– Про что?
– Про сегодняшний вечер, про детей.
– Все было замечательно, и дети тоже выше всяких похвал: умненькие, симпатичные.
– А то, что они говорят о сексе – разве это не ужасно?
– Ничего страшного: просто они об этом думают. Мои вот дочери уже давно не говорят ни о чем другом, кроме денег.
– Мы совсем тебе заморочили голову всякий политикой.
– Вовсе нет. Вы общаетесь с интересными людьми. Жалко только, что я никогда не слышал их имен.
– Чего тут жалеть? Я бы, например, предпочла их никогда не слышать.
– Не верю. Ты – чуть ли не первая дама Баварии, знакома с разными важными персонами, живешь во дворце, и дети у тебя – дай Бог каждому. Если бы ты отказалась от всего этого, ты сама бы себя возненавидела.
– Возможно. Но ведь у каждого человека есть своя мечта.
– И о чем же ты мечтаешь?
– О романтическом браке. О том, чтобы видеться не с теми, с кем должна видеться, а с теми, с кем хочу. О том, чтобы можно было ходить повсюду без охраны.
– Многие отдали бы все на свете, чтобы жить так, как ты.
– Они просто ничего не знают, – Эрика взяла меня под руку. – Скажи, а ты мечтаешь?
– Раньше мечтал, а теперь думаю только о том, как бы протянуть до конца жизни.
– По-твоему, мы сильно переменились?
– В чем-то, наверно, да, а в чем-то почти нет. Вот я тебя сегодня увидел и с той минуты чувствую себя совсем как тогда, в пятьдесят седьмом, в Берлине.
– Почему?
– Потому что я очень тебя люблю.
– Как ты можешь быть в этом уверен?
– А как вообще можно быть в чем-то уверенным? Просто я это знаю, вот и все. – И я уже набрал в грудь воздуха, чтобы добавить: "Ты-то ведь раньше была уверена", но тут Эрика спросила:
– Ты не считаешь, что нам следует побольше видеться?
– А это можно делать без телохранителей?
– Не исключено. Как ты отнесешься к тому, чтобы нам вдвоем куда-нибудь съездить?
– Но разве охрана не должна будет поехать вместе с нами?
– На Западе – да, но Макс считает, что в Восточной Европе она не нужна. Чудно, правда? Капиталист до мозга костей чувствует себя в большей безопасности среди коммунистов, чем в родной стране.
– А ему не покажется странным, что ты едешь одна?
– А я и не поеду одна. Мы с Симоной задумали совершить путешествие по Дунаю. – Эрика помолчала, глядя на мерцавшие в небе звезды, и добавила: – Мы отправляемся на будущей неделе.
– На будущей неделе?
– Да, сначала летим из Вены в Констанцу, там садимся на румынский пароход и плывем по Дунаю обратно до Вены. Все это занимает одну неделю.
– А телохранитель?
– Телохранитель останется в Вене.
– Но у меня нет билета.
– Манни может достать.
На ум мне пришло с десяток причин, по которым я должен был отказаться от этой поездки: срочные дела на работе, конференции, семья, наконец: хотя мое присутствие всегда раздражало Сару Луизу и дочерей, им, странным образом, также не нравилось, когда меня подолгу не бывало дома, и можно было не сомневаться, что, если я задержусь еще на пару недель, меня ожидает грандиозный скандал.
– А Симона? – спросил я. – Как она к этому отнесется?
– Симона – моя хорошая подруга. Она доверяет мне, а я – ей.
– Тогда я готов.
– Я рада. Ты не обидишься, если я скажу, что нам не надо встречаться до отъезда?
– Мне уехать?
– Да, в Штарнберге тебе лучше не оставаться. Пойми, я уверена, что вы с Максом очень бы понравились друг другу, но я бы чувствовала себя неловко; и потом, если бы мы уехали одновременно, у Макса могли бы возникнуть подозрения.
– Значит, мы встретимся в Вене?
