Сколько ваших врагов сложили головы за своего Бога, за свое отечество? Стоило ли им тоже за них умирать? Сколько миллионов людей шли на фронт, убивая других ради правого дела, сознавая и исполняя свой долг и покрывая могилами весь земной шар? И все во имя чего? Во имя долга? Какого долга, перед кем? Сегодня боевики из "Красных бригад" исполнили свой долг, и я хороню единственную женщину, которую любил, а завтра свой долг исполнит полиция, убив этих боевиков. Сегодня в десятках стран люди готовы исполнить свой долг, восстав против угнетателей, а завтра в тех же самых странах иные люди исполнят свой долг и задушат тех, первых, во имя закона и порядка. Неужели мы так никогда и не сможем перевязать свои раны и помириться друг с другом?
Я подождал, пока у могилы не осталось никого, кроме Андреаса, Марии Луизы и Шварцев, и подошел к ним. У Марии Луизы плохо получалось сдерживать слезы; она ухватилась за меня и Пауля, и мы все побрели к выходу, но когда поравнялись с небольшой рощицей, Марии Луизе стало дурно. В рощице стояли скамейки, мы присели перевести дух. Все, что можно было сказать, было уже сказано – на похоронах и до похорон. Так мы и сидели в тяжком оцепенении, семеро потерянных людей, – глядя на мелькавшие там и сям фигуры полицейских. Рядом стояла статуя, изображавшая отдыхающего паломника, а над ней была надпись: "Der m?de Wanderer" – "Усталый путник". По другую сторону висела дощечка с цитатой из Гёте:
Alles Vergangliche
Ist nur ein Gleichnis.
Интересно, заметил ли ее Манни? Когда-то давно, в Берлине, мы ломали голову над смыслом этих слов. Как это: все проходящее есть только символ? Мы пытались понять, что это означает, что означают другие строки из «Фауста»:
Das Unzul?ngliche,
Hier wird's Ereignis;
Das Unbeschreibliche,
Hier ist's getan;
Das Ewig-Weibliche
Zient uhs hinan.
Как это: недоступное нам происходит здесь и сейчас? Что это значит: не поддающееся описанию вдруг оказывается сделанным? Каким образом вечная женственность влечет нас ввысь? Ясно, что все это как-то связано с любовью, с любовью могущественной, позволяющей нам превзойти себя. Испытал ли я в своей жизни такую любовь? Да, я любил: Эрику, Бога, отечество – в разное время и по-разному, – но что из всего этого получилось? Хватит ли мне сил полюбить когда-нибудь снова? После Эрики – вряд ли. А ее дети? Не могу ли я им как-нибудь помочь? А мои родные дети? Неужели они ушли от меня навсегда? Я вспомнил отца Эрики, как он лучше всех работал в церкви, в которую не верил, я вспомнил Фауста, который видел, как он протянет другим руку помощи и скажет: «Verweile doch» – «Подожди немного». Хватит ли меня на то, чтобы сделать нечто подобное? Надо будет об этом подумать.
Сейчас же время скорбеть. Скорбеть по Эрике и Максу; скорбеть по их убийцам, которых тоже убьют; скорбеть по баварцам, привезенным домой в гробах с полей первой мировой; скорбеть по французам, русским, итальянцам, которых они оставили лежать мертвыми на тех полях; скорбеть по миллионам людей, которые убивали и будут убивать своих ближних во имя справедливости; скорбеть по Востоку и Западу, по бедным и богатым, по верным и неверным, по всем, кто враждует со своими собратьями и готов их разорить и растерзать. Скажи, Иоганн Вольфганг фон Гёте, разрывалось ли твое сердце с той же силой, с какой сейчас разрываются наши сердца?

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61