Тут вернулся Птолемей, по мнению Мериамон, не слишком-то скоро. Нико ухмылялся, неисправимый.
Вскоре после этого она ушла. Ее раздражение несколько остыло. Мериамон могла бы – и должна – быть в храме Амона вместе со своими людьми. Господин Аи был там. Но ей почему-то не хотелось встречаться с ними. Она ушла. Она говорила с богами; она стала чужестранкой.
– Я дома, – сказала она себе. – Дома.
И так было до тех пор, пока она не увидела выражение благоговения на лице Аи. Пока она не узнала, как она изменилась.
Страна все еще была прежней, ее. Но люди стали какими-то чужестранными. Узкие темные лица, длинные черные глаза; легкие, маленькие и быстрые, и речь их, как звон систра.
Она могла ходить среди них, и никто не глазел на нее, никто не считал ее чужестранкой. Все они заглядывались на другого, кто поспешал за ней большими шагами – на высокого светловолосого македонца с неправдоподобно светлыми глазами.
Она не была здесь такой чужой, как он. Но она не была одной из них. Она шла между двумя мирами.
Так было всегда. Вот что значит родиться в царской семье и получить магический дар.
На улицах было тесно. Они не смогли бы идти рядом, если бы Нико не был настолько больше всех встречных и не был бы так полон решимости противостоять толпе. Она шла под его защитой, и никто ее не толкал.
Подозрительная выпуклость на его плаще зашевелилась и оказалась Сехмет, которая пробежала легко по всей ширине его плеч и спрыгнула на руки Мериамон. Кошка выглядела очень довольной собой. Конечно, она была довольна, что ей удалось избежать необходимости караулить пустые комнаты Мериамон.
Позади Великого Дома, когда были пройдены храмовые дороги, обширные залы под открытым небом с рядами сфинксов, город гигантов стал уменьшаться. Улицы сузились до соизмеримого человеку размера. Дома становились все меньше и хуже, пока не превратились в обычные хижины из ила и пальмовых веток, перед которыми играли в пыли собаки и голопузые дети, а женщины болтали, набирая воду из цистерн. Где-то пекли хлеб, где-то варили пиво. Из маленького храма доносились звонкие голоса детей, хором твердивших урок. Под навесом гончар раскладывал свой товар.
Отсюда не были видны ни храмы, ни дворец, ни Белая Стена, окружавшая их с тех пор, когда мир был еще молодым. Это был совсем другой Египет, не такой удивительный, но гораздо более настоящий.
– Ну, это я еще смогу научиться любить, – сказал Нико, перешагивая через собаку, растянувшуюся посреди дороги и не думавшую вставать. Он улыбнулся ребенку, который, заложив в рот палец, уставился на него из дверей круглыми, черными и блестящими глазами-маслинами. – Храмы и дворцы – смотреть на них приятно, но жить в них мало радости.
– А я нигде больше и не жила, – сказала Мериамон. – Только еще в палатках, когда шла вслед за царем.
– А могла бы научиться?
Это был такой странный и так просто заданный вопрос, что она остановилась. Нико пронесся еще пару шагов, остановился и резко повернулся. Она видела его, хотя ее глаза были устремлены на окружающее: маленькие, скверные домишки с ярко раскрашенными косяками дверей, собаки, дети, женщины около цистерны, шепчущиеся, хихикающие, бросающие любопытные взгляды на чужестранца.
– Не знаю, – ответила она. – Я никогда не задумывалась над этим.
– Нет, – сказал Нико, и все его хорошее настроение улетучилось. – Ты бы не смогла. Ты принадлежишь к храмам и дворцам, а я принадлежу этому.
– Ты же благородный человек, – сказала она.
– Я сын пастуха, объездчик лошадей. Мои ноги привыкли ходить по земле, прежде чем они ступили на мрамор.
– Ковры, – уточнила она. – Мы ходим по коврам.
– Единственный ковер, который я знал, это ковер травы, которую щипали овцы.
– Мне доводилось ходить по траве, – сказала Мериамон. – Это так странно. Здесь бывает только песок, а в сезон дождей – грязь.
Он смотрел как-то странно. Немного погодя, и к своему огорчению, она поняла выражение его лица. Жалость.
– Тебе никогда не разрешали ступить на землю? Ты всегда была в паланкине или на коне.
– Я часто играла в саду, – ответила Мериамон.
Она не сердилась и не старалась оправдаться. По крайней мере перед ним. – Там был бассейн с лилиями. Я всегда падала в него.
– Или прыгала?
Улыбка дрогнула в уголке ее губ, когда она вспомнила.
– Никто так не думал. Но уж если однажды я подошла слишком близко к краю и вымокла… зачем вылезать раньше, чем получишь все удовольствие?
– У нас был бассейн, – сказал Нико, – возле пастбища для кобылиц, где река делала излучину. Мы все там плавали. Там было ужасно холодно, и маленькие рыбки покусывали за пальцы. Мы думали, что лучше этого в мире ничего нет.
