Балда, я же и тебя не считаю буржуйским прихвостнем! Но что таким образом одурачивают рабочий класс — это верно, как «аминь» в церкви. Чем больше рабочих поверят левым соцам, тем хуже. Тем хуже для трудящихся, тем лучше для буржуазии.
— А ведь правда — плохо, что Вокзальный бульвар и Тынисмяги все время между собой на ножах? — спросил Аннес.
Рихи свистнул.
— Знаешь, братец, я тебе сейчас скажу, чью песню ты поешь. Ты поешь песню мягкотелых соглашателей! Тех, кого железная метла большевистской критики выметает вон из революционного движения и кто сразу же перебирается под крылышко к соцам! Так скулит болото, дорогой братец. А не повторяешь ли ты жалобные сетования Натана? Натан уже довольно давно там болтается среди вас.
Рихи с торжествующим видом ждал, что ответит Аннес. Аннес вынужден был признать, что выстрел Рихи был метким, убийственно метким. Действительно, впервые Аннес услышал эту мысль именно от Натана. Натан был в глазах Аннеса большим авторитетом, иногда Натан вызывал у него такое же детски наивное восхищение, как и Рихи. По внешности и по поведению Натан был полной противоположностью Рихи: невысокий, худенький, тихий, уравновешенный. Натан тоже сидел в тюрьме, но меньше, чем Рихи, всего полгода.
— Предположим, что так действительно думает и Натан,—уклонился Аннес от прямого ответа.— Но это еще ничего не доказывает и не опровергает.
— Отлично, я вижу, что не ошибся,— продолжал Рихи.— Постараюсь доказать и опровергнуть. Предположим, кто-то хочет твоим близким, например твоей сестре или твоему отцу, накинуть петлю на шею. Что ты сделаешь в таком случае? Конечно, бросишься на палача. Или ты и на этот счет имеешь особое мнение? Нет? И то слава богу. Почему же ты требуешь, чтобы классово сознательные элементы, которых ты называешь деятелями с Вокзального бульвара, чтобы эти люди сложа руки смотрели, как соцы в братском единстве с буржуазией затягивают петлю на горле у рабочего класса? Каждый, кого хоть сколько-нибудь волнует судьба рабочего класса, обязан, прямо-таки обязан, Аннес, разоблачать соцев. И правых, и левых. Их Приторная фразеология придумана, чтобы обмануть тебя и меня. Иогансон, которого ты, наверно, считаешь левым, твердит вам — не пресмыкайтесь, мол, не кланяйтесь, не гнитесь, лучше сломиться, чем согнуться,—• а что он сам сделал? Только словами бросался! К какому конкретному делу призвал? Какую подлинную боевую акцию предпринял? Почему он не ведет вас на демонстрацию, на всеобщую забастовку? Не-ет, такие шаги Иогансону не нравятся. Потише, ребята, поспокойнее, уважайте законы. Вам говорят: нечего латать насквозь прогнивший строй, открывайте революционный огонь! Но где ты видел, чтоб какой-нибудь из ваших левых краснобаев открыл огонь?
Аннес хотел возразить Рихи, что ни один молодой социалист уже не считает Иогансона левым, но Рихи, войдя в азарт, не давал ему и слова сказать. А когда Рихи кончил, Аннес уже не смог спорить. Не смог, потому что ему вспомнились братья Рихи. Они словно встали у Рихи за спиной и слушали его. Они смотрели на Рихи, такие, какими Аннес их помнил,— тихие, с задумчивыми глазами, улыбающиеся про себя. Братья были высокого роста, как и Рихи, широкоплечие, но гораздо более спокойного нрава. В ночь на первое декабря они мирно спали дома, но через три дня их арестовали и расстреляли по приговору военного суда, потому что считали их большевиками. Они действительно были большевики, это Подтверждали все, отец Аннеса — тоже, но в восстании они не участвовали. Многие из тех, кого зарыли на болоте в Сеамяэ, не брались за оружие, но это их не спасло: они были убежденными большевиками, и этого оказалось достаточно. Рихи имеет право обвинять соцев, ведь их тоже можно считать убийцами его братьев: те, кто одобряет убийство,— такие же убийцы, как и сами палачи. Аннес не высказал ни одного из придуманных им доводов — воспоминание о братьях Рихи зажало ему рот. Даже самые веские слова теряют силу перед кровавым преступлением, так всегда бывает.
— Вы, наивные ребята, может быть, искренне хотите служить революции, но опытные предатели ломают вас, как соломинку,— продолжал Рихи, видя, что Аннес молчит.— И вы в конце концов сгибаетесь на манер Рея и Ойнаса, что бы там ни говорили ваши фюреры. В своих учебных кружках вы спорите и рассуждаете, читаете друг другу засушенные рефераты, а буржуазии от этого ни малейшего ущерба.
