По одной стороне тянулись одноэтажные и двухэтажные деревянные дома, по другой — высокий дощатый забор с побеленными каменными столбами, на который Аннес несколько раз взбирался. В саду он тоже не нашел ничего интересного. Только высокие, раскидистые каштаны, клены и липы, кусты и густая трава, которую, видно, никто никогда не косил. Один раз он наткнулся на парочку; мужчина начал ругаться и пригрозил дать ему в рожу. Аннес нисколько не испугался его крика: дядька, у которого падают штаны, вдогонку не пустится. Толстые голые ляжки женщины произвели большее впечатление. Они потом даже снялись Аннесу.
Наиболее приятная часть пути заканчивалась улицей Эндла. После того как Аннес перебежал ее, вес бидона возрос в десять раз. Хотя Аннес старался шагать так, будто в левой руке ничего нет, обе руки свободны, настроение упало. Теперь Аннес скосив глаза, настороженно следил за каждым встречным, особенно за мальчишками своего возраста, и хотя старался думать о другом, мысли все время возвращались к тому, о чем он думать не хотел.
Как назло, ему сразу попался на глаза парень, длинный как жердь, который нес жестянку из-под ки« лек. За пазухой у него что-то было напихано. Аннес отвел глаза и стал смотреть на крышу, с которой свисали длинные сосульки. Он смотрел на сосульки, но видел и мальчишку — тот быстро приближался, сплевывая через каждые два шага.
Едва парень прошел мимо, как Аннес увидел сгорбленную старушку в диковинной пелерине со складками, доходившей до пят. Она тоже несла бидон, алюминиевый бидон, двухлитровый, как и у Аннеса. В другой руке она держала сверточек, увязанный в платок,— видимо, хлеб. Прежде всего Аннес увидел бидон, затем узелочек и только потом — саму старушку и ее допотопную накидку. Аннес совсем пал духом. Он решил« что не будет больше поворачивать голову, будет смотреть только прямо перед собой. И еще сказал себе: никого не касается, куда он идет. Но больше он сюда не пойдет. Не пойдет, пусть мать приказывает, сердится, ругается — он просто не пойдет. И все же Аннес чувствовал, что должен сюда ходить, что иначе нельзя, никак нельзя. Будь отец дома, будь у него работа, не надо было бы проделывать этот путь. Ни Аннесу, ни Айно, ни маме. Но отца дома нет. Вскоре после рождества он уехал в Сонда, надеялся там заработать топором и пилой. В Сонда, говорят, ведутся большие лесоразработки. Через неделю отец прислал пять крон — новенькую красную пятикроновую бумажку мама нашла в письме. И больше ни одного пенни, вот уже несколько недель. Отец или зарабатывает так мало, что нечего послать домой, или пропивает деньги. Наверное, и то и другое: и зарабатывает мало — заработная плата везде так урезана, что рабочему приходится все туже затягивать ремень,— и зарабатывает мало, и
даже это малое пропивает. Жалкий заработок и заставляет отца пить, жалуется мама. А насчет того; что рабочий должен все туже затягивать ремень, Аннес слышал от Рихи. Рихи — красный, как и его покойные братья. Рихи ходил с демонстрацией безработных на Вышгород, безработные не боялись ни полиции, никого.
Тут из ближайшей парадной двери выскочили две девчонки, посмотрели на него, что-то шепнули одна другой и захихикали. Аннес, правда, не слышал, о чем они перешептывались, но был убежден, что они говорят о нем и его бидоне. И, что глупее всего, лицо у него запылало, это уже было совсем глупо.
Но хоть на душе и кошки скребут, надо идти дальше. На улицах здесь народу больше, но все же не так много, чтобы удалось затеряться в толпе. Нет, совсем не так много. Обгоняя какого-то толстяка в пальто с каракулевым воротником, с пыхтеньем семенившего впереди, Аннес нечаянно звякнул бидоном о водосточную трубу, и настроение его упало еще на несколько градусов. Чтобы подбодрить себя, он нарочно стукнул бидоном о желоб следующего дома — пусть видят, что ему на всех наплевать, он мужчина и твердо идет своей дорогой.
И вот самый противный кусок пути. Сегодня, как и всегда, последние несколько сот метров оказались самыми скверными. Все чаще встречались Аннесу старухи, мальчишки и девчонки с ведерками. Аннес не мог избавиться от ощущения, что прохожие следят за ним, кто с любопытством, кто насмешливо, кто сочувственно. Хоть бы скорее добраться до места, черт побери!