– Да, в субботу, в аэропорту. Время отлета и номер рейса я тебе сообщу.
На следующее утро, распрощавшись с Манни и с Симоной, я переехал в Мюнхен. Звоня из гостиницы домой, я приготовился услышать поток ругани, но вместо этого столкнулся с иронией. Когда я сказал Саре Луизе, что, мол, возникли разные непредвиденные дела, она весело спросила:
– И как же ее зовут?
– Брунгильда, – ответил я в том же тоне. – Ей шестьдесят восемь лет, и она закована в доспехи.
– А ты посмотри вокруг: наверняка можно подыскать себе кого-нибудь поинтереснее.
– И рад бы, да времени нет.
– Ну, время-то ты найдешь.
– Мне тут нужно встретиться с невообразимым числом людей, а потом еще съездить по делам во Франкфурт к Прейшу и в Гамбург к Беренду.
– Все понятно. Видимо, ты будешь так занят, что не останется времени ни на сон, ни на еду. Пожалуйста, веди себя осторожно. Меньше всего хотелось бы выплачивать алименты.
– Надеюсь, ты шутишь?
– И смотри, не подхвати какую-нибудь гадость. В Германии ведь есть презервативы?
– Еще бы, я их покупаю оптом. Через день пополняю запас.
– Да уж, будь добр, не забывай.
– Послушай, неужели мы должны заканчивать разговор на такой мрачной ноте?
– Можешь заканчивать на той ноте, на какой тебе угодно. Только не считай меня наивной.
– Мне это и в голову не приходило.
– У девочек все в порядке – если, конечно, это тебя интересует.
– Передавай им привет. Увидимся через пару недель; я еще буду звонить.
– Нет-нет, пожалуйста, не надо. Дело – прежде всего. Не хочу, чтобы ради какого-то там звонка домой ты прерывал свои встречи.
Кончив говорить, я вышел пройтись по Променадеплатц. Я весь кипел от негодования, словно все, сказанное мною по телефону, было правдой. Уж и не припомнишь, когда в последний раз мы с Сарой Луизой разговаривали нормально, без желчных слов. Сам не зная почему, я зашел в пункт проката автомобилей. Я будто смотрел на себя со стороны: как заказываю «БМВ», как намечаю на карте маршрут до Франкфурта, сажусь за руль, веду машину меж живописных баварских предместий, пересекаю Баден-Вюртемберг и, наконец, въезжаю в Гессен. Только тут до меня постепенно начало доходить, что впервые за много лет я вдруг оказался в положении вольного человека: никуда специально не надо ехать, ни с кем специально не надо встречаться. Просто так, от нечего делать, я заехал к знакомому в Бад-Хомбург, а потом, насладившись чудесной дорогой вдоль Рейна, – к другому приятелю в Дюссельдорфе. Оттуда через два дня я отправился в Гамбург навестить Клауса Беренда – того самого, о котором я экспромтом сказал Саре Луизе по телефону и которого я действительно непрочь был повидать. Клаус, преуспевающий адвокат, принял меня с распростертыми объятиями. Вместе с ним и его прелестной женой Лоттой мы съездили к Балтийскому морю покататься на яхте, на другой день, уже по Северному морю, сплавали на остров Гельголанд, а в последний вечер заглянули в ресторанчик на берегу Эльбы, где ели омаров и любовались пароходами на реке. Мимо в закатных лучах солнца плыл польский грузовой баркас, беседа становилась все оживленнее, и я вновь испытал то чувство, которое, с тех пор как я уехал из дома, беспрестанно росло, – чувство счастья. Первая его волна окатила меня в Штарнберге, и тогда я в первый раз осознал, как долго был его лишен. С каждым новым радостным днем свободы последние прожитые десять лет казались мне все беспросветнее. И как только хватило сил все это выдержать?
