Я дал ей двадцатку, на которую она даже не взглянула, небрежно бросив деньги в сумочку. Пока Уши раздевалась, я думал, как замечательно просто все устроено: ты даешь немного денег и внезапно красивая девушка начинает делать то, что ты так давно мечтал увидеть. И при этом никаких ухищрений, никаких лживых слов. Сперва Уши сбросила чулки, потом лифчик и трусики, а я просто сидел и увлеченно смотрел. Уже за одно это стоило заплатить двадцать марок. Потом она легла на кровать и поманила меня к себе. Я сел рядом, Уши погладила мне грудь и восхищенно сказала:
– Mensch, bist du aber gebaut!
Вполне возможно, что она притворялась, но выходило это у нее очень мило. Я сказал, что в лагере играю в футбол и что нужно поддерживать форму, иначе тебя могут пришибить насмерть. Это ее удивило. Почему тогда просто не сказать, что я не хочу играть в футбол? И вообще, разве это такая уж опасная игра? Я попытался объяснить, что американский футбол отличается от европейского и что наш полковник – сумасшедший. Уши засмеялась.
– Hast du einen Freund? – спросил я ее. Наверно, с моей стороны это было не особенно тактично, но мне, правда, хотелось знать.
– Na, klar, Mensch. Der Peter. – И она начала рассказывать про Петера – что он учится на механика. И что они живут вместе уже два года. Раньше она жила с матерью, но там в квартире так много народа, что она переехала к Петеру, и его родители относятся к ней, как к собственной дочери. Когда Петер окончит училище, они поженятся. Сама Уши училась на косметичку, но потом бросила, потому что на улице можно больше заработать. Наверное, немец на моем месте ощутил бы к Уши некоторую брезгливость – и из-за ее акцента, и из-за ее профессии; я же тогда знал по-немецки недостаточно хорошо, чтобы отличать имущих от неимущих, и не видел ничего страшного в том, что кто-то занимается проституцией. Мы с Уши лежали на боку, лицом друг к другу, и болтали, и я все время думал, какая же она хорошая. Потом я положил ей руку между ног и стал гладить. Уши прикрыла глаза, и бедра ее заходили из стороны в сторону. Я, конечно, знал из книжек, что проститутки никогда ничего не чувствуют, но Уши здорово все это разыграла. Через несколько минут она надела на меня презерватив и прошептала: «Soll ich zu dis commen?»
Еще бы не хотеть! Это будет просто классно – она сверху, а я внизу! Я втащил ее на себя, и мы начали. Сперва я старался как-то сдерживаться, но эти пухлые груди, качавшиеся прямо передо мной, оказались слишком сильным зрелищем, и вскоре мой презерватив был полон.
После, когда Уши надевала лифчик, меня поразило, какими округлыми делаются в нем ее груди, и мне не хотелось с ней расставаться. Я дал ей еще двадцать марок, и на этот раз она легла в постель, не снимая лифчика. Через полчаса, когда она снова начала одеваться и уже натягивала чулки, эта картина так подействовала на меня, что я вытащил из бумажника еще двадцать марок. На этот раз на Уши были и лифчик, и чулки. Я был готов продолжать так всю ночь, но боялся, что покажусь Уши смешным. Когда мы вышли, я пригласил ее выпить коньяку, и мы зашли в кафе «Румпельмайер» в Галлус-парке. Прощаясь, Уши чмокнула меня в щеку и сказала: "Du bist s?ss".
Шагая со станции в лагерь, я попытался дать оценку тому, что произошло в тот вечер. По всем законам, мне должно было бы быть стыдно – ведь я поддался самому низменному, что было во мне, надругавшись над чувством любви. К тому же я выбросил на ветер кучу денег. Но больше всего меня беспокоило то, что я ощущал себя на вершине блаженства и прекрасно понимал, что при первом же удобном случае повторю все снова.