Аннес почувствовал себя прижатым к стенке. Они и сами критиковали старых лидеров партии за то, что те объединяются с буржуазными партиями и входят в правительство, говорили они и о том, что против вапсов надо выступать гораздо более резко,— но Аннес не стал об этом рассказывать Рихи. Какое значение имеют слова, Рихи никогда не найдет общего языка с людьми, которые не отмежевывались от деятелей, давших свое благословение белому террору. И здесь же, на улице, шагая рядом с Рихи,— а вместе с Рихи шли и его расстрелянные братья,— Аннес спросил себя, что же ему делать? Уйти с Тынисмяги? Или вообще махнуть рукой на все происходящее вокруг? Он как раз хотел спросить у Рихи совета, но тот опередил его:
— Если вы действительно хотите что-то сделать на благо рабочему классу, не слушайте того, что вам говорят ваши партийные тузы. А затем вы должны выкинуть из своего союза всяких фрейбергов, взять руководство в свои руки и приступить к подлинным боевым акциям. Думай и решай. Хочешь ли ты стать борцом революции или просто так болтать языком о всяких проблемах.
Аннес и на это ничего не сказал, словно был одним из братьев Рихи, которые уже не могут говорить. В мыслях его царил хаос, настоящее вавилонское столпотворение, и он только слушал.
Рихи перевел речь на другое:
— В какой ты гимназии? Гуманитарной или реальной?
Аинес покачал головой:
— Со школой дело табак.
Рихи начал с жаром доказывать важность учения.
— Если башка варит, не бросай. Хоть душу вон, а жми изо всех сил. Я вот не старался учиться, а теперь прямо-таки в беде. Иной раз чувствуешь себя круглым дураком. А дурак ничего для революции сделать не может, только галдит впустую. Если других возможностей нет, читай. Читай политическую литературу, читай историю, читай хоть повести, рассказы. «Коммунистический манифест» читал?
Глаза Аннеса лукаво блеснули.
— Маркс и Энгельс пишут, что коммунисты во Франции объединяются с социал-демократами против консервативной и радикальной буржуазии, оставляя за собой право критиковать их фразы и иллюзии. Коммунисты всюду поддерживают всякое революционное движение против буржуазного строя.
Рихи расхохотался, дружески толкнул Аннеса в бок и сквозь смех выругался:
— Ах ты, пес! Смотри, как чешет! У тебя чертовски хорошая память! Профессор, да и только! Но я надеюсь, ты раскумекал, о чем в «Манифесте» идет речь? Там говорится о революционном движении.
В этой шутливой брани была какая-то доля одобрения— Аннесу отдавалось должное. Аннес покраснел от радости.
Рихи смеялся до слез. Он снова толкнул Аннеса в плечо и продолжал:
— Повторяю — хоть лопни, а с книжками не расставайся. И языки учи. Я зубрю русский, двигается туго, грызу, как железо. У тебя голова хорошая, и основа есть, две школы. Или больше?
— Дополнительные классы — это не средняя школа, всего два года,— заметил Аннес.
— Шесть да два — восемь, не так уж мало. Я ушел из пятого класса, господи боже, до чего глуп может» быть мальчишка-сопляк.
— Была бы постоянная работа, поступил бы в колледж. Заработка отца не хватает, чтоб учить в школе двоих.
— Ясно. Сколько тебе лет? Погоди, я должен сам сообразить. Семнадцать! Точно, да? Вспомнил, у нас с тобой четыре года разницы.
Теперь Рихи опять стал для Аннеса близким, своим парнем.
— Семнадцать лет — никакой не предел,— продолжал Рихи, — мне двадцать один, и еще один год пойдет прахом — призовут на действительную. Да, да, армия ждет. Я, правда, думал, что военному министру генералу Лайдонеру неугодны такие, как я, а вот поди же ты! Через неделю отправка.
Аннес произнес сочувственно:
— Хлебнешь ты там горя!
Рихи улыбнулся открыто, без малейшей насмешки, даже чуть печально.
— Мы с тобой всегда и везде горя хлебнем. Так уж положено. У нас должна быть дьявольски крепкая холка. А как у тебя?
Раньше чем Аннес успел что-либо понять, он ощутил руку Рихи на своем затылке. Рука у Рихи была сильная, ох какая сильная, Аннес давно это знал. Аннес откинул голову и изо всех сил напряг шею, чтобы не поддаться нажиму.
— Ничего! — одобрительно заметил Рихи и ослабил хватку.
Аннес обрадовался похвале, как ребенок. От напряжения ему кровь бросилась в голову, лицо горело.
Они уже дазно вышли на открытое место и раздумывали, куда теперь направиться. Раздумывал, собственно, Рихи, Аннес готов был следовать за ним куда угодно.
— Как Тийя поживает? Аннес удивился.
— Учится в первой женской гимназии,— ответил он коротко и словно нехотя.
— Значит, это была она. Я видел похожую на нее девушку около Пожарного дома. Красивая деваха выросла.
Аннес почему-то начал бранить Тийю.
— Кривляка. Нос задирает, как...
Но тут же понял, что, порицая Тийю, может себя выдать, и умолк.
— Я не заметил в ней ничего особенного,— сказал Рихи.— Девчонка как девчонка. Девчонка и должна крутить.
Аннесу не понравилось, что Тийю защищают. В то же время было немного стыдно, что он назвал Тийю кривлякой.
