Но это еще не все, правда, Фред?" И она взяла руку Фреда и погрузила ее в черноту между своими ногами. "М-м-м, как хорошо…" – проговорила она, не выпуская член изо рта. Зад ее начал изгибаться, и тогда она сказала: "Но это только начало, правда, Фред?" И сразу возникла новая сцена: Фред лежал на спине в постели, между его ногами торчал пенис, а голая Сара Луиза ползла к нему. Тут она опять обернулась ко мне. "Мы с Фредом можем делать все, что хотим, – ведь мы помолвлены. Гляди, что мы будем делать, – у нас с тобой такого не бывало". С этими словами она села верхом на пенис и медленно ввела его в себя. "Это может долго продолжаться, – сказала Сара Луиза, – потому что Фред такой большой, но, уверяю тебя, Хэмилтон, мне на это времени не жалко!" Тело Сары Луизы двигалось вверх и вниз, ее лицо пылало. Пока я наблюдал за ними, они испробовали все известные мне позы – извиваясь, задыхаясь, ловя ртом воздух, – и вдруг оба забились, застонали в оргазме.
Ужинать мы кончили только за полночь; вся казарма уже спала. Я тоже улегся в постель, но в мозгу у меня продолжало крутиться кино про Сару Луизу и Фреда. До чего же они похотливы, до чего ненасытны! Временами они отстранялись друг от друга, чтобы перевести дыхание, и тогда в моем воображении возникали отец с матерью, читающие письмо, в котором я пишу обо всем, что произошло. Мать плачет, и слезы капают на бумагу, а потрясенный отец гладит ее по плечу. Они ведь столько для меня сделали! Еще немного – и они гордились бы мной, гордились бы моим счастливым браком. Но теперь все кончено. Я, конечно, когда-нибудь женюсь, и они будут делать вид, что довольны моим выбором, но и они, и я – мы будем знать, что это все-таки не Сара Луиза.
Я посмотрел на часы – вот-вот начнет рассветать. Мне только двадцать три года, а жизнь уже прошла мимо.
ГЛАВА IV
Под самое утро я, наверное, задремал, потому что через какое-то время почувствовал, как кто-то трясет меня за плечо, и услышал над собой чей-то голос:
– Хэм, а Хэм, вставай! Через час вылетаем в Германию. У тебя, я вижу, совсем другие планы.
– Через час?
– Ночью пришел приказ. Мы не смогли тебя разыскать.
Меня будто пружиной подбросило. Через час я был готов, но, как выяснилось, не было готово армейское начальство, так что нам пришлось проваландаться до вечера. Не знаю, чем занимались все это время другие. Я спал. Я спал и в самолете, проснулся лишь где-то над Азорскими островами, позавтракал, а потом снова заснул – уже до самой Германии, когда наш самолет пошел на посадку над квадратиками полей в районе Майна. Выбравшись наружу, я ощупал себя – вроде бы ничего не болело. Горестные чувства как-то сами собой остались позади. Конечно, я все еще страшился думать о том, как буду рассказывать родителям про Сару Луизу, как буду жить без нее всю оставшуюся жизнь, но мне удалось запрятать эти мысли куда-то в глубину сознания. Впереди меня ждала Европа.
За последующие несколько дней, проведенных во Франкфурте, пока начальство решало, что с нами делать, я успел влюбиться в Германию, и это чувство живо во мне до сих пор. Разумеется, любой человек, симпатизирующий Германии, может вызвать подозрения. Уж не тайный ли он фашист? Или, может, он обожает брать во фрунт, кричать "Зиг хайль!" и распевать "Хорст Вессель"? Нет, мне это все не по душе. Призывы к войне, безумство толпы меня совершенно не трогают. Я не испытываю дурных чувств ни к одной расе или религии, и уж, конечно, не к евреям, которых чем дольше живу, тем больше уважаю. И мои политические взгляды никак нельзя назвать правыми.
Но если мои чувства к Германии не имеют ничего общего с Гитлером, то чем же они объясняются? Я пытался ответить на этот вопрос, но не смог. Может быть, тем, что я, как и немцы, люблю аккуратность? Или тем, что мне нравится жить в стране с тысячелетней историей? Или ощущением того, что на каждом шагу тебя ждет что-то новое, что можно сесть утром в машину, поехать в любом направлении и переночевать в другом, совершенно непохожем месте? Может быть, во мне говорит какое-то детское бунтарство, и я хочу быть другом страны, о которой мне с ранних лет твердили, что это – враг? Или я нахожу удовольствие, живя в стране, где говорят на другом языке, который оказался благозвучным – вопреки тому, что нам всегда говорили? Кто знает? Во всяком случае, я полюбил Германию с того самого момента, как увидел ее в декабре 1955 года.
Вскоре всех ребят из Монтеррея раскидали по разным местам. С моим назначением вышла несколько странная история. Писарь, осведомившись у меня, как полагается, где находится Вандербилтский университет и каковы были мои успехи в Монтеррее, вдруг спросил:
– В университете играли за какую-нибудь команду?
– Нет.
– А в школе?
