Она не должна была говорить, как ребенок.
Но Мать услышала; она улыбнулась.
– Я обещаю, – сказала она легко, но это был голос неба. – Теперь, дитя, иди. Будь сильной. И помни.
– …Помни.
Мериамон начала просыпаться. Сехмет заурчала, лежа рядом с ней, и выразила свое мнение о дураках, которые разговаривают во сне.
Мериамон успокоила ее, почесав под подбородком. Сон исчезал, но его сущность врезалась в память. Чему он научил ее…
Не Амон. Не боги Мемфиса или Фив, хотя и они участвовали в этом. Не просто царственная неизбежность послала ее в путь из Египта и привела к Александру. Это было только начало. То, что она сделала, было гораздо больше и важнее, чем она даже знала, а знала она, что это будет важнейшее дело на земле.
– Таким оно и остается, – сказала она Сехмет. – Но теперь я понимаю его размеры. И ли начинаю понимать. – Она села. Ей было знакомо чувство рассвета, вкус воздуха в конце ночи.
Когда она поднялась, что-то шевельнулось в ее тени. Она резко повернулась. Горящие зеленовато-желтые глаза смеялись, пасть шакала ухмылялась при виде ее изумления.
Она не могла обнять тень. Но она могла улыбаться, пока у нее не заболели челюсти, и сказала растроганно:
– Ты вернулась. Ты остаешься со мной. Тень блеснула клыками. Конечно, остается.
Тень была ее.
– Но…
Мериамон умолкла. Что толку спорить с воздухом. Даже если воздух имел вид Анубиса, можно было и не пробовать. Она смотрела на тень долго, смотрела искоса, потому что прямо смотреть было не на что, но давала понять, как она рада. Тень тоже была довольна. Ощущая целость сердца и целость тени, полная воспоминаний о своем сне, Мериамон вышла навстречу встающему дню.
22
Пелузия сдалась Александру, могучие ворота были широко распахнуты, и люди вытекали из них сотнями и тысячами, чтобы встретить приближающегося Александра. Здесь были не только жители Пелузии; многие прибыли из деревень и городков в пределах дня пути или приплыли по Нилу, исполненные желания увидеть царя, который принесет им свободу.
Персы не пошевелили и пальцем, чтобы попытаться остановить Александра. Сатрап Мазас встретил его в воротах Пелузии, сдаваясь изящно, как это умеют делать только персы.
– Тебе это не обидно? – спросил его Александр, слышала Мериамон.
– Что, мой повелитель? – спросил сатрап с видом невинным и удивленным.
– Кланяться мне, – сказал Александр. – Называть меня повелителем, зная, что твой царь еще жив и все еще царь, и что он может вернуться и призвать тебя к ответу.
– Может, – согласился сатрап, – только я сомневаюсь в этом. Эта провинция полностью вверена мне. Я просто передал ее тому, кто сможет управлять ею лучше всего.
Александр едва ли мог спорить с этим. Мазас сделал то, что он сделал. Он выбрал между жизнью и смертью.
Из Пелузии на кораблях вверх по Нилу и пешком по его берегам армия Александра двинулась к Мемфису. Это был триумфальный поход. Ни одного сражения, никакой крови в Египте. Персы бежали или сдавались, их тяжесть поднялась с земли Египта, следы их присутствия были уничтожены солнцем, песком и черным нильским илом.
Мериамон ехала верхом в толпе за спиной Александра, спокойная и незаметная среди других. Он знал, кто привел его сюда, и она тоже знала. Этого было достаточно.
То, что на почетном месте справа от царя, которое абсолютно вправе должна была занимать она, ехал Мазас, и в толпе среди воинов, слуг и зевак мелькало множество персидских лиц, волновало ее гораздо меньше, чем она могла бы ожидать. Они были побежденными. Они должны были видеть Александра там, где он был, и слышать, как народ выкрикивает его имя. Это был тяжелый удар по гордости персов. Они выносили его с достоинством, это она должна была признать. Лучше, чем могла бы она на их месте.
Нил был спокоен, до разлива оставались еще долгие месяцы; сейчас это была широкая сонная река, изливающаяся из сердца мира. Они шли через болота и заросли Дельты, зеленые чащи, полные птиц, где колыхались высокие веера папирусов и тростников, где стремительно бросались в воду крокодилы, в глубоких омутах ревели бегемоты, а вокруг кораблей, следовавших по Нилу, кружились стайки пестрых египетских пташек. В каждой деревушке и городке жители выбегали посмотреть на царя, крепости распахивали свои ворота. Песни звучали, когда он приходил, песни звучали, когда он уходил, песни в честь прихода в Египет царя.
Он пил их, как вино. Но не меньше, чем Мериамон.
Ее музыка вернулась к ней. Она появилась в ней на следующее утро после прихода в Пелузию, когда Мериамон, выкупавшись в морской воде и в воде Нила, ощущала под ногами черную и красную землю и видела ладью солнца, плывущую над Восточной пустыней. Она вышла за городские стены, распахнула свое сердце, и песня наполнила его. Если даже в ней и были слова, она их не помнила. Это должен был быть гимн, пробуждение Амона-Ра, Хнума-Создателя, Бога-Барана, Бога-Солнца, Властелина Двух Царств.