В пятницу я вылетел в Вену, прибыл в аэропорт задолго до рейса на Констанцу и, как было договорено, побыстрее зарегистрировал билет на румынский самолет, а потом еще битый час прятался по разным углам. В самолет я вошел последним и с облегчением увидел, что Эрика с Симоной уже ждут меня на своих местах и никакого телохранителя с ними нет. И неважно, что самолет наш походил на какой-то древний музейный экспонат: сидя между Эрикой и Симоной и попивая принесенное стюардессой шампанское, я чувствовал себя на вершине блаженства. Женщины наперебой рассказывали мне последние новости: Макс созвал совещание для разработки плана избирательной кампании ХСС, служба безопасности при Союзе свободных хозяев усилила охрану Макса и Эрики, а Манни удалось раскопать немецкого инвестора, который спал и видел, как бы ему попасть в Техас. Трясясь и подпрыгивая, наша воздушная колымага пролетела над Будапештом, Кечкеметом и Бухарестом и ближе к вечеру приземлилась в Констанце, где мы прошли сквозь строй одетых в хаки румынских солдат, сжимавших в руках автоматы и застенчиво улыбавшихся. Солнце уже садилось, когда автобус, еще более дряхлый, чем самолет, повез нас вдоль унылых равнин в Хыршову. Там мы наконец сели на наш теплоход, называвшийся «Олтеница», прошли в мою каюту и, словно расшалившиеся школьники, повалились, хохоча, на кровать.
Отчего нам было так весело? Оттого, что не разбился самолет? Оттого, что автобус проехал целых пятьдесят миль и не сломался по дороге? Оттого, что теперь целую неделю можно ничего не делать? Или просто потому, что на «Олтенице» оказалось совсем не так плохо? Теплоход, пыхтя, боролся с течением, а мы пошли в ресторан. Еда показалась вкуснее, чем мы ожидали, а может, дело было просто в нашем настроении. Без устали сновали официанты, которые непрерывно кланялись и все время что-то чистили, а мимо проплывали огни Гындарешты и Топалу. Потом, сидя в баре и слушая задумчивые балканские напевы в исполнении румынского трио, мы, как и в Штанберге, предавались воспоминаниям о том, как двадцать лет назад ездили в Париж. Симона помнила абсолютно все, так что нам с Эрикой оставалось только блаженно внимать ее рассказу о тех далеких пасмурных днях, которые сейчас казались лучшими днями в моей жизни. Заговорив о мальчишке, пускавшем корабли в Тюильри, Симона вдруг посмотрела на часы и сказала: "Ну, мне пора спать, а вы, полуночники, еще посидите. Увидимся утром". Я предложил проводить ее до каюты, но Симона отрицательно помотала головой, подставила мне щечку для поцелуя и быстро удалилась.
– Я чувствую себя виноватым, – сказал я Эрике. – Ведь это из-за меня она ушла.
– Симона – моя подруга, и ей было бы неловко, если бы она сейчас осталась. – Эрика взяла бокал с вином и сделала большой глоток. – Ну, что скажешь?
– О ком – о Симоне?
– О нашей поездке. Ты не жалеешь, что прождал целую наделю?
– Я ждал двадцать лет и не жалею об этом.
Эрика посидела, уставив глаза в свой бокал, потом спросила:
– Скажи, ты по чему-нибудь скучаешь? Я имею в виду, по дому, по семье – по таким вот вещам?
Я начал припоминать.
– Ну, во-первых, я скучаю по креслу, которое стоит у меня в кабинете. Потом еще по своему «скайларку»: мощная машина – жена и дочери наотрез отказываются в ней ездить. Со временем, думаю, дело дойдет до тоски по грилю. – Эрика улыбнулась. – Вот, пожалуй, и все. Понимаешь, я очень хочу, чтобы у Сары Луизы и у девочек все было хорошо, я готов сделать для них что угодно, – но я по ним не скучаю. Однажды, правда, я испытал нечто похожее на тоску, позвонил Саре Луизе – и с тех пор как рукой сняло.
