– Из-за чего?
Сара Луиза взяла сигарету, закурила – на моих глазах она после университета не курила ни разу – и отпила из чашки.
– Я готова рвать на себе волосы из-за того, что ты мне это сказал, а не я тебе. Ты даже представить себе не можешь, сколько раз мне хотелось это сделать.
– Думаю, довольно часто.
– Каждый божий день. Когда тебя нет, я не могу понять, зачем мне нужен муж, которого никогда не бывает дома. Когда ты дома, я не могу понять, зачем мне нужен муж, который не вылезает из своей скорлупы. У тебя есть только два занятия: читать и бегать. Даже с собакой было бы интереснее жить, чем с тобой. С нами ты разговариваешь только в одном случае: когда хочешь сказать, что мы слишком много тратим. Знаешь, почему я тебя терпела все это время?
– Должно быть, по доброте душевной?
– Потому что, дура, женила тебя на себе. Я считала, что раз увела тебя от той немки, то теперь обязана, несмотря ни на что, жить с тобой. Так, значит, говоришь, пора кончать? Забавно, в чем же тут дело? Неужели ты нашел себе другую? Неужели она немка, все эти три недели ты был с ней, а мне вешал лапшу на уши насчет всяких деловых встреч? Нет-нет, это невозможно.
– А может быть, ты нашла себе другого? И, может быть, я его знаю?
– Ах, какие мы, оказывается, любопытные! Ты еще найми детектива следить за мной.
– Полагаю, нам нет смысла лезть в дела друг друга.
– Я и не знала, что интересоваться подругами мужа значит лезть в его дела.
– Сара Луиза, я хочу развестись.
– Пожалуйста, дорогой мой, и чем скорее, тем лучше. Но давай договоримся: это не ты разводишься со мной, а мы разводимся друг с другом. Кстати, для твоего сведения: если бы мне не было тебя жалко все эти годы, тебя бы уже давным-давно отсюда вышибли под зад.
Когда мы вечером сообщили обо всем девочкам, они не сразу поняли, что случилось, а потом Элизабет радостно закричала:
– Я выиграла! Я выиграла!
– Что ты выиграла? – спросил я.
– Эсель поспорила, что вы разведетесь в прошлом году, я – что в этом, а Мэри Кэтрин – что в будущем. Так что выиграла я.
– Так что же, нам теперь уменьшается содержание? – спросила Эсель.
– Мы еще не говорили с нашими адвокатами, – ответила Сара Луиза, – но я уверена, что ваш отец никогда на это не пойдет. – И она посмотрела на меня с ангельской улыбкой.
– А как насчет всякой там платы за обучение? – спросила Мэри Кэтрин. – Они вот ходят в колледж – значит, ты будешь за них платить, а я не хожу. Ты будешь мне давать столько же?
– Постараюсь, чтобы все было по справедливости, – ответил я.
– Не сомневаюсь, что ваш отец не станет скупиться, – сказала Сара Луиза. – Он, безусловно, хочет, чтобы его вспоминали добрым словом, когда он будет жить вдали от вас.
– А куда он уезжает? – спросила Эсель.
– Об этом мы тоже собираемся вам сообщить, – ответила Сара Луиза. – Ваш отец едет работать в Германию.
– Тебя выгнали из банка? – спросила Мэри Кэтрин.
– Нет, – ответил я, – просто один старый друг в Мюнхене предложил мне приличное место.
– Уверена, что у тебя там какая-нибудь подружка, – сказала Эсель.
– Уверена, что ваш отец тоже в этом уверен, – ответила Сара Луиза – но он у нас безумно чувствительный и не хочет скандала.
– Я прошу только одного, – сказала Элизабет, – чтобы вы развелись пристойно. Пошлятины я не вынесу.
– Постараемся без пошлятины, – ответил я. Потом я ушел и допоздна бегал трусцой. Когда я вернулся, девочек не было дома, а Сара Луиза уже переселилась в спальню для гостей.
