То, что Газа сопротивлялась так успешно и так долго, было жестоким оскорблением, и городу предстояло ответить за это.
Сделав из Тира полуостров и связав его с сушей, Александр был готов воздвигнуть холм перед Газой, чтобы осадные машины оказались вровень со стенами. Но Газа – не Тир. Люди здесь представляли, что их ожидает, если их сопротивление будет сломлено. У них были причины сражаться, и они сражались.
В то утро, когда холм Александра сравнялся со стенами Газы, он приказал подготовить машины для штурма. Войска стояли наготове в рассветной прохладе, жрецы окружили его у алтаря, где Александр собирался освятить свое дело жертвоприношением. Царь должен был сам заколоть первую жертву. На голове его был венок – Мериамон было странно видеть зеленые листья, принесенные издалека, – волосы царя золотом блестели под ними, потому что уже вставало солнце, а свет факелов побледнел. Легкий ветерок играл гирляндой, оторвал листок и понес его, кружа. Упитанный жертвенный баран вопросительно блеял. Александр с ножом в руке погладил его по голове, поднял ему морду. Не успев коснуться ножом горла, он вздрогнул и замер.
Птица. «Пустынный сокол», – подумала Мериамон, глядя на мелькание крыльев на фоне восходящего солнца. Он выронил что-то из когтей: камень – кто-то поднял его дрожащей рукой. Люди зашевелились и зашумели.
– Тихо! – Голос Александр прекратил нараставший шум. Баран заблеял и рванулся. Двое жрецов бросились на него. Замелькали копыта, мантии, измятые гирлянды.
Так или иначе царь принес свою жертву. Но знамение было дано. Провидец Аристандр сказал, пока мясо барана жарилось на алтаре:
– Ты возьмешь город, мой царь, но берегись: сегодняшний день для тебя опасен.
Мериамон была достаточно близко, чтобы увидеть лицо Александра. Оно было таким же бледным и неподвижным, как маска бога. Он резко снял с себя гирлянду и положил ее на алтарь.
– Я запомню, – сказал он.
Александр прошел мимо Мериамон, словно ее не было. Мериамон готова была задержать, схватить его, но что-то помешало ей.
Она встретилась глазами с Аристандром. Глаза провидца были темные, почти как у египтянина, и мудрые.
– Он слушает тебя, – сказала Мериамон. Провидец пожал плечами.
– Не больше, чем любого другого.
Они смотрели, как он идет: стремительно, как всегда, но успевая коснуться человека, поговорить с ним, снова покоряя свою армию, как будто он был ее любовником, а она его возлюбленной.
– Он смертен, – сказала Мериамон. – Молите богов, чтобы он об этом не забыл.
Шаг за шагом осадные машины тяжело поднимались на холм, насыпанный Александром у южной стены Газы. Стрелы и камни дождем летели на них из города. Некоторые стрелы были с огненным оперением, но с такими уже имели дело в Тире и умели от них защищаться. Лучники делали, что могли, но стрелять снизу было неудобно, а катапульты были бесполезны, пока не поднимутся на вершину. То одна, то другая начинали качаться, замедляли ход или останавливались, когда обслуга пыталась укрыться от обстрела.
Батис, видя, как рьяно македонцы пошли на приступ, предпринял вылазку. Волна завывающих арабов хлынула из южных ворот, угрожая поджечь осадные машины.
Александр находился в задних рядах, куда не долетали стрелы, и, следовательно, за пределами битвы, хотя он рвал и метал и поносил своих слуг. Когда люди Батиса обрались до осадных машин и угрожали сбросить воинов Александра с холма, Александр не выдержал. Он крикнул своих щитоносцев.
Они поглядели друг на друга и на Гефестиона. Тот заглянул в глаза Александра, но не нашел там ничего, к чему можно было бы воззвать.
«Судьба, – подумал он. – Боги. Безумие». Внутри у Гефестиона все сжалось.
– Александр… – начал он.
Александр не слышал его, не слышал ничего, кроме голоса, звучавшего в его душе. Гефестион выдохнул одно слово – мольбу, проклятие, он сам не знал что – и приготовился ринуться в бой. Щитоносцы сомкнули за ним ряды, и все они, с Александром во главе, бросились в гущу битвы.
Александра нельзя было сбить с толку, как бы яростно не было нападение. Весь он был кровь, золото и неукротимый дух, пролагающий путь среди врагов. В нем вовсе не было страха – в нем был бог.
Но и у арабов были свои боги и свое безумие. Александр уложил одного и, отскочив от тела, бросился на другого.
Гефестион заметил блеск клинка.
– Берегись сзади! – крикнул он. Александр отшатнулся. Нож скользнул по его доспехам и, звякнув, упал, а человек, бросивший его, рухнул мертвым, пронзенный мечом Александра. Александр засмеялся, коротко и резко, и взмахнул щитом. Перед ним образовалось свободное пространство. Мгновение они стояли вдвоем, он и Гефестион, как остров в бурном море орущих, ругающихся, сражающихся людей. Александр ничего не сказал, даже не взглянул на друга. Он не замечал ничего, кроме того, что было в нем.