– Да, в футбол и в теннис.
– И какие успехи?
Я рассказал, какие у меня были успехи.
– Ладно, может, все равно сгодитесь. Поедете в лагерь "Кэссиди".
– Где это?
– Узнаете.
И я узнал – на следующий же вечер. Лагерь «Кэссиди» находился к северу от Франкфурта, в горах Таунуса. Когда я увидел поросшие лесом склоны, то просто представить себе не мог, как может лагерь, расположенный в столь живописном месте, оказаться плохим. Все было чудесно. Условия жизни явно превосходили те, с которыми я сталкивался в Штатах, – старые, оставшиеся еще со времен вермахта казармы, по двое человек в комнате. Я застелил свою койку и только начал распаковывать вещмешок, как вошел мой новый товарищ по комнате. День клонился к вечеру, и я подумал, что он вернулся с работы.
– Скотт Вудфилд, – представился он. – Добро пожаловать на "Пиквод".
– "Пиквод"? – переспросил я.
– Это из литературы. Есть такая книжка, "Моби Дик", про большого белого кита…
– Да, я читал; просто я не понял, при чем тут "Пиквод".
– Ты что, не знаешь, куда попал?
– Наверно, в лагерь "Кэссиди"?
– Ну, и что тебе про этот лагерь рассказали?
– Что это лагерь военной разведки, 526-я группа.
– И это все? Я кивнул.
– Ну и ну! – Сняв фуражку, он повалился на койку. – Весь кошмар в том, что это могло бы быть лучшим местом службы в Европе. Только посмотри, – сказал он, показывая в окно, – чего еще можно желать?
Солнце уже почти опустилось за вершины гор, и территория гарнизона, с ее деревянно-кирпичными строениями и уличными фонарями, напоминала какую-нибудь альпийскую деревушку.
– Подумать только, как тут могло бы быть здорово! – продолжал Скотт. – Работа хорошая, природа и того лучше. Но, увы, все это – "Пиквод".
– А кто же здесь Ахаб?
– А Ахаб здесь – полковник Кобб. – Скотт встал и подошел к окну. – Видишь вот тот дом? Это штаб, там заседает наш Ахаб. Знаешь, чем он, по идее, должен заниматься? По идее, он должен собирать всякие материалы о русских. И все это, по идее, должно происходить в этом длинном красном доме. Но знаешь, что происходит в этом длинном красном доме? Ни черта там не происходит. Знаешь, что мне этот дом напоминает? Он напоминает мне длиннющую кишку человека, у которого запор. В эту кишку попадает все: источники, следователи, редакторы, бумага, пишущие машинки, – а из нее не выходит ни черта. А знаешь, почему из нее ни черта не выходит? Потому что полковнику Коббу вся эта разведка ни на черта не нужна. А что же нужно полковнику Коббу? Вон, взгляни – что ты там видишь?
– Футбольные ворота. Трибуну за бейсбольной площадкой. Беговую дорожку.
– Ну, и какие выводы ты можешь сделать?
– Он что, интересуется спортом?
– Интересуется? Да он помешан на спорте! А знаешь, почему? Потому что у него есть братец где-то в Огайо, и этот братец – тренер. Так наш полковник этого пережить не может. Он, видите ли, обязан доказать всем и вся, что умеет тренировать лучше, чем этот его братец.
– И что, хорошие тут команды?
– Хорошие? Лучшие в Европе! На прошлой неделе в Гейдельберге был Кубок Германии, так мы выиграли у "Берлинских медведей" 68:3. Видишь вон тех парней? – и Скотт показал на нескольких негров, выходивших из тренировочного зала. – Это наша баскетбольная команда. Будущий чемпион Европы. Мы тут все будущие чемпионы. А знаешь, почему? Потому что целый год мы ни черта не делаем – только тренируемся. Знаешь, откуда я сейчас пришел?
– Наверно, с работы?
– С работы я ушел в два часа дня.
– Тогда не знаю.
– Я пришел с тренировки по бейсболу. Представляешь, что это такое – бейсбол на мерзлом поле?
– Ты играл в университете?
– Я учился в Калифорнийском университете, по спортивному набору. Играю кэтчером. Во Франкфурте меня первым делом спросили о моих достижениях. Я и глазом не успел моргнуть, как очутился здесь.
– А что вы делаете, когда идет снег?
– Расчищаем центр площадки и тренируемся. А если уж начинается настоящая пурга, тогда переходим в зал.
– А где вы работаете?
– А никто и не работает. Я лично состою в редакторской группе. Мы сидим просто так и пьем кофе. Поверь, если два раза в неделю ты ночью в карауле, а днем играешь в бейсбол, ни на что другое тебя уже не хватает.
– Ты сказал – в карауле?
– Да, в карауле. Два раза каждую неделю.
– Малоприятно.
– Совсем неприятно. Добро пожаловать на «Пиквод». Зови меня Исмаилом. – С этими словами он взял полотенце и отправился в душевую.
На следующее утро я пошел в отдел личного состава к капитану Уолтерсу.