Голос ее сначала звучал неуверенно – она слишком долго им не пользовалась, но вскоре он обрел свою прежнюю силу. Она уже забыла, что значит быть голосом и только голосом, чистым воплощением песни. То, что заполняло собой высокий храм в Фивах и парило над песнопениями жрецов, теперь летело над землей и в небесах. Оно поднимало солнце над горизонтом. Оно несло день в страну Кемет.
Такой сильный голос у такой маленькой женщины.
Завтра они будут в Мемфисе. Сегодня они были в Гелиополисе, городе Солнца, Александр внутри, в царском дворце, а основная масса его армии расположилась лагерем на широком поле к востоку от реки. Красная Земля простиралась широко и далеко; Черная Земля лежала вокруг нее среди длинных вечерних теней, под синим сводом небес.
Мериамон пела для себя, пока Филинна заплетала ее волосы. Теперь у Мериамон была и египетская служанка, и множество париков, если бы ей захотелось их надеть, но сегодня вечером ее вполне устраивал тот вид, какой она имела со времен Азии. Она улыбнулась Таис, которая решила быть гречанкой – от скромного узла волос до изящных ремешков на сандалиях.
– Я пою слишком громко?
– Конечно, нет. – Таис обмахивалась веером из листа пальмы. – И это называется зима, – сказала она. – Боги не допустят, чтобы я оказалась в этой стране летом.
– Для Египта очень холодно, – возразила Мериамон, однако не потянулась за плащом, висевшим на спинке ее стула. Даже прохлада была благословенна, поскольку это была прохлада страны Кемет.
– Ты не перестаешь петь с тех пор, как мы пришли в эту страну, – заметила Таис.
– Я дома, – отвечала Мериамон.
– Каждой своей косточкой, каждой жилкой, – вздохнула Таис, но не с печалью, не с тоской, а скорее с завистью. – Если бы я снова увидела Афины, я была бы счастлива, но не так. Неужели все вы так влюблены в свой Египет?
– Он наш, – отвечала Мериамон. Она сидела неподвижно, пока Филинна, хмурясь, держала перед ней зеркало, а новая служанка подводила ей глаза. Филинне не нравилось, что кто-то занимает ее место, но Ашайт едва ли не превосходила ее по силе характера.
Несмотря на это, они не были врагами, хотя Ашайт была свободная женщина и получала плату, а Филинна была рабыней. Здесь была тонкость дипломатии, где ни та, ни другая не заходили слишком далеко в своей неприязни друг к другу. «Это замечательно, – подумала Мериамон, – и было бы гораздо хуже, если бы не было так забавно».
Ашайт разровняла последний мазок коля, присмотрелась и слегка нахмурилась; добавила чуточку ляписа.
– Теперь ты красивая, – сказала она. Мериамон тоже так считала. Красивая потому, что была теперь в родной стране и радость переполняла ее, а не благодаря золоту, краскам и царским одеяниям. Завтра она приведет Александра в Мемфис, и пусть Мазас думает, что это сделал он – она и ее боги знают лучше. Он возьмет короны Двух Царств, посох и плеть, встанет у руля Великого Дома. Никакая мощь не остановит его, никакая сила не решится помешать ему. Она спела о нем и о земле, которая его приветствует. Он обновит, исцелит и восстановит ее.
Перед ее закрытыми глазами в темноте проплывали видения. Они заставляли ее улыбаться. Она снова видела освещенные вечерним светом комнаты дворца, где она бывала ребенком, разрисованные стены, позолоченные колонны и окна, выходящие в сад. Все еще улыбаясь, она посмотрела на Таис, прихорашивавшуюся перед пиром у царя.
Несмотря на пышные складки одежды Таис, было уже заметно, что она ждет ребенка. Ее утренние недомогания прекратились. Мериамон видела, что она прямо расцветает. Но Таис все еще ничего не говорила Птолемею: как-то все не было подходящего момента, и казалось, никогда не будет. Если он и заметил, что ничего не сказал, а возможно, он просто думал, то она пополнела от обильной египетской пищи. Мужчины бывают слепы, когда дело касается женщин, а эллины в этом еще хуже других.
Мериамон нахмурилась, на лоб набежали морщинки. Она заставила их снова разгладиться. Сейчас у нее не было времени для Нико. Она должна была короновать царя и служить богам… богине. Если он найдет себе другую египетскую женщину, или гетеру из тех, что следовали за царем, или одну из многих, кто приплыл вверх по Нилу из Дельты…
Она его убьет. Она просто-напросто убьет его.