– Спокойной ночи, Хэмилтон, – сказала она, – тебе уже недолго осталось нас терпеть.
Сидя за стаканом пива на кухне, я попытался разобраться в своих ощущениях. Если бы раньше меня спросили, как я буду себя чувствовать, когда стану разводиться, я бы ответил: ужасно. Я бы не сомневался, что буду мучиться, – тем более, что в глубине души я страшно сентиментален. Отец, расстающийся со своими детьми, муж, говорящий жене «прощай» после двадцати лет совместной жизни, мужчина, бросающий работу, которой отдал все силы, – если бы я прочитал об этом в книжке или увидел бы в кино, то наверняка расстроился бы. Грустный, я пошел бы прочь, размышляя о том, что все могло бы выйти по-другому. Но вот я сам оказался в центре событий, причем событий реальных, не вымышленных, – и что же я чувствовал? Да почти ничего. Когда мои дочери были маленькие и беспомощные, они преклонялись передо мной, а я был готов отдать им всю свою душу. Теперь же, когда беспомощными их нельзя было назвать даже с большой натяжкой, им, казалось, нужно было от меня только одно: деньги. Они это знали, я знал, что они это знают, они знали, что я знаю, что они это знают, и так далее, до бесконечности. И еще одну вещь они знали: нет смысла делать вид, что они испытывают ко мне привязанность, ведь все их хитрости я видел насквозь, и им это было прекрасно известно, а раз так, то зачем лишний раз себя утруждать? Если бы они меня любили, то я бы, наверно, их тоже любил. Но они не любили меня, и я не любил их. Что же касается Сары Луизы, то я тщетно пытался вызвать в себе хотя бы подобие симпатии к ней. Я перебирал в памяти давно ушедшие дни нашей жизни: университет, службу в армии, возвращение домой, – но все казавшиеся тогда такими трогательными минуты теперь начисто потеряли свою умильность. В нашем семейном существовании была только одна положительная черта: то, что все мы впятером, как правило, держались в рамках приличия, и я очень надеялся, что хорошие манеры сохранятся хоть на какое-то время, когда ничего другого уже не осталось.
Когда я сообщил Уэйду, что ухожу из банка, он отнюдь не удивился.
– Что ж, Хэм, наверно, это не так уж и глупо. Конечно, нам будет тебя недоставать и все такое, но ты ведь всегда был каким-то неприкаянным – да ты и сам это знаешь.
– Я бы хотел сдать дела как можно быстрее.
– О чем разговор. Тридцати дней с головой хватит. Твое место займет Хупер Франклин. Человек он знающий, но разъезжать по свету ему, понятно, уже вряд ли придется.
Как только ты уйдешь, бюджет международного отдела будет урезан. Отдел-то, в сущности, был создан специально для тебя – банку он нужен, как рыбке зонтик. Мне и так на совете уже плешь проели: не по карману, говорят.
– По-моему, мы внесли свою долю в общее дело.
– Ну, это с какой стороны посмотреть.
– Послушай, я хочу, чтобы ты знал: мы с Сарой Луизой разводимся.
– Признаться, и это меня не удивляет.
– Я благодарен тебе за то, что ты поговорил с Эрикой.
– Прелестная женщина. И муж у нее тоже что надо, разве что немного староват.
– Надеюсь, что если ты когда-нибудь сойдешься с Сарой Луизой, то дашь ей больше, чем смог дать я. Она этого заслуживает. И девочки тоже заслуживают лучшей участи.
Уэйд не то чтобы покраснел, а так, слегка порозовел и ответил:
– Жизнь, сам понимаешь, сложная штука. Полная неожиданностей. Я ведь как-никак женатый человек. Но, разумеется, что, если Саре Луизе или девочкам понадобится помощь, они могут на меня рассчитывать.
– Не надо, Уэйд, ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Я был бы только благодарен, если бы у тебя получилось лучше, чем у меня.