– Специалист третьего разряда Хэмилтон Дейвис прибыл в ваше распоряжение, сэр, – отрапортовал я.
Он оглядел меня с головы до ног.
– Какое у вас время на сотке, Дэйвис?
– Простите, сэр?
– В беге на сто ярдов – какое у вас время?
– Я давно не бегал на эту дистанцию, сэр. В школе показывал пятнадцать секунд в одежде и одиннадцать секунд в спортивной форме.
– Придется сбросить парочку секунд, – покачал головой капитан. – Тут написано, что вы были защитником, что ваш рост пять футов одиннадцать дюймов, а вес – сто восемьдесят пять фунтов. Все правильно?
– Так точно, сэр.
– Видели, какие у нас тут ребята?
– Так точно, сэр. В столовой. Крепкие парни.
– Вот именно, крепкие. Как думаете, что с вами будет, когда столкнетесь с кем-нибудь из них?
– Не могу знать, сэр.
– Так вот, запомните, это крутые ребята. Если хотите выйти отсюда живым, советую прибавить фунтов двадцать и научиться быть первым.
– Так точно, сэр.
– Тренировка в два тридцать. В два явитесь в зал к сержанту Уайлду, подберете себе форму. Вы свободны.
– Можно спросить, сэр?
– Слушаю.
– Будет ли у меня работа?
– Работа? – Казалось, мой вопрос озадачил капитана. – Работа, – повторил он. – Да, работа будет. Будете включены… э-э… сейчас посмотрим… вы ведь учили русский… значит, будете включены… э-э… в группу переводчиков. Вами займется лейтенант Куинн. Явитесь в сто восьмую комнату. А мы еще увидимся сегодня на тренировке. Я – тренер команды.
И мы с ним действительно увиделись – и в тот день, и в следующий, и продолжали видеться каждый будний день, пять раз в неделю. И капитан Уолтерс, и полковник Кобб, который регулярно приходил посмотреть на наши тренировки, – все, казалось, позабыли, что до начала следующего сезона оставалось целых восемь месяцев. Ежедневно, ровно в два тридцать, когда бейсболисты ежились от холода на соседней площадке, а бегуны отчаянно старались не упасть на обледенелой дорожке, мы начинали тренировку. Сначала шел комплекс гимнастических упражнений, включавший, помимо десятка прочих, пять раз по двадцать пять отжимов от пола и пять раз по двадцать пять приседаний, после чего мы не могли пошевелить ни рукой, ни ногой. Затем наступала очередь игровых упражнений. Я, как правило, оказывался защитником и должен был пытаться задержать ребят, во много раз превосходивших меня и весом и ростом. Уолтерс не был доволен результатом команды в Кубке Германии, наверно, он считал, что надо было набрать никак не меньше ста очков. По этой причине он постоянно придумывал новые тактические схемы, которые, разумеется, испытывались на тренировках. Следующим номером программы была шлифовка основных технических навыков, на которые капитан Уолтерс обращал особое внимание. Согласно его излюбленной методике, двое игроков садились верхом на третьего, и тот начинал отрабатывать какой-нибудь прием. Это были самые страшные упражнения – травм они вызывали столько, сколько случается в обычный игровой сезон. Надо сказать, я мудро поступил, решив последовать совету капитана и начать набирать вес. Сделать это, впрочем, было совсем не трудно: после тренировок кормили нас на убой. Тут было и мясо с картошкой, и молоко, и салаты, и запеканки, и масло, и хлеб. И хотя я целыми днями чувствовал себя разбитым, а ходил большей частью прихрамывая, но к весне научился дубасить других игроков не хуже, чем они меня. Заканчивались наши тренировки пробежками со спуртом, десять раз вдоль футбольного поля, причем те, кто делал это недостаточно быстро, должны были пробежать дополнительно одну милю.
Кроме того, приходилось, как и предупреждал меня Скотт Вудфилд, нести караульную службу: два часа дежурства, четыре – отдыха. И хотя в такие ночи вздремнуть удавалось пару часов, не больше, патрулирование не казалось мне особенно тягостным. Воздух был чист и бодрящ, а свет от фонарей падал на снег красивыми узорами. Вдобавок, я скоро усвоил, что на посту у гаража стоять в карауле совсем не обязательно. Можно было отвлечься, а если вдруг приближалась какая-нибудь машина, то ее было видно на расстоянии и у тебя было время бросить свои дела и снова начать ходить. Это было удобное место для чтения, и я там основательно поработал над Тацитом, в особенности над его трудами о войнах с германцами. Случалось, я совсем забывал о тренировках, обо всех этих схватках и перехватках, когда на рассвете, читая про племя батавов, я поднимал голову и видел перед собой горы Таунуса, где стояла крепость этих самых батавов.
То, что рассказал мне Скотт Вудфилд о главном здании, также оказалось вполне точным. Работа там шла ни шатко ни валко. В Штатах я представлял себе, что где-то далеко сидят опытные американские разведчики, бдительно следящие за каждым шагом русских. Впервые я познакомился с сотрудниками разведки в тот же день, когда представился капитану Уолтерсу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61