Удобный случай подвернулся на следующий день. Новая девушка, Ингрид, оказалась довольно-таки упитанной – собственно, именно этим она мне и приглянулась. Уши, конечно, была симпатичнее, но я никогда раньше не спал с полными женщинами и теперь получил удовольствие, лаская пышное тело Ингрид.
Но это было только начало. В течение целых двух месяцев я каждый выходной приезжал во Франкфурт, вкусно обедал, а потом предавался разврату. Я покупал всех подряд – и толстых и худых, и высоких и маленьких, и старых и молодых. И хотя Уши продолжала оставаться вне конкуренции и несколько раз я брал ее тоже, я как бы чувствовал себя обязанным перепробовать всех франкфуртских шлюх. Еще в Монтеррее мы узнали русскую пословицу: "Всех баб не перетрахаешь, но нужно к этому стремиться", и в ту зиму я старался как мог. Я все ждал, когда же наконец, исполненный омерзения, я отвращусь от греха, – и действительно, в один прекрасный день разгул прекратился, но лишь из-за того, что вышли все деньги Савицкого. Еще в декабре мне казалось, что двух тысяч марок хватит на целую вечность, а к февралю от них не осталось и следа. Савицкий же больше не выигрывал в казино, а если и выигрывал, то мне об этом не говорил.
Впрочем, отсутствие денег оказалось даже кстати: к тому времени дела в нашей группе приняли суровый оборот. В середине февраля лейтенант Куинн сообщила, что Вашингтон уже потребовал перевод и что через неделю все должно быть готово – иначе нас ждут собственные сети. Мне оставалось еще сто тридцать страниц, и я решил, что пора поговорить с Игнатьевым и Савицким.
– Послушайте, – обратился я к ним, – положение наше аховое, а попасться в собственные сети мне совсем не улыбается. Может, вы мне поможете?
Игнатьев задумался.
– Я бы и рад помочь, – сказал он наконец, – но, понимаешь, поджимают сроки в театре. Им к следующему месяцу кровь из носа нужна "Раймонда".
– А я, – вставил Савицкий, – прямо-таки зашиваюсь с этим казино.
– Я не смогу перевести сто тридцать страниц за неделю, – сказал я.
Воцарилось молчание. Игнатьев с Савицким сидели, уставясь в пол.
– Послушай, – сказал Савицкий, – я должен сказать тебе одну вещь.
– Какую именно? – спросил я.
– Видишь ли, дело в том, что мы не знаем русского языка. То есть я знаю кое-какие буквы, а Серж – даже весь алфавит и несколько слов, но это все.
– Как же вы тогда попали в переводчики?
– Понимаешь, я раньше был писарем в штабе, и полковник Кобб мне прямо плешь проел своими выговорами, и я решил, что здесь будет поспокойнее, ну и устроил сам себе экзамен по русскому. Сдал его, разумеется, блестяще – как выяснилось, я владею языком совершенно свободно. Ну, меня сюда и перевели, а когда я услышал, что в лагере объявился какой-то Игнатьев, то решил, что уж он-то должен знать русский язык, и провернул все так, чтобы его назначили переводчиком. А он, оказалось, по-русски тоже ни бум-бум.
– Как же может быть, чтобы люди с такими фамилиями не знали русского языка?
– А что в этом странного? Ты вот, например, говоришь по-древнеанглийски?
– Но вы ведь сказали, что перевели десять страниц.
– Наверно, неправильно посчитали, – ответил Игнатьев.
Всю следующую неделю я трудился по двенадцать – пятнадцать часов в сутки, а Игнатьев с Савицким ходили вместо меня в караул. Игнатьев даже сказал, что раз я работаю по ночам, он тоже готов внести свою скромную лепту и работать по ночам вместе со мной. Под звуки «Раймонды» я пытался уяснить себе, что нужно сделать, чтобы тебя наградили орденом «Мать-героиня» или медалью "Золотая звезда" Героя Советского Союза, а Савицкий приносил нам кофе перед тем, как в очередной раз отправиться в Бад-Хомбург. Но, несмотря на все наши усилия, за два дня до срока оставались непереведенными целых пятьдесят страниц. Я было уже собрался идти к лейтенанту Куинн с повинной, как вдруг Савицкий спросил: "А вот эта штука никак не может нам пригодиться?"