Гефестион понимал, что нечего горевать о том, чего нельзя изменить. Он воспользовался моментом, чтобы отдышаться, вытереть пот со лба и разобраться, что происходит на поле битвы. Дела шли неплохо. Пока он смотрел, горстка людей – частью в арабской одежде, частью в персидской – был разбита и бежала к воротам. Группа щитоносцев ускорила бег, чтобы схватить их.
Александр огляделся в поисках врага, с которым можно было бы сразиться. Снаряды все еще сыпались дождем – камень больше головы Гефестиона рухнул на землю на расстоянии его вытянутой руки, подскочил, столкнулся с другим и рассыпался. Щебенка больно ударила по ногам между туникой и наколенником. Гефестион поднял щит, крепче сжал меч. Два араба в длинных одеждах кинулись с ножами на одного македонца. Александр бросился, чтобы уравнять силы, слишком быстро, чтобы Гефестион мог последовать за ним. На пути его были люди, мечи, копья и бесконечное множество тел. Гефестион сражался, отбиваясь вслепую, как зверь, загнанный в чащу, окруженный яростно хрипящими собаками.
Он увидел Александра слишком далеко от себя, чтобы помочь ему или на что-то надеяться. Возможно, здесь вмешались боги или, возможно, то зло, что скрывалось в земле Газы. Когда Александр пробивался вперед, забыв об опасности, грозившей с неба, устремив взгляд только на упавшего человека, со стен прилетела стрела. Он заметил ее в последнее мгновение и загородился щитом. Стрела пробила щит, пробила доспехи, вонзилась в плечо.
Александр остановился и зашатался. Лицо его выражало всего лишь изумление.
Он покрепче стал на ноги, собрался с силами, двинулся вперед. Гефестион, застрявший среди тел, без передышки сыпал беспомощными проклятиями, видя, как хлынула кровь – алая на золоте.
Гефестион оттолкнул падающее тело. Путь был свободен.
Александр не стоял на месте. Его меч поднимался и опускался, прорубая дорогу сквозь гущу врагов, пробиваясь к стенам города. Гефестион знал так ясно, как будто бог подсказал ему, что творилось сейчас в безумном, но блистательном уме. Александр должен вести за собой армию, должен выиграть битву. Боль – ничто, и рана, пусть глубокая, не имела значения: такова цена, и он ее заплатил. Теперь Александр возьмет Газу.
Александр был в сознании, когда его вынесли с поля боя. Истекающий кровью, бледный от шока и проклинающий их за то, что помешали ему сражаться.
– Я заплатил цену, – говорил он. – Город – мой. Так сказал Аристандр. Дайте мне встать, дайте мне вернуться туда. Вы слышите? Батис думает, что я мертв. Дайте мне вернуться, прежде чем мои люди подумают то же самое!
Руки Мериамон остановили его. Она не могла бы удержать его силой, но ее прикосновение смирило его. Вошел Филиппос вместе с другими, он, как всегда, участвовал в битве, такой же, по-своему, безумный, как его безумец-царь. Еще на поле битвы он снял с царя доспехи и вытащил стрелу, но после началось кровотечение, которое не останавливалось, как не останавливался и Александр, хотя и потерял очень много крови, ослабел, а движения его замедлились. Только когда он лишился чувств, его удалось доставить в безопасное место.
У Мериамон были иголка с ниткой и железная решимость воспользоваться ими. Она принялась зашивать рану.
Он отбивался от нее. Ее тень налегла на него, удерживая, и открыла ворота сна. Александр еще боролся, но боль превышала даже его силы. Боль одолела его, с ней пришла тьма, и врачам стало легче работать.
Рана была тяжелая и не хотела заживать. Как только она закрылась, он открыл ее снова, настояв, чтобы его отнесли на носилках к осаждающим город, где отказался лежать, вскакивал, чтобы указать новый путь для механиков, куда им переместить катапульту. Даже вино с маковым настоем не могло его утихомирить. Александр отказывался его пить или пил слишком мало. Он приказал минировать стены и пожелал присутствовать при этом.
– Ты знаешь, что сделали мои люди, когда я упал, – говорил он Мериамон, и не один раз. – Они выиграли схватку за мое тело, но не стали штурмовать стены. Они подумали, что я убит. Они должны увидеть, что я жив и сражаюсь, иначе осада захлебнется.
– Может, так бы и к лучшему, – ответила она.
Он все порывался встать с постели. Мериамон пришлось ему многое позволить: постель под навесом, за пределами достигаемости вражеского обстрела, гонцы, относящие его приказы механикам и обслуге осадных машин. Она подперла его подушками, но не дождалась за это благодарности. Александр все порывался встать, он рвался в бой. Она уже знала признаки этого.
– Существуют снадобья, – сказала она. – Которые могут заставить человека лежать в постели столько, сколько нужно. Наверное, мне придется применить их. Рана сейчас гноится – она может убить тебя.