– Почему ты ее не любишь?
– Сам не знаю. Сара Луиза решила, что увидела во мне нечто, а на самом деле этого нечто, вероятно, не было. Из-за меня раскрылись худшие ее качества. Когда я женился на ней, я верил, что подчиняюсь настояниям общества и что общество куда мудрее меня. Я не сомневался: наступит день и я пойму, что общество право, а я ошибаюсь, так вот, этот день не наступил.
– А мне бы она понравилась?
– Поначалу – да. Она умеет очаровывать людей. Но прошло бы немного времени, и ты бы стала ломать себе голову, куда подевалось это ее очарование.
– Откуда ты знаешь, что со мной не было бы того же самого?
– В Берлине ведь не было. И у вас с Максом тоже.
– Откуда ты знаешь?
– Это видно.
Эрика тихонько провела пальцем по моей руке. Потом, когда мы вышли побродить по палубе, она спросила:
– Скажи, у тебя нет ощущения вины?
– Из-за чего?
– Ну, из-за того, что мы затеяли всю эту интригу.
– Из всего того, что я делаю в жизни, это меньше всего похоже на интригу. А у тебя что, есть такое ощущение?
– Я боялась, что оно может возникнуть. Но оно не возникло.
– А вообще ты часто чувствуешь себя виноватой?
– Иногда: в том, что уделяю мало времени Максу, что неправильно воспитываю детей. Словом, не то, что ты имеешь в виду.
– Как ты познакомилась с Максом?
– Разве Манни тебе не рассказывал?
– Рассказывал, но не все.
– Ты ведь знаешь про Юргена?
– Знаю только, что он погиб.
Эрика молча смотрела на проплывающую мимо баржу.
– Это случилось зимой пятьдесят восьмого, – заговорила она наконец. – Юрген тогда в первый раз купил себе машину, подержанный «фольксваген», и собирался поехать в Китцбюхель покататься на лыжах: последний раз он отдыхал еще до войны. У меня тоже должен был быть отпуск, и он позвал меня с собой, а заодно пригласил и одну мою подругу, с которой пару раз встречался. Всю дорогу от Берлина до Китцбюхеля мы пели и смеялись. Я думала, нам предстоят две недели сплошного веселья. Но вот мы приехали, легли спать, и посреди ночи ко мне в дверь постучался Юрген. Он и моя подруга поселились в одной комнате, и она прямо с порога заявила Юргену, чтобы он не смел к ней прикасаться. Сперва он решил, что она шутит, но не тут-то было: не смей прикасаться, и точка. У них произошел крупный разговор, после чего она собрала свои вещи и ушла, хлопнув дверью. Едва успела на последний мюнхенский поезд. Юрген спросил меня, не хочу ли и я уехать, и я ответила, что, конечно же, нет: я приехала для того, чтобы хорошо провести время. Мы с Юргеном и вправду замечательно провели целую неделю: днем катались на лыжах, а вечерами ходили по всяким ночным забегаловкам. Я думала, что нас воспринимают, как брата с сестрой, но однажды в баре гостиницы "Золотой гриф" я вдруг услышала, как Юрген беседовал с каким-то незнакомым человеком, и тот упорно говорил "ваша жена". Я не понимала, почему Юрген не возразил, что я ему не жена. "Может, он пытается защитить меня?" – подумала я. Но я не нуждалась в защите, к тому же собеседник Юргена показался мне симпатичным. Должно быть, я выпила слишком много вина, потому что, сама того не желая, внезапно воскликнула: "Да что вы его слушаете – нет у него никакой жены! Я – его сестра". Поняв, в чем дело, человек расхохотался, а Юрген залился краской. Так я познакомилась с Максом. Потом Макс спросил, хорошо ли мы знаем Китцбюхель, добавив, что будет рад показать нам разные места, и мы договорились встретиться на следующий же день. Но назавтра мне расхотелось с ним встречаться:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61