– У Джоаны может быть другое мнение. – Уэйд улыбнулся. – Посмотрим, Хэм, посмотрим. А пока скажу тебе одну вещь. Хоть мы с тобой и не одного поля ягоды, я всегда, еще с Монтеррея, старался быть тебе другом. Я и сейчас твой друг.
– Знаю, Уэйд. Спасибо.
– Собираешься нас навещать?
– Приеду повидать девочек.
– Что ж, возможно, и со мной повидаешься.
– Надеюсь.
Развод мы решили оформить в штате Невада. Элизабет, узнав об этом, совсем скисла, заявив, что разводиться в Неваде пошло. Как нам объяснили адвокаты, в Нашвилле развод займет четыре месяца, если повезет, а если нет – то и все полгода. В Мексике разводиться было рискованно, поэтому ничего не оставалось, кроме как лететь в Рино.
Так мы и поступили. По совету адвокатов, чтобы избежать в дальнейшем всяких юридических осложнений, мы оба оформили себе жительство в Неваде, а по желанию Сары Луизы летели из Нашвилла в Рино и обратно разными самолетами и останавливались в разных гостиницах. Также по ее желанию на то время, что мне осталось провести в Нашвилле, я переехал жить в мотель. Спустя полтора месяца после нашего первого визита в Рино, мы снова туда вернулись, а еще через три дня состоялось слушание нашего дела. По разводу Сара Луиза получила, впридачу к алиментам, наш дом и все наши автомобили; девочки – месячное содержание в триста долларов каждая, а также оплаченное обучение в колледже или эквивалентную денежную сумму; а я – сто восемьдесят тысяч долга. Расставание с семьей прошло спокойно – без слез и шмыганья носом. Я уже настолько привык уезжать из дома, что было такое ощущение, словно я опять скоро туда вернусь. Девочки чувствовали себя скованно: вся эта церемония была не в их вкусе, а Сара Луиза на прощанье сказала:
– Желаю удачи. Что-что, а удача тебе пригодится.
– Как и всем нам, – ответил я.
Садясь в самолет в Нашвилле, я почти ничего не соображал: слишком много событий произошло за короткий срок, – но к тому времени как мы приземлились в Нью-Йорке, мне все-таки удалось прийти к кое-каким выводам: во-первых, я был беден, во-вторых, свободен и, в-третьих, счастлив. Когда же самолет «Люфтганзы», на котором я летел в Германию, поднялся в воздух, я почувствовал радостное возбуждение от проведенного дня: в Нью-Йорке было солнечно и нежарко, таксист, который довез меня до аэропорта, был весьма любезен, а немецкие стюардессы улыбались так, словно только и умели, что улыбаться, точно им нравилась их работа. Погода и во Франкфурте, и в Мюнхене стояла восхитительная, а Манни, который встретил меня в аэропорту, был в отличном настроении.
– Квартиру мы тебе подыскали – в Швабинге, – сказал он по дороге. – Будешь доволен. Двумя этажами ниже Эрики. Мебель из дома Макса в Клостерсе: Макс понимает, что никогда уже туда не вернется, и велел Эрике все забрать: хватило на обе квартиры. Ну, пока, увидимся в понедельник в конторе.
Войдя в квартиру, я понял, что Манни прав: я действительно был доволен – или, вернее сказать, ошеломлен. Я заранее предупредил, что никакой обстановки с собой не везу, поэтому прошу приобрести на первых порах какую-нибудь рухлядь. Так что ожидал я увидеть почти голое помещение с минимальным количеством самой простой мебели. Увидел же я нечто совсем другое. Коридор украшал ансамбль старинных светильников, выполненных из порфировых ваз. В гостиной стояли диваны, кофейные столики и кадки с растениями – все на своем месте, и – что это? – нет, зрение меня не обманывало: на стене висела картина Фернана Леже. В столовой обитые восточным шелком диваны отражались в старинных венецианских зеркалах. В спальне у окна стоял французский стол восемнадцатого века, а напротив него – кожаное кресло в стиле какого-то Людовика – то ли Пятнадцатого, то ли Шестнадцатого. Тут же были работы Ля Фреснайе, Фотрие и Ля Гандара. Довершала великолепие широкая, массивная кровать под кирпичного цвета покрывалом. На кровати лежала записка:
"Дорогой Хэмилтон!