Мериамон широко улыбнулась и снова двинулась в путь. Нико шел за ней мимо женщин, мимо их смеющихся, все понимающих глаз. Одна из них что-то сказала, отчего щеки Мериамон залились краской.
Он не увидел этого. Кажется. И он не понимал по-египетски. Мериамон пошла быстрее. Нико тоже ускорил шаг, легко, напевая про себя. Святая простота. Если бы он жил здесь, все были бы влюблены в него.
Она-то уже давно пропала. Она даже не могла сердиться на него за то, что он такой.
Когда игры закончились, Александр собрал компанию своих ближайших друзей и вместе с небольшой группой жрецов отправился из живого города в город мертвых.
Это была Красная Земля, сухая, но все же не безжизненная. В городе мертвых было множество гробниц, и при каждой были жрецы, выше или ниже по рангу в зависимости от ранга усопшего. По городу проходили широкие дороги, гладко вымощенные и отполированные ветрами, песком и солнцем.
Здесь не было горя. Только благоговение и целые поля памятников бессмертным мертвым. В дальнем конце, среди группы сфинксов, огромных львов с человеческими головами, вечно охраняющих город мертвых, находились храм и гробница Аписа.
Царь уже видел земное воплощение Аписа в городе живых: черный бык со звездой на лбу и изображением сокола верхом на его спине. У него были храм, гарем, жрецы, служившие ему и приносившие ему жертвы. Александр отдал почести Апису, и он их принял, склонив большую рогатую голову и позволив царю дотронуться до себя.
Среди скопления других гробниц и храмов была усыпальница быков, бывших Аписами прежде, глубоко вырытая и обнесенная крепкой стеной. Здесь, завернутый, как царь, и положенный на отдых, находился бык, которого убил Камбиз.
– Он взял город, – рассказывал жрец Аписа, стоя в гулком сумраке комнаты, под грузом камней и лет, – и, проснувшись утром, услышал не стоны и жалобы, а смех и поздравления. Его пленники объяснили ему, что родился бог. Дитя небес снизошло на землю и благословило город.
«А разве неважно, что ваш город пал»? – спросил у них царь. Они только смеялись и пели, как и все остальные, даже когда царь приказал их мучить. Он был поражен, и, хотя он был персом и его Истина была нерушима, пожелал увидеть, какое же обличье имеет живой бог.
«Принесите мне бога», – приказал он слугам. И они повиновались и принесли ему бога – еще мокрого после рождения, на неверных ногах, зовущего мать черного теленка с белой звездочкой на лбу.
Камбиз громко расхохотался: «И это ваш бог? И этому вы поклоняетесь? Смотрите же, как я воздам ему почести!»
Он вытащил свою саблю и, прежде чем кто-либо успел удержать его, вонзил ее в спину теленка.
– Теленок умер, и Великий Царь отдал его своим поварам и вечером пировал со своими князьями и вельможами. Вот так, – закончил жрец, – Камбиз почтил богов Египта.
– И Ок, – добавила Мериамон. – Он тоже, когда убил моего отца, убил и Аписа и обедал его мясом, так что Камбиза трудно превзойти.
– Не удивительно, что вы их так ненавидите, – сказал Птолемей.
Остальные, даже Александр, едва взглянули на мумию в покровах, источающих тяжелый запах пряностей, и поспешно удалились. Птолемей рассматривал мумию с чем-то вроде почтительного сочувствия.
– Бедняга, умереть таким молодым. Скоро ли он родился вновь?
– Довольно скоро, – ответил жрец. – Апис всегда возрождается; корова всегда зачинает его от небесного огня и после уже не приносит телят. Мы почитаем мать Аписа так же, как и ее сына.
– Я видел ее в храме, – сказал Птолемей. – Прекрасное создание. Могу понять, почему она понравилась богу.
После этих слов Мериамон внимательно посмотрела на него. Птолемей, казалось, был таким же, как всегда, но что-то в нем изменилось. Она видела его теперь как бы новыми глазами. Его интересовало то, что он видел здесь. Он хотел знать. Он шел вместе со жрецом, задавал вопросы и выслушивал ответы. Отдающийся эхом сумрак, сухой запах смерти, видимо, совсем не беспокоили его. Казалось, он был здесь, как дома.
Даже больше, чем она. Она была рада покинуть гробницу и снова выйти на солнечный свет. Когда она умрет, у нее будет более чем достаточно времени, чтобы бродить по этим коридорам. А сейчас она будет жить, вдыхать свежий воздух и обращать лицо в огню Ра.
24
Арридаю Египет нравился.
– Цвета, – сказал он. – И всегда тепло. И люди смеются.
Таис состроила гримаску. Ясно было, что никто никогда не говорил ей, что красота лучше сохраняется на неподвижном серьезном лице. Ее лицо всегда было подвижно, особенно в последнее время, когда живот ее округлился из-за будущего ребенка.
Вдруг Таис замерла. Арридай перестал болтать и уставился на нее. Мериамон насторожилась.
– Шевелится, – сказала Таис. – Он толкается.
Ее изумление было неподдельным. Ни радости, ни возмущения, только удивление.
