Это такие же американцы, как все остальные.
– Возможно, у них другие традиции.
– Какие такие традиции? Ты что, боишься, что они начнут бить в там-там в классе или качаться на ветках?
– Нет.
– Что ж тогда белых и черных не пускают вместе учиться?
– Некоторые считают, что они разные.
– Ты хочешь сказать, что негритянские дети слишком тупы, чтобы учиться?
– Нет, просто они учатся по-другому.
– Если они такие тупые, тогда все просто.
– Не понял.
– Вытурить их из школы – вот и весь разговор.
– А если вытурить придется многих?
– Это уже их проблемы.
– Если негритянских детей начать гнать из школ, встанут на дыбы и министерство юстиции, и "Нью-Йорк таймс".
– Похоже, что так.
Вильямс еще немного поразмышлял, потом сказал:
– Спасибо за завтрак. А билет твоей девчонке я устрою.
И действительно устроил. В качестве благодарности я преподнес ему бутылку виски, но Вильямс отказался ее взять.
– Ты много чего для меня сделал, теперь моя очередь. – В последнее время он выглядел грустным, но я считал, что это из-за очередной ссоры с Ирмгард. Сейчас, видно, он решил рассказать мне о наболевшем. – Знаешь, чего я больше всего боюсь? Вернуться в Штаты. Здесь я жил три года как человек, а через месяц снова стану черномазым.
– А ты не думал о том, чтобы остаться здесь?
– А что мне тут делать? Я – сержант, ничего другого не умею.
– Уверен, что в Штатах будет не так уж плохо.
Но я вовсе не был в этом уверен, и мне стало так же грустно, как и Вильямсу.
На следующий день после Рождества мы с Эрикой сели на служебный поезд. Места у нас были в одном вагоне, но в разных купе, однако, как только проводник собрал билеты, Эрика перебралась ко мне. Всю ночь напролет мы разговаривали, занимались любовью и с неодобрением взирали на Восточную Германию. На вокзале во Франкфурте нас встретили Манни с Симоной, и мы все вместе отправились в Париж. Симону мы видели в первый раз: она оказалась маленькой, хрупкой и по-озорному привлекательной. Очень скоро обнаружилось, что если Манни с Симоной знают французский, а мы с Эрикой – немецкий, то этого достаточно для того, чтобы все понимали друг друга. Мы вели себя как расшалившиеся школьники. В Кайзерслаутерне, Саарбрюкене и Шалон-сюр-Марне мы пировали на свежем воздухе. Каждый раз, проезжая мимо мест былых сражений, я мысленно возвращался к прошедшей войне. В Вердене Симона с Эрикой уже пили за здоровье друг друга, а подъезжая к Шато Тьерри, мы вовсю пели хором. Уже темнело, когда мы приехали в Париж. Симона отвезла нас к себе – она жила неподалеку от авеню Фош, напротив Булонского леса.
Квартирка – она досталась Симоне по наследству – была небольшой, но уютной. Не успели мы войти, как Симона уже открыла шампанское. Мы чокались, пили и обнимались. Так началась одна из лучших недель в моей жизни. Несколько дней Симона водила нас по своим любимым местам, и два из них – Сент-Шапель и усыпальница французских королей в Сен-Дени – понравились Эрике необыкновенно. Манни же все время тянул нас в театр. Мы посмотрели «Докучных» и "Проделки Скапена" в "Комеди Франсез", «Топаз» в театре «Жимназ» и "Последнюю обитель" в театре "Амбигю".
После «Докучных» Манни сказал:
– Для европейской поэзии естественен только один стих – четырехстопный. Вы заметили: Мольер ведь писал александрийским стихом, он считал количество слогов, следя, чтобы в каждой строке их было двенадцать, а на ударения не обращал никакого внимания. Но какую его строку ни возьми – всюду ровно четыре стопы. То же самое Шекспир. Он считал, что пишет пентаметром, но у него в каждой строке одно ударение – слабое, так что всего их тоже получается четыре. А почему? А потому, что на одном дыхании можно произнести только четыре стопы.
Он еще долго разглагольствовал в том же духе, пока не заметил, что его никто не слушает. После «Топаза» Манни произнес речь о творчестве Паньоля и о добротной постановке его пьес. Наконец, когда мы посмотрели "Последнюю обитель", я тоже решил взять слово.
– Американский юг, как он показан в этом спектакле, совершенно не похож на настоящий, – сказал я. – Все почему-то изображают его или загадочно-романтическим, или грязным и замусоренным. Тот Юг, где я вырос, – совсем другой.
Я, конечно, не рассчитывал, что мое мнение будет интересно Манни и Симоне, но надеялся на внимание со стороны Эрики.
Когда мы бывали предоставлены самим себе, Эрику тянуло поглядеть на игру в шары в Булонском лесу, на ребятишек, играющих на авеню Фош, на кукольников, дающих представление на Монмартре, на мальчика, пускающего кораблики в Тюильри, на груды грибов и устриц на центральном рынке, на первую в Париже вексельную биржу, неподалеку от Триумфальной арки, – идею такой биржи заимствовал у американцев некто Гаттеньо, и сейчас она приносила ему кучу денег.
