А вот чем: они играли в гольф в Вестчестере, они играли в теннис в Ньюпорте, они играли в поло в Палм-Бич. Мелькнула мысль: уж не заделался ли я, часом, марксистом? Да нет, на марксизм мне было глубоко наплевать – на марксизм, но не на самого себя. Всю жизнь, пускай неуклюже, я стремился исполнять свой долг – так, как я его понимал, – а что в результате?
Целый день я пытался дозвониться до Манни и, в конце концов, поймал его в мотеле. В номере у него сидели немцы и, судя по слышавшимся в трубке возбужденным голосам, все они уже были навеселе.
– Манни, – спросил я, – ты вернешься к себе в Германию на следующей неделе?
– Я буду дома начиная с четверга.
– Что если прямо в четверг я к тебе и заеду?
– Отлично. Запиши мой телефон в Штарнберге.
ГЛАВА X
Я так часто летал за границу, что никакой суматохи в доме мои отъезды не вызывали. Сара Луиза приучила дочерей целовать меня утром на прощание, что было исполнено и на этот раз – примерно с таким же чувством, с каким они бросали последний взгляд в зеркало перед уходом из дома. Когда я направился к двери, Сара Луиза на секунду оторвалась от газеты, поцеловала меня и снова уткнулась в объявления: это у нее было любимое занятие – выискивать, сколько стоят дома в нашем районе, и поражаться росту цен на недвижимость. Напоследок она сказала: «Пока, увидимся через неделю».
Дурные предзнаменования начались с самого утра. В банке царила такая неразбериха, что я едва не опоздал на самолет. В Нью-Йорке шел проливной дождь, служащие «Люфтганзы» держались с холодным равнодушием, таможенники в Мюнхене разговаривали хамским тоном, а погода там стояла промозглая и пасмурная. Даже Манни был не в духе. В машине по дороге в Штарнберг он объяснил, что сорвалась одна крупная сделка в Денвере, поэтому настроение у него сейчас хуже некуда. Словом, все складывалось исключительно неудачно, и я уже начал жалеть, что вообще приехал, и даже хотел попросить Манни высадить меня где-нибудь в Мюнхене: тогда я успел бы быстренько обделать свои дела и уже к концу недели вернуться домой. Но потом сквозь дымку, окутавшую Альпы, стали пробиваться лучи солнца, а по радио сообщили, что с Атлантики движется антициклон. День постепенно разгуливался, а вместе с ним менялось и настроение Манни; когда мы подъезжали к его вилле на Штарнбергском озере, он уже рассказывал всякие забавные истории про немцев, которых принимал в Нашвилле.
А вот Симона постарела. Была она, правда, все такой же стройной, но в волосах блестела седина и на лице появились морщины. Мы обнялись, и она повела меня смотреть дом, а Манни тем временем пошел за шампанским. Дом у них был поменьше моего, зато уставлен таким количеством всяких замечательных вещей, что я словно бы ходил по музейным залам. Когда мы наконец уселись на террасе, с которой открывался вид на горы и озеро, я подумал, что с радостью променял бы свой дом на этот. Симона угостила нас телятиной с салатом, а Манни принес еще шампанского, и мы ели, пили и смотрели на плавно скользившие вдалеке парусные лодки.
Помнится, мы с Симоной никогда много не беседовали: по-английски она вообще не говорила, а немецкий знала примерно так же, как я французский – иными словами, не ахти как. Английского за эти годы она так и не выучила, зато очаровательно изъяснялась по-немецки: вполне свободно, но с четким французским выговором. Память у нее была изумительная: она вспоминала в мельчайших подробностях наше путешествие в Париж, во что я был одет, что говорил и делал двадцать лет назад. Пока мы наслаждались ностальгическими рассказами, вернулись из школы дети: мальчик был постарше, он учился в гимназии, а девочка – помоложе. Невысокого роста, красивой внешности, в которой было что-то греческое, они являли собой результат смешения французской и еврейской крови. Симона сказала, что они с Манни долго придумывали детям такие имена, которые были бы одновременно и английскими, и французскими, и немецкими, и, наконец, назвали мальчика Паулем, а девочку Барбарой. Всеми тремя языками Пауль и Барбара владели одинаково свободно: с Симоной они говорили по-французски, с Манни – по английски, а друг с другом – по-немецки. Через некоторое время дети ушли наверх, а Манни отправился в Мюнхен утрясать какие-то дела.
– Не хочешь ли посмотреть наш район? – спросила меня Симона.
– С удовольствием.
– Пешком или на машине? Американцы, по-моему, не очень-то любят ходить пешком.
– Мы сильно изменились.
Мы прошлись по улице мимо вилл, потом повернули и по другой улице направились обратно. Хотя это было не особенно прилично, я не удержался и поинтересовался, почем здесь дома; они оказались даже дороже, чем я предполагал. Вон ту виллу недавно продали за миллион двести пятьдесят тысяч марок, а вот эту – за полтора миллиона. Подумать только – семьсот пятьдесят тысяч долларов! В Америке такой дом стоил бы раза в три дешевле. Ого, а это что за особняк? Особняк, правда, едва виднелся, скрытый высокой стеной и кованой железной оградой, но все равно было ясно, что в Штатах он обошелся бы в пару миллионов – причем, не марок, а долларов.
