Хлеб был ячменный, свежеиспеченный и очень вкусный. Сыр был превосходный. Вино, даже разбавленное, одурманило своей сладостью.
Мальчик болтал, не обращая внимания на ее молчание; наверное, он так понимал вежливость. Он избавил ее от необходимости говорить, дал ей, согревшейся и сытой, погрузиться в дремоту. Мериамон очнулась, когда мальчик поднял ее на руки.
– Вы, македонцы, – отчетливо сказала она, все такие большие.
– Вы, египтяне, – ответил Клеомен, – все такие крошечные. – И широко улыбнулся ей. У них у всех такие отличные зубы. Отчего бы это? – Иди спать, маленький египтянин. Я присмотрю за тобой.
Наверное, ей не следовало бы доверять ему. Но ее тень была спокойна, а она так устала. Она положила голову на его широкое костлявое плечо, вздохнула и погрузилась в сон.
2
Мериамон пришла в палатку врачей еще до того, как взошло солнце. Она съела еще прекрасного ячменного хлеба и выпила пару глотков скверного вина. К тому же она была чистой: настолько чистой, насколько этого можно было добиться, не вызывая неодобрения. Когда с водой трудности, эллины не моются. Они натираются маслом и потом соскребают его. Разглядывая беспокойное серое море, она вздрогнула, но все-таки это была вода, которая ей была так нужна, хотя от нее немели руки и стучали зубы.
В палатке было тепло от множества тел. Запах стал еще хуже, но его еще можно было терпеть. В очаге жгли что-то с резким и странно сладким запахом, наверное, чтобы освежить воздух. Ей вспомнились храмы, бездонный голубой купол небес и всегда ясное солнце.
Мериамон несколько раз сглотнула, до боли в горле. Здесь у нее была цель. Разве не сами боги распорядились так? Если ей приходится страдать в чужой земле, среди варваров, это всего лишь ее долг.
Она прошла сквозь зловоние, узнала, что надо делать, сделала. Сехмет, маленькая бродяжка, снова была здесь, у стенки, возле Николаоса. Он лежал и гладил шелковистые рыжие бока. Сехмет перекатилась на спину и замахала хвостом.
Он принял приглашение. Он почесал мягкое брюшко и вдруг охнул.
Через довольно долгое время Мериамон проходила мимо. Кошка мирно спала, привалившись к его бедру. Ее урчание было похоже на отдаленный гром.
– Это только ласки, – сказала Мериамон, осмотрев следы когтей. – Даже до кости не достала.
– Проклятая кошка, – пробормотал Николаос. Мериамон громко рассмеялась, но ему было вовсе не до смеха. Она откинула одеяло, похожее на солдатский плащ, наверное, так оно и было. Раненый не смутился, как на его месте сделал бы перс, но Николаос был явно не в восторге, что она назначила себя его лечащим врачом. Мериамон отметила про себя, что он хорошо сложен, широкоплеч, с крупными руками и ногами. Казалось, что он еще не вырос окончательно. Сколько ему могло быть лет? Восемнадцать? Двадцать?
Ребенок, и от этого такой обидчивый. Он хорошо переносил боль, это точно: повязку нелегко было снять, но он сжал зубы и двигался только когда она его об этом просила и издал единственный звук – глубоко вздохнул, когда бинт наконец отделился от раны.
– У тебя ко всему прочему еще и ребро сломано. Но, как я вижу, заживает хорошо. Я наложу повязку и сделаю перевязь для руки.
– Тогда я смогу встать?
– Нет.
Его глаза гневно блеснули.
– Нет, – повторила она. – Пока нельзя. Я должна убедиться, что все идет как надо.
– Сколько еще?
Мериамон задумалась.
– Еще день, может быть, два. Там видно будет.
– Целый день?! У меня всего лишь рука сломана!
– Ну, не только. И я сказала, два дня. Может быть. Если ребро только треснуло, а не сломано. И рука не омертвеет. Что ты с ней сделал?
Раненый нахмурился и отвечал сердито:
– Мой конь споткнулся и сбросил меня. Мчалась колесница, и я не успел убраться с дороги. Попал под колесо.
– Какой-то бог, видно, любит тебя, – сказала Мериамон.
Он пожал одним плечом.
– Шел дождь, земля была мягкая. Я сразу вскочил и ринулся в бой.