Они вышли к железной дороге. Со стороны города медленно приближался товарный поезд. Дорога шла в гору до самой станции Юлемисте, и даже более легкие пассажирские поезда еще не могли здесь набрать полную скорость.
— Ладно,— сказал Рихи,— до свидания! — Он уско« рил шаг и взбежал на железнодорожную насыпь. Аннеа тоже пустился бежать и очутился на насыпи как раз й ту минуту, когда товарный поезд поравнялся с ними Аннес не понимал, зачем Рихи так стремительно взлеч тел на насыпь. Рихи вел себя как озорной мальчишка, который не знает, что ему придет в голову через мину-t ту. Аннес готов был делать то же, что и Рихи, его охва-t тил какой-то азарт.
И все же он не мог последовать за Рихи. Рихи пробежал несколько десятков метров рядом с поездом, Ан« нес тоже. Но затем Рихи проделал отчаянную штуку! которую Аниес повторить не решился: Рихи прыгнул на» лесенку площадки товарного вагона. На мгновение Ан-> несу показалось, что Рихи вот-вот сорвется, у него в груди похолодело. Но ничего не случилось. Если бы Рихи позвал его движением руки, Аннес тоже попытался бы вскочить — мимо него еще шли вагоны, но Рихи не позвал! Рихи, правда, махал рукой, но он не звал, а прощался, а может быть, просто подавал знак, что все в порядке.
Рихи даже крикнул что-то, но ветер и стук колес заглушили его голос, и Аннес не был уверен, правильно ли он расслышал.
— Баскетболист! Действительно ли Рихи крикнул это?
Аннес тоже махал рукой, продолжал махать, хоти мимо него уже проходил последний вагон. На последней площадке стоял и курил мужчина в фуражке железнодорожника. Аннес, увидев кондуктора, опустил былб руку, чтобы не подводить друга, но тут же передумал Если никто из поездной бригады не заметил Рихи, тб его, Аннеса, приветствие ничего не значит: когда проход дит поезд, люди часто машут ему, так делают многие1 Особенно дети. Он, правда, уже не мальчишка, но все же... Какой славный кондуктор, отвечает ему — тоже машет рукой. Вот и вышло, что Аннесу махали рукой двое — Рихи и железнодорожник.
Аннес смотрел вслед поезду, пока он не исчез из глаз. В душу закралась какая-то безотчетная грусть
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
В конце концов все свелось к одному-единственному вопросу: кто предал? Предатель, несомненно, был, иначе как бы они могли так много знать. А они знали все. Все. Кто участвовал, кто выступал, о чем говорилось. Это-то больше всего и угнетало.
Аннес забыл даже о Тийе. Конечно, не совсем забыл, о Тийе он не забывает никогда, но сейчас он больше думал о предательстве, чем о Тийе. Из-за Тийи он тоже переживал горькие минуты, очень горькие: между ними давно уже пробежала черная кошка, а теперь они окончательно поссорились. Но то, что случилось в охранной полиции, отодвинуло на задний план и эти огорчения.
Никогда Аннес не испытывал ничего подобного. О провокаторах и шпиках он слышал много. Случается, что подручный охранки выдвигается в руководящие деятели, и только потом, когда уже поздно, выясняется, что все были обмануты продажной душой. Сейчас все шире распространяется слух, будто даже бежавший в Советскую Россию Арнольд Тяхве оказался негодяем. Конечно, это может быть просто соцевской клеветой, как по-прежнему утверждает Рихи, но сейчас и предательство Тяхве казалось Аннесу вполне возможным.
Одно дело — слушать рассказы о провокаторах и совсем другое — самому чувствовать, что около тебя бродит кто-то продавшийся врагу. А что среди них есть «стукач» — в этом уже нет никаких сомнений. В лесу не было посторонних, каждого считали своим. Аннес, правда, знал не всех, но другие знали. Человека, которого никто не знал, с собой не позвали бы.
Это-то и было самое страшное: все казались честными и надежными. Значит, предатель тоже умел вести себя как честный и надежный человек. Ужасно. Действительно ужасно.
У Аннеса даже появилось такое чувство, будто кое-кто и его подозревает. Правда, никто ему этого не давал понять, ни словом, ни делом, но почему бы им так не думать? Он ведь тоже многим чужой. В лицо его уже знали хорошо, но шапочное знакомство мало что значит, когда дело оборачивается так серьезно. Конечно, его все больше и больше считали своим человеком, это доказывалось и тем, что его позвали с собой. Ну да, в тот раз позвали, а в следующий доверят ли? Когда всех знают уже давно, подозрение, естественно, падает на того, кто менее известен.
Аннес спросил Натана, случались ли такие вепщ раньше. Натан ответил, что в рабочем движении всегда действовали и провокаторы, это вечная беда эстонской революции, и корни ее, видимо, лежат очень глубоко. Эстонский крепостной крестьянин мог посытнее прокорм миться только двумя путями: тяжким, непосильным трудом и огромным упорством или же заискиванием^ угодничеством и наушничаньем перед помещиками иг городскими ратманами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25