– Слушай, кто это здесь живет? – спросил я у Симоны.
– Эрика. – Мысли об Эрике не оставляли меня весь день, но имя ее прозвучало сейчас впервые. – Приглядись повнимательней – ничего не видишь?
– Вижу, что это прямо какой-то дворец.
– Нет, ты получше посмотри.
Только тут я заметил двух человек в зеленой форме; один стоял в тени около ворот, другой, с полицейской собакой, – посреди лужайки. У обоих были в руках рации, по которым они оба бодро беседовали.
– Это они о нас говорят, – сказала Симона. – Вообще-то я бываю здесь чуть ли не каждый день, но лишняя осторожность никогда не помешает: кругом полно террористов.
– У вас с Манни тоже есть охрана?
– Нет, мы люди маленькие. А муж Эрики – председатель Союза свободных хозяев. За такими-то террористы и охотятся.
Я обратил внимание на то, что поверх стены натянута колючая проволока, наполовину скрытая зарослями плюща, а на одной из елей установлена телекамера, направленная на ворота; похоже, кругом были припрятаны и другие камеры.
– Не хотел бы я так жить, – заметил я.
– У них нет выхода: или жить так, или вообще никак.
– Ну, а если им нужно куда-нибудь пойти?
– Только в сопровождении телохранителя.
– Даже когда они идут к вам в гости?
– Да, тогда охранник сидит в машине. Это не очень-то приятно, поэтому обычно мы ходим к ним.
– А дети?
– Их тоже сопровождают телохранители – и в школу, и вообще повсюду.
– Но это же стоит уйму денег.
– За все платит Союз свободных хозяев.
Симона помахала рукой охраннику у ворот, он помахал в ответ, и мы продолжили наш путь.
– Тебе не хочется поговорить об Эрике? – спросила Симона.
– Я не против.
– Манни передал мне ваш разговор в Нашвилле.
– А я и не собирался ничего скрывать – во всяком случае, от тебя и от него.
– Хочешь с ней повидаться?
– Хочет ли она со мной повидаться?
– Я позвала ее сегодня на кофе.
– Она знает, что я здесь?
– Да.
В течение последующих двух часов я чувствовал себя, как мальчишка перед первым свиданием. Все, что я видел в зеркале, никуда не годилось: костюм двухлетней давности, помятое после перелета лицо, прическа, выглядевшая так, словно мне ее сварганили в парикмахерском училище. Еле передвигая ноги, я спустился вниз, навстречу неизбежному испытанию. Чем встретит меня Эрика – насмешками да издевками? Что ж, ничего другого я и не заслужил.
В две минуты шестого подкатил к дому ее автомобиль. Первым из него вылез телохранитель, оглядел окрестности в полевой бинокль и только потом помог выйти Эрике, быстро провел ее к парадной двери, где уже ждала Симона, вслед за чем удалился. Эрика с Симоной обнялись, и я с ужасом понял, что вот наступила минута, о которой я столько лет мечтал и к которой совершенно не готов. Ощущение было такое, словно меня вытолкнули на сцену, прежде чем я успел выучить роль.
– Здравствуй, Хэмилтон, – сказала Эрика, протягивая мне руку.
Как ей удалось так похорошеть? А может, она вовсе и не похорошела – может, тогда, много лет назад, я просто видел ее по-другому? Сейчас, во всяком случае, она была несказанно красива, и я стоял и смотрел, не в силах оторвать от нее глаз.
– Я не знал, что увижу тебя, – ответил я. – Но очень на это надеялся.
Симона провела нас в гостиную, а сама ушла варить кофе. Мы сели на диван, на почтительном расстоянии друг от друга.
– Я рада, что Манни разыскал тебя в Нашвилле, – сказала Эрика.
– Я тоже. Странно, правда, что он не позвонил заранее: я постоянно бываю в отъезде.
– Он знал, что застанет тебя.
– Откуда?
– Навел справки.
– Каким образом?
– У нас в Нашвилле есть знакомые.
– Кто?
– Одна супружеская пара – мы вместе отдыхали на Каптиве. Макс обожает Флориду. Мы ездим туда ежегодно.
– Как, ты бывала в Америке?
– И неоднократно.
– И ни разу не позвонила?
– Я не думала, что это будет тебе приятно.
– Но ты думала, что мне будет приятно увидеться с Манни?
– Да. Может, мне тоже надо было позвонить. Тот человек – ну с кем мы познакомились на Каптиве – говорил, что ты несчастлив, причем уже давно, что ты все время что-то ищешь и не можешь найти.
– Как звали этого человека?
– Уэйд Уоллес. Сам он очень мил, а вот жена у него зануда.
В эту минуту Симона вкатила в гостиную столик, на котором, казалось, разместился целый прилавок кондитерской: тут был и сахарный торт, и фруктовый торт, и шварцвальдский вишневый торт, и еще с десяток пирожных, названий которых я не знал. Симона налила нам кофе, навалила каждому на тарелку столько всего, что хватило бы на целый полк солдат, и ушла помогать Барбаре писать сочинение о Бодлере.