К ресторану «Максим» и ему подобным Симона относилась с пренебрежением, говоря, что можно ничуть не хуже, притом дешевле, поесть в таких ресторанах, как "У Макса", "Ля Бургонь" или "Ле Боссю". Их-то мы и посещали, и кормили там, надо сказать, совсем неплохо. Деньги Савицкого, тем не менее, таяли с каждым днем. Перед самым нашим отъездом в Германию я объявил, что этот вечер мы с Эрикой проведем вдвоем. Куда мы пойдем – это я держал от Эрики в тайне, но еще за два дня заказал столик в знаменитом ресторане "Тур д'аржан". К ресторану мы подъехали на такси. Глядя на огоньки, мерцавшие на Сене, мы ели камбалу под грибным соусом и блинчики с апельсиновой начинкой и пили шампанское. Когда со стола было убрано все, кроме бокалов, я наконец решился произнести то, что готовился сказать всю эту неделю:
– Эрика, мои слова, наверно, не будут для тебя сюрпризом, но я очень надеюсь, что ты согласишься выйти за меня замуж.
Она сжала мне руку, как бы благодаря, потом спросила:
– А где мы будем жить? Что ты будешь делать? И что буду делать я? И где мы поженимся? Кругом так беспокойно.
– Где поженимся? Да где пожелаешь. Если тебе больше нравится жить в Германии – пожалуйста. Я, правда, считаю, что в Штатах у нас больше перспектив, но как скажешь, так и будет.
– А понравится ли твоим родителям, что у них будет невестка-немка?
– Национальность невестки их не волнует.
Я еще долго отвечал на разные вопросы, и чем дальше, тем сильнее становилось ощущение, что все это со мной уже было – ведь про то же самое я когда-то говорил с Надей, только тогда я безбожно врал. Последний вопрос, заданный Эрикой, был менее практического свойства.
– Почему ты хочешь на мне жениться? – спросила она.
– Потому что ты – самая потрясающая девушка на свете. Потому что я не могу представить, как буду жить без тебя. Потому что я очень тебя люблю.
Эрика задумалась, потом вдруг улыбнулась и сказала:
– Давай поженимся!
Мы поцеловались прямо на глазах у всего ресторана и заказали еще шампанского.
– А сейчас, – сказал я, – примерь-ка вот это. – И я вытащил из кармана два обручальных кольца, которые купил еще в Берлине. – Если захочешь, можно будет обменять.
Эрика надела кольцо и прямо-таки засветилась от удовольствия.
– Мне нравится то, которое выбрал для меня ты, – сказала она.
Я тоже надел кольцо. Эрика поднесла руку к свету, падавшему от настольной лампы, повертела кольцо на пальце и спросила:
– А когда ты понял, что хочешь на мне жениться?
– Как раз перед тем, как ты начала встречаться с Майком. А ты?
– В самый первый раз, когда мы разговаривали в библиотеке.
ГЛАВА VII
В Берлине меня ждала кипа корреспонденции. Бегло перебрав конверты, я обнаружил три письма от мамы, несколько опоздавших поздравлений с Рождеством, послания от Вандербилтского университета, студенческого братства «Сигма хи» и Монтгомери Белл Экедеми, содержащие просьбы о пожертвованиях (сбеги хоть в Афганистан – они тебя через месяц и там отыщут), два трогательных письмеца от университетских преподавателей и еще одно письмо – от Сары Луизы. Давненько я не видел этого почерка! Написать после столь долгого перерыва ее могло побудить только одно – желание еще немного меня помучить.
Про Сару Луизу я не вспоминал почти целый год и сейчас, когда мы с Эрикой были обручены, сожалел о былых своих любовных признаниях не меньше, чем о нежных словах, которые говорил бедной Наде. Чувства мои к Саре Луизе всегда были какой-то смесью грубого вожделения и товарищеской заботы; по сравнению с тем, что я испытывал сейчас к Эрике, они выглядели так же ничтожно, как мотороллер рядом с «кадиллаком». Вот нахалка, подумал я, все ей неймется! Как когда-то в Форт-Диксе, я отложил ее письмо на потом. Времени едва оставалось, чтобы прочитать мамины послания. Мама писала так, будто ей платили за каждое слово, не оставляя вниманием ни одного события. Чего только не было в этих письмах – начиная от царапины на правом заднем крыле ее машины и кончая щенком, которого моя сестра никак не может приучить к чистоплотности, – словом, новостей на одну страничку, а растянуто на все пятнадцать. Но мама, по крайней мере, писала, чего никак нельзя было сказать об отце, который ограничивался тем, что дополнял ее письма такими ценными для меня сообщениями, как, например, "Думаем о тебе постоянно" или "С нетерпением ждем твоего возвращения". Просьбы о пожертвованиях и рождественские поздравления я выкинул, а письма от университетских преподавателей решил сохранить. Потом я откинулся на подушку и стал вспоминать про Париж.