Цель была уже недалеко. Еще шагов пятьдесят. Аннес уже видел двухэтажный деревянный дом цвета охры и дверь, ведущую в подвал,— туда и ему сейчас придется спуститься. Аннес завидовал каждому, кто мог этого не делать, кто мог равнодушно пройти мимо желтого дома, кому не приходилось тащиться сюда с посудиной с другого конца города. Аннес тоже с удовольствием прошел бы мимо подвальной двери, даже не взглянув на нее, но он был вынужден делать то, чего делать не хотел. Вынужден. Ужасно, когда ты не можешь поступать по своей воле, когда ты просто обязан что-то делать. Обязан, выбора у тебя нет. Аннесу не оставалось ничего другого, как перейти через улицу — перейти через улицу и спуститься по четырем обледенелым каменным ступенькам, ведущим в подвал. Ступенек было ровно четыре, ни больше ни меньше, и они были посыпаны песком, чтобы никто из тех, кто вынужден входить в эту подвальную дверь, не упал, поскользнувшись.
В ту минуту, когда Аннес хотел юркнуть в дверь, оттуда вышла такая же старушка, как та, что ему встретилась раньше. Она тоже была в пальто до самых пят, только поверх пальто еще накинут большой платок. Аннес столкнулся с женщиной в дверях, и у нее из манерки выплеснулось немного супа. Аннес заметил, что у посудины не было крышки, потому так и получилось.
— Слепой, что ли, не видишь? — проворчала старушка, но не очень сердито, скорее добродушно, и Аннесу стало жаль, что он толкнул ее. Он посторонился, насколько смог, но разве это теперь могло помочь. Из открытой двери на Аннеса пахнуло паром и всевозможными запахами. Ему вдруг представилось, будто открытая дверь подвала — это огромная пасть какого-то чудовища, из которой валит пар от дыхания, и будто он, Аннес, сейчас окажется между челюстями гигантского зверя.
Хоть тут ему повезло: очереди в подвале не было. Иногда людей собиралось столько, что они не помещались в подвале и очередь тянулась на улицу. Стоять в хвосте за супом на улице — этого Аннес боялся больше всего. Сейчас суп наливали худому мужчине с впалой грудью, больше никого не было. Уже в дверях Аннес различил запах горохового супа, собственно, он уловил его еще раньше, спускаясь с тротуара, даже еще не открыв дверь.
Просторное подвальное помещение делилось надвое узким прилавком. Одна половина предназначалась для получающих суп, другая — для раздающих. В большом десятиведерном или даже еще более вместительном чане дымился суп, а на полках лежали в ряд хлебные порции. Грязный цементный пол составлял резкий контраст с побеленным потолком и стенами. Сотни ног все время натаскивали сюда снег, он таял, превращаясь в липкое месиво.
Женщина, разливавшая суп, была в сером халате, лицо у нее горело. Все время пар от горячего супа, потому и лицо красное.
Аннес вытащил из кармана две продовольственные карточки, расчерченные в клетку. От них каждый раз отрезали по одному квадратику. Иногда здесь работали
две женщины, одна резала карточки и выдавала хлеб другая наливала суп. Сегодня Аннес видел только одну.
Мужчина с ввалившейся грудью получил свою порцию и принялся закрывать крышкой посудину. Она была высокая и узкая, как штофная кружка, а его костлявые пальцы дрожали. Аннес заметил также, что человек жевал хлеб, от краюшки был уже отломан порядочный кусок.
Аннес подал свои карточки, хозяйка кухни лязгнула ножницами и вернула карточки обратно. Правой рукой Аннес сунул их в карман, левой протянул бидон через стойку.
Женщина в сером халате помешала суп большой поварешкой. Это, собственно, была не поварешка, а обыкновенная штофная кружка, к которой припаяли длинную металлическую ручку. Такой меркой пользуются и молочницы. Но это все-таки не был обычный штоф или литр, а посудина немножко поменьше, примерно на три четверти штофа. Аннесу налили две таких меры горохового супа. Он заметил в супе маленькие кубики шпика и сглотнул слюну. Аннес с удовольствием выхлебал бы свою порцию тут же — еще когда он пришел из школы, у него в животе бурчало,— но так делать не годилось. Он получил также две порции хлеба, одна оказалась горбушкой, и Аннес опять проглотил слюну: горбушка всегда казалась ему вкуснее всего. Хлеб он сунул за пазуху; пальто, правда, оттопырилось, но нести хлеб в руке было бы еще хуже. Потом Аннес попробовал, крепко ли закрыта крышка бидона, и когда он убедился, что все в порядке, вышел из кухни для бедных.
Из кухни для бедных...
На улице Аннес тотчас перешел на другую сторону и зашагал торопливо, стараясь скорее уйти подальше от кухни. Он не хотел себя чувствовать нищим, но качающийся в правой руке бидон не давал ему избавиться от этого чувства.
Так он шагал, с хлебом за пазухой и гороховой похлебкой в бидоне. Хихикающие девчонки по-прежнему шептались, наклонясь друг к дружке, опять посмотрели на него и фыркнули еще громче. Аннес не обратил на девчонок никакого внимания, только взглянул на хохотушек искоса и прошествовал мимо, словно их и не существовало. Он шел обратно той же самой дорогой и твердил себе, что бедность — не позор и что глупо играть в прятки с самим собой и другими. Рихи тысячу раз прав: не бедняки должны стыдиться своей бедности, а богачи — своего богатства. Богатство — это воровство, ей-богу, верно.