– Дети так делают, – сказал Арридай. – Миррина давала мне потрогать, когда он толкался. Сильно толкался. Она говорила, что больно. Это больно, Таис?
– Нет, – ответила Таис.
Мериамон не стала спрашивать, кто такая Миррина. Кто-нибудь в Македонии, наверное. Она смотрела на Таис. Гетера убрала руку с живота, куда прижала ее, когда задвигался ребенок, встряхнулась и продолжала:
– Я наконец сказала ему.
– Он догадывался? – спросила Мериамон.
– Говорит, что нет. – Таис наполнила свою чашу вином. Прежняя ясная живость еще иногда проявлялась в ней, но редко, когда рядом были только Мериамон и Арридай, который прибрел недавно и, довольный, уселся у ног Мериамон. – В конце концов, – сказала Таис, – я оказалась права. Мужчины ничего не замечают, если они уверены, что груди и бедра у тебя все на месте и их столько, сколько надо.
– Едва ли Птолемей мог быть так слеп.
– Может быть, ему хотелось быть им.
– Что же он сказал? – прищурилась Мериамон.
– А ты как думаешь?
Неожиданно заговорил Арридай:
– Если это мальчик, можешь оставить его. Если это девочка, отдай ее, и чтобы все было сделано как надлежит, прежде чем я вернусь.
Женщины уставились на Арридая. Он улыбался, довольный собой.
– Где ты это слышал? – спросила Мериамон.
Арридай заколебался и виновато пожал плечами.
– Не помню.
– Это пьеса, – сказала Таис.
– Да! – закричал Арридай. – В ней играл Фетталос. Он сказал, что ребенок должен быть мальчиком. Он не был. Так что его оставили на холме. Но кто-то проходил и нашел его. И твоего ребенка кто-нибудь найдет.
– Надеюсь, что нет, – сказала Таис.
– Значит, ты не хочешь его оставить? – спросила Мериамон.
– Я этого не говорила! – Голос Таис прозвучал резко. Она отпила из чаши большой глоток и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. – Я вовсе такого не говорила. И он тоже. Он хочет, чтобы я сохранила ребенка. Даже, – голос ее дрогнул, – если это девочка.
– А ты хочешь его оставить?
– Какое имеет значение, чего я хочу?
– Я думаю, это имеет значение для Птолемея, – сказала Мериамон.
Таис долго выдерживала ее взгляд, потом опустила дерзкие глаза, вздохнула.
– Он порывался собрать всех на праздник, если бы я не уговорила его быть рассудительней. Все равно, он выпил слишком много и слишком много рассказывал всем, сделал из себя совершенного дурака. Можно подумать, что до сих пор ему еще ни разу не случалось завести ребенка.
– Случалось?
– Он не сознается. – Таис поставила чашу на стол с негромким, но отчетливым звоном. – А когда же ты сознаешься, что Николаос влюблен в тебя?
Мериамон онемела от такого резкого поворота в разговоре. Это была месть, конечно. Таис терпеть не могла говорить о вещах, которые ее близко касались, потому она в своем лучшем духе и принялась за Мериамон.
Молчание нарушил Арридай:
– Мери, ты собираешься родить ребенка для Нико?
Мериамон поднялась со стула. Что-то ответила, если она вообще что-нибудь ответила, она потом не могла вспомнить. Она только надеялась, что ушла хоть с каким-то подобием достоинства.
Она торопливо шла по едва знакомому ей коридору. Глаза ее были обжигающе сухи. В стране Кемет надо научиться не плакать: от слез потечет краска коль.
Ребенок для Николаоса. Ребенок для любого другого мужчины. Ребенок, чтобы заполнить ее чрево, которое боги сделали бесплодным – вот чем отметили они ее, остановив на ней свой выбор, вот та цена, которую она заплатила, чтобы стать их рабой и служанкой.
Она гнала прочь эту мысль, и горе, и злость. Раньше это ее никогда не задевало. Просто не имело значения.
Мериамон осмотрелась. Было все равно, куда идти. Она продолжила свой путь по разрисованным коридорам. Мимо проходили люди. Один из них был обеспокоен: он разыскивал Арридая. Она могла бы сказать ему, где находится царский брат, но, прежде чем успела заговорить, человек уже прошел мимо, такой же расстроенный, как и она.
Другой спешащий разыскивал ее. Это был один из царских прислужников, такой белокожий, что казался словно вырезанным из отбеленной кости. Очевидно, он слишком долго был на солнце без шляпы: лицо покраснело и уже начало опухать.
– На такой случай у меня есть мазь, – сказала она.
– Царь сказал мне об этом, госпожа, – отвечал слуга, – и я потом зайду за ней. Но сначала он хочет видеть тебя.
Она подумала, что ей совсем не хочется видеть Александра. Но отказ расстроил бы мальчика, а идти ей было особенно некуда. Мериамон пожала плечами.
– Почему бы и нет? – сказала она.
Бедный ребенок был шокирован. Его прямая спина выражала сильное неодобрение, пока он вел ее по коридорам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48