Все краски в Египте ярче, чем где-либо в мире. Днем, на солнце, они бледнеют – красный, зеленый, синий, белый, золотой. Ночью они расцветают в свете ламп: яркие, чистые цвета, солнечные цвета, радостно сияющие среди темноты. Эллины смотрели на них с изумлением, не потому, что в их собственной живописи не хватало цвета, а потому, что расписана была каждая стена. Дворец не был бы дворцом, если бы он не изобиловал нарисованными людьми, животными, птицами и рыбами, цветами и деревьями, богами и демонами, существами из мира духов; и повсюду движутся и танцуют надписи, сделанные искусными писцами, где каждый значок сам по себе целый образ. Для Мериамон, которую отец приказал научить читать древние священные письмена, каждая стена имела свой собственный голос. Для македонцев эти надписи не значили ничего, но слушали и тревожили их.
Она кое-что прочла Александру, когда пир был закончен и по кругу пустили вино. Ничего особенного, только имена и титулы царя, при котором был построен зал. Имен и титулов было великое множество.
– Хвастун же он был, – заметил Александр. Мериамон запретила себе рассердиться.
– Он рассказал, что сделал и кто был. Разве ты бы так не сделал?
– Я бы обошелся меньшим количеством слов, но сделал бы больше дел, – ответил Александр.
Мериамон через силу улыбнулась.
– Конечно, но ты же варвар с самой окраины мира.
Он рассмеялся, потом вдруг посерьезнел.
– Да, такой уж я есть. – Он резко поднялся с ложа. Люди смотрели удивленно. Некоторые – персы и один или двое египтян – стали подниматься тоже. Александр махнул рукой, чтобы они сели. – Пошли со мной, – сказал он Мериамон.
За ними пошел только один стражник и пес Перитас, вскочивший с изножия ложа. Мериамон шла молча. Так же и Александр. Он вел ее по таким знакомым ей переходам и через дворы, которые она помнила с давних времен. Воспоминания были и горькими, и сладкими: аромат духов ее матери, голос ее отца.
Он привел ее в комнату, которая прежде, кажется, была гардеробной, она точно не помнила. На стенах был нарисован лес из пальм и папирусов, крадущиеся по нему охотники с луками и копьями, улетающая стая спугнутых гусей. В комнате были разложены одеяния, такие знакомые, что она какое-то мгновение не могла войти.
Александр схватил ее за руку. Она и не заметила, что качается.
– Тебе плохо? – спросил он с неожиданной заботой.
– Нет, – выдавила она из себя, потом, собравшись с силами, добавила: – Нет, просто… я слишком многое вспомнила.
– Вот оно что, – сказал он. – Я не подумал. Может быть, тебе лучше…
Она покачала головой.
– Все в порядке. Что ты хотел показать мне?
Александр не обиделся на ее слова, хотя они прозвучали резче, чем она хотела. Он подошел к столу, где были разложены регалии Великого Дома, и взял накладную бороду.
– Ты можешь себе представить, чтобы я надел это?
Она взглянула. Действительно, нелепо, она не смогла отрицать это: синий, заплетенный в косички хвост на шнурке.
– Ты же надеваешь гирлянды на праздниках, – сказала она. – Они выглядят не лучше.
– Они греческие.
– А это нет. – Мериамон потрогала льняное одеяние с негнущимися складками. От густой вышивки оно было твердое, как латы. Она не решилась взять в руки короны: высокую и суживающуюся кверху корону Белого царства и похожую на шлем, спереди пониже, сзади выше, корону Красного царства.
У него таких предрассудков не было. Александр взял их, повертел, рассматривая, провел пальцем по изгибу соединяющего их золотого язычка, сказал:
– Я знаю, кем ты хочешь меня сделать. Египтянином. Но я не египтянин. Я родился и вырос македонцем. Все это и все то, что оно значит, не для такого царя, как я. Там, откуда я пришел, со всем этим проще. Мы не соблюдаем таких церемоний, каких хотят от меня ваши жрецы.
– Ты отказываешься от этого?
Она имела в виду не церемонии. Судя по его ответу, он понял. Он заговорил медленно:
– Нет. Но… надо как-то по-другому. Ты понимаешь?
– Так было многие тысячи лет.
– И еще тысячи до того. – Он не улыбался. – Я знаю, какая древняя эта страна. Но я-то новый. Если ваши боги хотят, чтобы я правил здесь, они хотят, чтобы я правил по-новому, иначе они никогда не допустили бы того, чтобы я вырос в Македонии.
– Ты же будешь проводить свои греческие игры и праздники так, как принято у вашего народа, – сказала она. – Неужели так ужасно, если тебе придется короноваться так, как принято в Египте, в Великом Доме Египта?
Александр задумался. Пока он размышлял, Перитас, обнюхав все углы, вернулся и уселся рядом. Александр положил короны на место и рассеянно потрепал уши собаки, хмуро глядя на стол и на то, что на нем лежало.
– Существуют вежливость, – заговорил он наконец, – и политика. Мне нравится ваш народ. Конечно, он странный, этого нельзя отрицать, и такой же старый, как здешняя земля; иногда я даже сомневаюсь, есть ли здесь что-нибудь молодое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48