– Не убьет, – ответил Александр.
Она чуть его не ударила. Мериамон не боялась повредить этим царю; просто она боялась собственного характера, боялась, что не сможет остановиться. Она стояла над ним, стараясь выглядеть так внушительно, как только может женщина – маленькая женщина в широкой мантии тени.
– Теперь я понимаю, – сказала она, – какую ошибку допустила, позволив тебе думать, что ты, возможно, сын бога. Плоть твоя вполне смертна. Ты еще можешь умереть.
Он посмотрел на нее ясными светлыми глазами, различая и ее, и ее тень, не боясь ни того, ни другого.
– Я знаю, – ответил он. – Я знаю, что я смертен.
– Нет, не знаешь.
Он потрогал повязки на своем плече. Ему было больно: губы сжаты, лицо восковое под румянцем злости.
– Вот напоминание.
– Ты ничего не слушаешь.
– Значит, я должен стать трусом, – вспылил он, – и бежать от стен Газы, поджав хвост?
– Газа ненавидит тебя. Даже камни обратились против тебя.
Александр ударил кулаком по ложу. Боль потрясла его: он задохнулся, но не мог позволить ей убедить себя.
– Какая ерунда!
– Вовсе нет.
Александр вскочил на ноги. Он стоял возле ложа, разъяренный, лицом к лицу с ней.
– Послушай меня, – сказал он. – Перед нами ворота в Египет. Газа – дом привратника. Если мы оставим в нем врага, то окажемся в ловушке. Мы должны взять Газу. Мы не можем допустить, чтобы она восстала против нас.
– Тогда возьми ее, – сказала она, – и дело сделано.
Она вывела его из равновесия.
– Ты же не даешь мне…
– Ты вполне можешь оставаться здесь. Твои военачальники сами в состоянии вести войну.
– Я должен быть там, – возразил он. – Я им нужен.
– Почему?
– Я царь.
– Ты нужен им живой и здоровый, способный управлять ими.
– Царь управляет с передовой.
– Он может также и умереть на передовой.
Александр неожиданно сел. Не только от слабости. Глаза его были почти черны, а настроение еще чернее.
Мериамон тихонько отошла. Она уже сказала все, что стоило сказать. Он был тем, кем был, – царь и Александр. К тому же, несмотря на всю свою блистательность, он был просто мальчишкой. Об этом многие забывали. Он стремился казаться моложе и меньше, чем был, казаться неуязвимым, но обманывал он только себя, вредил только себе.
Она вспомнила бога из ужасного и прекрасного представления. Было довольно странно потом разговаривать с человеком, который носил его маску, и обнаружить, что он и не молод, и не безумен: стареющий мужчина с тихим голосом и робкой улыбкой. Сначала она подумала тогда, что он похож на нее и что через него говорят боги. Но в нем не было ни крошки божественного.
Александр был больше, чем голос. Бог, владевший Фетталосом, – Дионис, повелитель Азии, – был и в царе, был как бы частью царя. Но даже Дионис имел смертную оболочку, был рожден смертной женщиной. Его безумие было божественным безумием, но он имел оболочку смертной плоти и страдал от недомоганий смертного.
Александру никогда раньше не приходилось думать об этом. Он знал битвы и кровавое лицо смерти. Он пролил достаточно и собственной крови. Но то, что он смертен, то, что может умереть, никогда не приходило ему в голову. Так часто бывает, когда человек – мужчина, молод, когда он царь и любим богами. Боль, которую Александр испытывал теперь, рана, которая гноилась и не хотела заживать, придали всем его поступкам новую глубину.
Он внезапно заговорил, удивив ее:
– Лучше, сказал бы я, быть рабом и копать землю, чем быть смертельно уставшим царем. – И все же, – продолжал он, – когда боги предложили Ахиллу выбирать или долгую жизнь без славы, или славу превыше всех и смерть раньше времени, он выбрал славу. Он умер молодым.
Мериамон вздрогнула.
– Я из рода Ахилла, – продолжал Александр, – и Геракла. Если я захочу прожить всю мою жизнь в один миг, кто ты такая, чтобы разрешать или запрещать мне?
– Никто, – отвечала она. – Ничто. Но мои боги нуждаются в тебе.
– Твои боги, – сказал он, – не мои.
– Они те же самые.
Александр снова погрузился в молчание. Таковы греки: говорят стихами, вспоминают древние имена и ищут себе оправдания. Так делают дети, предаваясь своим детским мечтам. Но этот мужчина-ребенок думал, как бог, как будто весь мир был его игрушкой.
– Аристандр сказал, что я возьму Газу, – молвил Александр.
– Значит, возьмешь, – ответила Мериамон. – С помощью твоих военачальников.
– Я могу сражаться. Доспехи полегче… верхом на коне… Буцефал приучен не задирать голову…
– Буцефал сбросит тебя, если ты настаиваешь на том, чтобы быть идиотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48