На углу улицы Тоом-Кунинга от зашел в лавку и спросил, есть ли в продаже гусиные яйца; в ответ на это зевавшая за прилавком хозяйка бессмысленно на него уставилась. Аннес вежливо попрощался, стало вроде бы чуть легче на душе. Появилось такое ощущение, будто и не хлюпает в бидоне гороховая жижа, будто возвращается он не из кухни для бедных, а из лавки на углу улицы Тоом-Кунинга. Ведь каждый прохожий мог это заметить, должен был заметить.
Настроение у Аннеса стало почти хорошее, не совсем, конечно, но гораздо лучше. Идя сюда, он равнодушно проходил мимо отличных замерзших лужиц, где можно было проехаться с разбега, теперь же не пропускал ни одной полоски льда. Бидон и хлеб ему не мешали, разве только приходилось быть поосторожнее.
Около магазина потребительского общества он еще раз осмотрел замки, ставни, оконные рамы. Вошел даже во двор, но и здесь не обнаружил следов взлома. «Все они, жулики, заодно»,— подумал он ворчливо.
Вот и Малая Американская, и угол его улицы.
Теперь у Аннеса была одна мысль — проскочить поскорее со своей ношей, ведь здесь его знал каждый. Если не каждый взрослый, то уж ребята его возраста — несомненно, а кроме того — все жильцы его дома и соседних домов. А как раз в глазах знакомых людей он не хотел быть самым нищим из нищих, не хотел быть тем, кто выпрашивает в кухне для бедных пропитание семье.
Мимо него промчались близнецы Руте и Вике, которые были настолько увлечены своими новыми финскими санками, что на него и не взглянули. Аннес решил, что после обеда выйдет во двор. Руте и Вике не жадные, наверное, дадут и ему покататься на новых санках. Хорошо мчаться на таких санках — длиннющие полозья, а впереди вроде стульчика. Оттолкнешься одной ногой — и летишь как птица.
Аннес дошел до лавки на углу. Он как раз думал о том, что гороховый суп с кусочками шпика гораздо вкуснее такой похлебки, где сала нет. Но потом кубики шпика отошли в его мыслях на задний план, и он подумал — вот хорошо бы, если б и сейчас лавочник из их дома не торчал на углу. Если он увидит Аннеса с бидоном, идущего от другой лавки, обязательно подумает^ что Аннес побывал там. Подумает и другое. Подумает примерно так: когда деньги есть, бегут к другим торговцам, а с пустым карманом лезут к нему, клянчат в долг.
Как по волшебству на углу появился лавочник. Остановился и стал смотреть вдоль улицы в сторону города. Увидел Аннеса и бидон в его левой руке.
Лавочник был не высокий и не толстый, среднего роста, но сейчас он показался Аннесу огромным. Прямо-таки ужасно большим. Аннес знал, что зимой лавочник носит под пиджаком меховую жилетку, а под ней еще и шерстяную фуфайку,— когда долго стоишь за прилавком, холод пробирает. Так лавочник сам объяснял хозяину дома напротив, тщедушному старичку, совсем скрюченному от ревматизма. Аннес слышал это случайно. Но и без фуфайки и мехового жилета лавочник показался бы Аннесу великаном: если ты не хочешь с кем-то сталкиваться, а он все-таки внезапно перед тобой появляется, то ты больше ничего и не видишь вокруг — только его одного, и в такую минуту рад бы сквозь землю провалиться.
Лавочник как будто с минуту подумал, потом медленно двинулся навстречу Аннесу.
Аннес не мог тотчас же повернуть и пуститься наутек, не мог. Он вынужден был идти дальше, и он мужественно пошел. Надеялся, что лавочник не заметит бидона, пожилые люди часто бывают рассеянны.
Лавочник приближался. Руки он сунул в карманы Обе руки, хотя курил. Держал папиросу в зубах и пускал дым через нос. Рихи тоже иногда так делал.
В другое время Аннес нисколько не боялся бы лавочника, но этот проклятый бидон! Аннес отлично ладил с лавочником, он даже как-то бегал для него за водкой, а такой фокус не всякий пацан сумеет проделать — мальчишкам моложе шестнадцати лет в монопольке водку не продают. Аннесу далеко было до шестнадцати, да и ростом он не вышел, но бутылку все же принес. Сделал так: следил в дверях винной лавки, и когда появился какой-то добродушный старикашка, вежливенько попросил его — будьте добры, помогите, у отца жар, бредит, для компресса нужна водка, а мне не продают. Старичок взял деньги, купил водку, а потом еще и поучал, чтоб Аннес держал ее крепко, не уронил драгоценное зелье, а то будет беда. Такой номер не каждому сопляку удастся проделать. Нет, не каждому.
Как раз в воротах Аннес поравнялся с лавочником. Проскользнуть мимо было невозможно. Лавочник, несомненно, видел бидон, видел и то, что Аннес шел со стороны другой лавки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25