Для всех нас четверых это была дивная неделя, не омраченная ни единым злым словом. О француженках я много слышал, что они разбитные, но с Симоной было просто весело, а что касается Эрики, то чем больше мы бывали вместе, тем больше я в нее влюблялся. И как это я ухитрился прожить без нее целых двадцать четыре года? В общем, я был счастлив настолько, что не понимал, чем Сара Луиза сможет теперь меня уязвить. Я взял письмо и ясно себе представил, как она сейчас начнет надо мной издеваться, стараясь, чтобы каждое слово попало точно в цель, – и тут вдруг понял, что больше я Саре Луизе неподвластен. Прикоснувшись, будто к талисману, к обручальному кольцу на пальце, я распечатал письмо.
"Дорогой Хэмилтон, – начиналось оно, – когда я писала тебе в Форт-Дикс, у меня было тяжело на душе, но еще тяжелее выразить словами мои теперешние чувства. Прежде всего хочу попросить у тебя прощения. Наверное, ты на меня обиделся – ведь целый год от тебя не было ни весточки. Я была кругом неправа, и, поверь, это меня постоянно мучит. Думаю, тебе уже все известно, но я не пощажу живота своего (учти, это не каламбур, – а то я знаю, что ты можешь подумать) и расскажу подробно. Как я писала тебе год назад, у нас с Фредом Зиммерманом состоялась помолвка. Увы, я сразу же об этом пожалела, потому что Фред оказался тяжелым эгоистом. У него бывали сексуальные желания, которые я отказывалась выполнять, и тогда он обзывал меня динамисткой. Мало того, в январе одна моя подруга, которая живет в Сан-Луи, сообщила мне, что Фред завел себе там другую девушку. Я была так потрясена, что немедленно порвала с ним всякие отношения. Сейчас Фред вернулся в Сан-Луи, но чем он занимается, я не знаю и знать не хочу. Сама я пишу диссертацию на звание магистра в области английского языка и литературы. Я и аспирантура – можешь себе это представить?
Ты спросишь, зачем я так пространно пишу тебе про Фреда. Отвечу: потому что я хочу, чтобы ты знал, что я за все заплатила сполна и хорошо усвоила преподанный урок. Чем яснее я осознаю, как жестоко обманулась во Фреде, тем отчетливей понимаю, что мне всегда был нужен ты и никто другой. Ты, наверное, на меня злишься – я не виню тебя за это. Если ты не захочешь мне написать или не сможешь заставить себя хоть немножко меня любить – я и это пойму. Надеюсь, что мы, по крайней мере, останемся друзьями.
Ну вот, излила душу и сразу стало легче. Какие новости из дома? Подробно ли тебе пишет обо всем мама? Я уже давно с ней не разговаривала. (Твой адрес мне дали в университетском архиве.) Как они все? Светской жизни я никакой не веду. Иногда зову Франклина Дьюка на чашку кофе, да еще, бывает, заходит Митч Мак-Мюррей и смешит меня всякими историями. Не стоит и говорить, что для меня они – просто друзья. И тот и другой выговаривают мне за то, что я ношу в портмоне твою фотографию, – говорят, что у тебя, наверно, отбоя нет от шикарных женщин. Но я продолжаю надеяться – хотя, возможно, и зря. Помнишь, как мы славно проводили время? Помнишь наши ночные сборища на озере? А пикники в Уорнер-парке, песни вокруг костра? А как разговаривали у тебя в машине и все не могли кончить? (И это тоже не каламбур, хотя – кто знает?) Я ничего не забыла. Как было бы хорошо, если бы все это повторилось, как бы я этого ждала!
Теперь о новостях. Поскольку я сама теперь вся такая примерная и ученая, напишу тебе про твоих друзей, которых стараюсь не упускать из виду. Ты знаешь, что Брэнсфорд Бут установил новый рекорд в скоростной стрельбе в воздухе? Он летел на истребителе «Пантера», за которым на расстоянии тридцать футов тянулась мишень, и на высоте 15 000 футов попал сорок один раз из ста одного. Мартин Мак-Корд и Бекки Лоренс летом поженились, он сейчас учится на юридическом в Вирджинии. Тейлор Мур служит в эскадрилье раннего оповещения в штате Мэриленд, Морган Уйат – командир инженерного батальона в Форт-Белвойр, в штате Вирджиния; он и Мэри Хелен Томас собираются пожениться. Бун Александер работает в отделе сбыта сталелитейной компании "Инлэнд стил" в Чикаго. Видишь, сколько я всего знаю?
Ты, наверное, уже слышал, что наша футбольная команда этот сезон провела неудачно. После того как в прошлом году мы завоевали Кубок Гатора, прогнозы на эту осень были самыми радужными. И действительно, первые пять матчей мы выиграли, но потом проиграли три раза подряд – командам из Кентукки, Тулейна и Теннесси. Тем не менее с Гуэпи – это тренер – заключили новый контракт. На бал студенток я, конечно же, не пошла. Самой очаровательной студенткой года была признана Джейн Кейри, она у нас недавно – перешла из Дьюкского университета. Дика Джонсона избрали президентом братства «Фи».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61