Из-под кипы книжек, посвященных игре в рулетку, он извлек какой-то толстый том, выпущенный Министерством обороны США в 1953 году, на обложке которого стояло "Orders and Medals of the USSR".
Я выхватил его у Савицкого и принялся сравнивать с нашей русской книгой. Это был один и тот же текст.
– Где ты это нашел? – спросил я.
– У нас в библиотеке. Еще когда лейтенант Куинн дала нам это задание, я подумал, что там может оказаться нечто подобное.
– Мы пробовали разобрать, что тут написано, – добавил Игнатьев, но нам это было не по зубам.
– Это, – сказал я, – перевод того самого текста, который мы должны перевести.
– Недурно, – сказал Савицкий.
– Ну, и что мы теперь понесем сдавать? – спросил Игнатьев. – Вот эту книгу?
– Вряд ли это было бы разумно, – заметил Савицкий.
– Можно переписать последние пятьдесят страниц, – сказал я.
– Огромная работа, – сказал Савицкий. – Может, попросить наших машинисток?
– А где мы возьмем деньги?
– У меня еще кое-что осталось в заначке от рулетки.
Мы отправились в машбюро и через полчаса договорились обо всем: десять машинисток берутся перепечатать книгу за два дня, каждая за двадцать пять долларов. Мы дали им триста тридцать страниц моего текста и последние пятьдесят страниц пентагоновского издания, слегка изменив некоторые выражения – чтобы никто не подумал, будто мы занимаемся плагиатом.
В тот день, когда надо было сдавать перевод, к нам в комнату вошла необъятных размеров женщина в военной форме. Она жевала резинку, которая лопалась у нее во рту пузырями, а в руках держала стопку машинописных листов.
– Вот, держите, – сказала она, протягивая нам аккуратно напечатанную рукопись. – Если еще будет какая работа – мы всегда пожалуйста.
Когда лейтенант Куинн увидела рукопись, ее глаза на мгновение перестали бегать, наполнившись слезами.
– Успели! – воскликнула она. – Все-таки успели! А я уж думала, что мы попадемся в собственные сети. Спасибо, огромное вам спасибо!
Через некоторое время она принесла нам чудесную красную розу в стакане, а заодно и новый текст для работы – "Знаки различия в Советских Вооруженных Силах". За какие-нибудь четверть часа мы нашли в библиотеке соответствующий перевод, выпущенный Военным ведомством еще в сорок четвертом году. Когда это дело было улажено, Игнатьев завел «Раймонду» и принялся порхать по комнате. Савицкий снова погрузился в свои вычисления, а я сидел и ума не мог приложить, чем занять те полтора года, которые мне осталось провести в этом сумасшедшем доме.
Сомнения мои, впрочем, вскоре разрешились. Два дня спустя меня вызвал капитан Уолтерс.
– Дейвис, – сказал он, – я наблюдал за тобой на тренировках. Удар у тебя стал покрепче, в скорости ты прибавил да и в весе тоже. И все-таки я не уверен, что ты сможешь играть в нашей лиге.
– Надеюсь, что я буду продолжать набирать форму, сэр.
– Посмотрим, посмотрим. Но ты был какой-то вялый последнее время.
– Я мало спал, сэр. Срочный перевод. Приходилось работать по ночам.
– Да-да, я знаю. Лейтенант Куинн сказала мне, что твой перевод даже не надо редактировать, а можно прямо печатать.
– Рад это слышать, сэр.