«Наверное, не сразу, – подумала Мериамон. – Наверное, у него был шок». Теперь же у него сильный жар, даже после всех снадобий, которые она дала. Но он не обращал на это внимания, он все еще упорствовал.
– В этой руке я держу только щит. Я вполне могу стоять в карауле. Щит можно повесить на плечо.
– С этим придется подождать, – сказала Мериамон.
Он свирепо посмотрел на нее.
– Тиранка. Она улыбнулась.
– Уж так я привыкла, честно говоря. Мой отец был царем.
Это остановило его. С этой мыслью об услышанном Николаос и остался, и еще с кошкой, которая, по-видимому, приняла его.
Мериамон кормила жидкой кашей раненого, получившего удар копьем в лицо, и с тоской вспоминала о ячменной соломе и ящиках, полных лекарств, в храме Имхотепа в Мемфисе, когда движение у входа в палатку привлекло ее внимание. Люди часто входили и выходили, приходили воины с небольшими ранами, которые не давали им спать, другие искали среди раненых своих друзей, а те, кому уже успели оказать помощь, беспечно покидали лазарет. Их было много: молодых, чисто выбритых людей в македонских плащах – пурпурных с золотой каймой – и просто в пурпурных туниках. Не все македонцы были очень крупными людьми, но все они держались гордо и смотрели вокруг, как львы. Молодые львы, возвращающиеся с охоты, сытые и царственные.
Среди них был один, чей плащ был иной – без золотой каймы. Если бы не это, Мериамон не заметила бы его. Он был не так высок, как другие. Правда, в стране Кемет он все равно был бы высоким. Волосы его цветом и формой напоминали гриву льва. Он сказал что-то стоявшему рядом человеку, почти самому высокому из всех, с волосами цвета красноватой бронзы, как у большинства. Лицо высокого человека казалось высеченным из мрамора; таким тонким оно было для македонских лиц и таким спокойным. Когда он смеялся, то выглядел неукротимым мальчишкой.
Другой был не просто неукротим. Даже когда он стоял неподвижно, казалось, что он весь вспыхивает и гаснет, мерцая, как пламя во тьме. Он шагнул в сторону от высокого человека и попал в полосу света, падавшего через открытый полог палатки. Его волосы вспыхнули под солнцем. В палатке раздалось бормотание, перешедшее в рев:
– Александр!
Мериамон узнала его раньше, чем услышала имя. Его присутствие обжигало ей кожу. Хотя боли и тени окружали ее, но взгляд ее прояснился, стал острее, и за обликом царя она увидела человека.
Он поднял руку. Шум стих. Александр заговорил, легко, словно с усмешкой. Голос у него был высокий и довольно резкий. «Над ним стоило бы поработать, – подумала Мериамон, – но в шуме битвы его легко услышать».
Она продолжала свою работу. Раненый ни на что не обращал внимания. Его глаза были устремлены на царя. Его царя.
Все они такие. Даже Николаос. Они его любят. Они умрут за него.
Александр знал, что делает. Мериамон видела его насквозь: ей это было дано от рождения и отточено обучением. Действие его опережало мысль. Он был тем, чем был. Он был горяч, как пламя в горне, но сейчас спокоен, добр и бесконечно терпелив, держа за руку раненого, которому уже не дожить до утра, и слушая, как тот рассказывает, как прикончил перса, убившего его друга. Он задал еще пару вопросов, перекинулся шуткой с седым ветераном, вытер слезы мальчика краем своего плаща. Казалось, что он присутствует одновременно всюду, говорит одновременно со всеми, но каждый был уверен, что царь говорит именно с ним.
– Он великолепен, разве нет?
Клеомен ходил вслед за Мериамон повсюду, приносил и подавал, помогал, когда было нужно. Он знал, что она женщина, и по-видимому это его не огорчало. Он подал сверток бинта, не отрывая глаз от Александра.
– Я помню его отца, – сказал он. – Вот это был человек! Мы думали, что в Македонии не было и не будет царя лучше, пока не узнали Александра.
Мериамон пристально вгляделась в мальчика. Хоть и такой крупный, он был не старше четырнадцати.
– Ты помнишь Филиппа?
– Все помнят Филиппа. Люди говорят, он был как герой. Как Геракл, и настоящий царь. Александр… Александр – как бог.
Она слегка вздрогнула. Она давно заметила, что парнишка болтлив, но он не дурак, и взгляд у него острый. Она склонилась над раненым.