– Что еще говорил Уэйд?
– Что он тебя любит, но что в Нашвилле ты как-то не прижился и что, по его мнению, ты катишься вниз.
– А он не сказал, что крутит роман с моей женой?
– Я сама догадалась.
– И почему же у тебя вдруг возникло желание встретиться с человеком, который катится вниз?
– А ты как думаешь?
– Из любопытства? Захотелось, так сказать, увидеть неудачника крупным планом?
– Нет.
– Тогда я не понимаю, зачем ты пришла. Мне ведь действительно ничего не светит.
– Уэйд сказал, что ты не хотел жениться, что тебя просто уговорили.
– Но это не снимает с меня вины.
– И еще он сказал, что в Нашвилле ты чужой и что для всех будет лучше, если ты уедешь.
– Для всех?
– Да, для тебя, для твоей жены, для детей, для банка.
– И для Уэйда.
– Да, ему это, наверно, тоже облегчило бы жизнь – и в том, что касается твоей жены, и в служебных делах.
– Видимо, именно поэтому он и решил с тобой поговорить.
– Не уверена. Он ведь и вправду хорошо к тебе относится.
После той памятной «головомойки» я был уверен, что спокойно стерплю любые слова, произнесенные в мой адрес. Но на «головомойке» болтали всякую чушь, а Уэйд сказал Эрике правду, и эта правда теперь задела меня куда сильнее. Тяжело чувствовать себя чужаком, особенно когда все об этом знают. Неужели и дома, и на работе я был белой вороной? Как трудно смириться с тем, чего никогда не предполагал! Я был благодарен Эрике за откровенность, но слова Уэйда попали в самое больное место. Я понял, что из всего великого множества неудачников на свете я – самый ничтожный, самый бестолковый и самый жалкий. Вдруг Эрика улыбнулась.
– Знаешь, что я обнаружила, когда в первый раз приехала в Штаты? – сказала она. – Что я чудовищно говорю по-английски, с бруклинским акцентом. Во Флориде все думали, что я из Нью-Йорка. Пришлось прилично поработать, чтобы переучиться. Почему ты ни разу не сказал мне об этом тогда, в Берлине?
– Мы всегда говорили по-немецки.
– А с Колдуэллами?
– Я был поражен, как ты здорово знаешь английский.
– И все-таки надо было сказать. – Она снова улыбнулась. – Знаешь, что еще говорил Уэйд?
– Ничего хорошего.
– Что, по его мнению, ты по-прежнему в меня влюблен. Он прав?
– А это важно?
– Так прав или нет?
– Я не знал, что Уэйд такой наблюдательный.
– Он говорит, это у тебя на лице написано.
Я задумался, пытаясь осознать услышанное. Чем яснее становилось, сколько всего знает обо мне Эрика, тем меньше я понимал, зачем она здесь сидит.
– Надо, чтобы кто-нибудь вроде Уэйда рассказал мне о тебе, – заметил я.
– Почему бы не спросить об этом у меня самой?
– Потому что я знаю, что ты скажешь.
– Что же?
– Что ты безмерно счастлива и благодаришь судьбу за то, что у нас с тобой ничего не вышло.
– С какой стати мне все это говорить?
– С той, наверное, стати, что это правда. И уж во всяком случае для того, чтобы я понял, насколько больше меня ты преуспела в жизни и какого дурака я свалял двадцать лет назад.
– Может, я лучше все-таки сама скажу?
– Ну хорошо, ты счастлива?
– Не очень.
– Почему?
– А ты как думаешь?
– Твой муж плохо с тобой обращается?
– Ну что ты, это добрейший человек на свете.
– Он скуп?
– Стоит мне только что-нибудь попросить, и я тут же это получаю.
– Туповат, зануда?
– Нет, интереснейший человек. Мудрый. Образованный. Разговаривая с ним, я каждый раз узнаю что-то новое.
– Тогда в чем же дело?
– Я его не люблю. Я восхищаюсь им, я благодарна ему, я готова сделать для него что угодно. Но он настолько меня старше… Нет-нет, я неправильно сказала, что не люблю его. Люблю, конечно, люблю, но так, как раньше любила отца. Нет романтики. Мы и не делаем вида, будто она есть. По-настоящему он любил только одну женщину – свою первую жену Урсулу. Они были ровесники, вместе выросли. Когда Макс, вернувшись с войны, узнал, что Урсула погибла при бомбежке, он чуть не покончил с собой. И чем дальше, тем больше она ему кажется ангелом. Я ей не соперница. Макс считает меня красивой, гордится мною, я – нечто вроде украшения, которое он холит и лелеет. Но не более того.
– И когда ты в первый раз это поняла?
– Я знала это с самого начала. Когда мы познакомились, я все еще работала в той библиотеке в Берлине. Я думала, что для папы будет лучше, если я удачно выйду замуж. Макс мне очень понравился, и с годами это чувство только укрепилось, но любить я его никогда не любила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61