– Так, значит, переводами тебя больше не донимают. Поэтому, кстати, я тебя и вызвал. Тут пришел запрос от капитана Мак-Минза из следственного отдела. Настаивает на твоей кандидатуре. Похоже, придется тебя туда перевести. Но учти, что бы тебя там ни заставляли делать, это не должно мешать футболу.
– Слушаюсь, сэр.
С капитаном Мак-Минзом я еще не встречался. Источники в большей части жили в домике, стоявшем где-то в глубине леса, и видели мы их редко – как, впрочем, и тех, кто с ними работал. Я решил, что капитану Мак-Минзу полагается представляться так же, как всем другим офицерам, и, войдя, отрапортовал:
– Специалист третьего разряда Дэйвис прибыл в ваше распоряжение, сэр.
– Не может быть, – сказал капитан Мак-Минз. – Присаживайтесь, Дэйвис.
Он внимательно оглядел меня с головы до ног – совсем как в свое время капитан Уолтерс, – и я было подумал, что он тоже ищет игроков в футбольную команду.
– Слышал, что вы перевели "Ордена и медали СССР", да так здорово, что и редактировать не нужно? И наверное, вам, трем знатокам русского языка, пришлось вкалывать день и ночь?
– Так точно, сэр.
Улыбка медленно сползла с лица капитана Мак-Минза, уступив место грозному выражению.
– Вранье, – отрезал он. – Те двое по-русски вообще ни в зуб ногой, так что вы взяли и содрали все к чертовой матери с перевода пятьдесят третьего года. Ну, так или не так?
Я уже был готов ответить, что нет, не так, но вовремя сообразил, что это легко можно проверить.
– Так, сэр, – сказал я.
– А тебе известно, где ты находишься?
– В следственном отделе, сэр.
– "В следственном отделе, в следственном отделе", – передразнил он. – А что такое следственный отдел – ты знаешь?
– Никак нет, сэр. Наверное, это отдел, где ведут следствие, сэр.
– Тонкое наблюдение. Ты, я вижу, прирожденный разведчик. Так я тебе расскажу, если не знаешь. Наш отдел и весь этот говенный лагерь – две разные вещи. Мы тут свое дело знаем и даром хлеб не едим. Правило номер один: никогда мне не лгать. Поймаю на вранье – мигом очутишься в рядовых. Понятно?
– Так точно, сэр.
– А теперь скажи – что ты думаешь о лагере "Кэссиди"?
– Насколько я могу судить, сэр, он ниже всякой критики.
– Ты тут видел хоть одного знающего человека?
– Игнатьев понимает в балете, а Савицкий – в рулетке. Но в том смысле, в котором вы спрашиваете, сэр, – нет, не видел. Разрешите спросить, сэр, – как вы узнали про перевод?
– Это моя работа – знать обо всем, что здесь творится.
– А кому-нибудь еще известно про перевод?
– Не думаю. Так что, как видишь, весь этот лагерь – сплошная помойка, – весь, кроме нас, а у нас, скажу я тебе, дело поставлено солидно. Что ты знаешь про разведку?
– Ничего, сэр.
– Наверно, так оно и есть, но все же проверим. Кто такой Сергей Круглов?
– Не знаю, сэр.
– Я буду спрашивать, а ты скажешь, когда попадется что-нибудь знакомое. Иван Серов? Лубянка? ГРУ? КГБ? МВД?
– Про МВД я слышал, сэр.
– И что это такое?
– Советское разведывательное управление?
– Ты что, не знаешь, какая разница между МВД и КГБ?
– Никак нет, сэр.
– Чему же вас учили в Монтеррее, черт возьми?
– Русскому языку, сэр. И еще рассказывали немного про Советскую Армию.
– А здесь ты хоть чему-нибудь научился?
– Никак нет, сэр.
– Ну хорошо. Ты нам можешь пригодиться, поэтому кое-что тебе надо будет усвоить.
– Так точно, сэр.
– Так вот, к твоему сведению, два года назад МВД слегка подрезали крылышки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61