спокойствие, и эстонский народ может по-прежнему жить свободным. Аннес надеялся, что директор школы, обычно проводивший у них утреннюю молитву и умевший играть на фисгармонии, расскажет и о Балтийском вокзале и Анвельте, но об этом речи не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25