Неужели на этот раз ты вернулся насовсем?
Всей душой надеюсь, что это так. Я воспользовалась случаем и поставила к тебе кое-какие вещи, которые нам сейчас не нужны. Если они тебе не нравятся, сообщи мне, и их заберут. Я к ним, признаться, привязана и надеюсь, что ты иногда будешь разрешать мне проводить с ними время – а заодно и с тобой.
Когда мы сможем увидеться? Макс чувствует себя неважно и скоро ляжет в больницу. Все дела с квартирой я уже почти закончила, завтра перевезу последние вещи. Будешь ли ты дома? Если удастся удрать, заскочу около трех. Отдыхай как следует, я хочу, чтобы ты был в хорошей форме.
Я тебя люблю и мечтаю, как мы будем жить вместе.
Всегда твоя Эрика".
Что ж, если Эрика велит быть в хорошей форме, надо постараться, и я, даже не успев распаковать чемоданы, повалился на кровать и принялся отсыпаться за бессонную ночь в самолете. Пару раз сквозь сон я пожалел, что Эрика не видит, как послушно я выполняю ее указания. Окончательно пробудился я только к вечеру. Мюнхен был великолепен. Лучи заходящего солнца золотили листву в парке «Энглишер-гартен». Я вышел на балкон посмотреть на улицу, которой теперь предстояло стать моей, и она мне очень понравилась.
Вечер был такой чудесный, что ноги сами понесли меня из дома в неизвестном направлении. Я решил пойти куда глаза глядят – как когда-то гулял по Берлину. Я пересек из конца в конец Энглишер-гартен; прогулялся по Принц-регентен-штрассе и, перейдя реку Изар, пошел в обратном направлении по Максимилиан-штрассе; долго любовался сверкающими витринами Одеонплатц, Мариенплатц и Карлсплатц. От вокзала я повернул к югу и скоро очутился среди многолюдной толпы, которая вынесла меня к парку Терезиенвизе. И тут меня осенило: да это же Октоберфест! Надо же: до такой степени зациклился на собственной жизни, что позабыл, какое сейчас время года! Как-то так получилось, что, хотя в Германии я бывал множество раз, на Октоберфест еще ни разу не попадал, и вот сейчас я вступал в окружавшее меня море огней. И зазывалы, и киоски были здесь совсем как на каком-нибудь американском карнавале, но впереди виднелось нечто, чего больше нигде не встретишь: крытые парусиной пивные павильоны внушительных размеров, до отказа набитые людьми. Какого тут только не было пива: и «хакенбрей», и «хофбрей», и «шпатенбрей», и «пауланербрей», и «аугустинербрей», и «пшоррбрей» – все мюнхенские пивоварни открыли свою торговлю, – а внутри павильонов вовсю наяривали оркестры. Со второго захода мне удалось найти местечко в павильоне «левенбрей», за столиком рядом с оркестром. Сразу же полногрудая официантка поставила передо мной литровую кружку пива. Мои соседи за столом, раскачивались в такт музыке, распевали песни – все, кроме сидевшего на дальнем конце солидного господина, одетого в строгий костюм. Я решил, что это, наверно, какой-нибудь английский или американский дипломат, посчитавший своим служебным долгом посетить Октоберфест – возможно, без всякой на то охоты, – даже начал было сочинять про него некую байку, как вдруг, широко взмахнув руками, он громко, с удалью выкрикнул на чистом баварском диалекте:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61