– Принеси бальзам, – сказала она.
Александр, однако, был достаточно смертен и, как все смертные, уязвим. Мериамон слышала, как кто-то прошептал, что в бою он получил мечом рану в бедро, но продолжал биться верхом, а потом получил нагоняй от своего врача Филиппоса.
– И его все еще бьет лихорадка после переправы через Кидн, – добавил раненый. – Там было холодно, как в подземельях Гекаты. Но его ничто не остановит, даже лихорадка.
Мериамон тоже так думала. Почти все, кто пришел с Александром, ушли, одни от скуки, другие по делам. Высокий человек был еще здесь, и, как она заметила, что-то сказал Александру. Александр улыбнулся, неожиданно ласково. Высокий человек повернулся и пошел прочь без всяких церемоний: он так поступал всегда.
– Это Гефестион, – сообщил Клеомен. – Самый близкий его друг. Они называют друг друга Ахилл и Патрокл. Ничто их не разлучит. – Он вздохнул. – Когда мы были в Трое, они приносили жертву на могиле Ахилла. Мы все плакали, так это было красиво.
– Представляю себе, – сухо произнесла Мериамон. «Дети, – подумала она. – Мечтатели и дети. И они хотят завоевать мир».
Но знают ли они об этом? Даже он, чья душа подобна огню, понимает ли он, чего хочет?
Александр, совершая свой обход, подошел и к ней. Она не пыталась уклониться от этого. Раненый, которого она перевязывала, так же остолбенел от восторга, как и другие, и получил свою награду: хлопок по плечу, похвалу его храбрости, пару шуток. Во всем этом не было ни капли фальши.
Александра нельзя было назвать красивым, даже с точки зрения греков. Полные губы, худые щеки и тяжелая челюсть; длинный нос, начинающийся прямо от густых бровей; широкий лоб; волосы жесткие, как львиная грива, и лежат так же: все это слишком сильно, слишком необычно, чтобы быть красивым. Но глаза были великолепны. Беспокойные, как и он сам, пронзительно-светлые, они могли вдруг замереть, не мигая, устремившись далеко на горизонт, где только он видел что-то. Какого они были цвета, она не могла бы сказать. Серые, голубые, серо-голубые, зеленые, серо-зеленые. Один был темнее другого, а может, это только игра света?
Александр повернулся, и глаза его, сейчас светло-серые, осмотрели Мериамон с головы до ног, с любопытством и чуть насмешливо.
– О боги, кто же ты такая?
Он задал этот вопрос просто, как ребенок, с детской дерзостью и с детской уверенностью, что его за это не накажут. Она не могла сдержать улыбки.
– Меня зовут Мериамон, – ответила она, – я была певицей в храме Амона в Фивах.
Он слегка нахмурился. Она видела, как его быстрый ум перескакивает с одной мысли на другую: глаза его меняли цвет с серого на зеленый, потом на голубой и опять на серый.
– Была? – спросил он.
– Теперь я здесь.
– Зачем?
Детская прямота – да, но ум не детский, он взвешивал, измерял, оценивал все, что было в ней.
– Чтобы служить тебе, – ответила Мериамон. Он нетерпеливо мотнул головой. Ну конечно, она пришла, чтобы служить ему, говорил этот жест. Он же Александр.
– Ты прошла долгий путь, чтобы предстать перед царем варваров.
– Мои боги привели меня сюда, – сказала она.
– Почему… – начал он. Кто-то окликнул его, срочно, не желая ждать. Он пробормотал что-то коротко и грубо и усмехнулся, заметив выражение ее лица.
– Мариамне, – его язык странно произносил ее имя, – я должен отдать распоряжения войску, похоронить мертвых и отпраздновать победу. После этого мы с тобой поговорим. Ты придешь посмотреть обряды диких эллинов?
Он не дикарь, хоть и варвар. Она улыбнулась в ответ.
– Вы, греки, такие дети!
Он расхохотался.
– Все так говорят. Ну, так ты придешь?
– Приду, – ответила Мериамон.
3
Как глупо, что она забыла об этих эллинских дикостях!
Они хоронят своих мертвых. Да, конечно. Но сначала они их сжигают! Они шли теперь в длинной сверкающей процессии – каждая кираса блестела, каждый наконечник копья вспыхивал в лучах солнца, кони в своей лучшей сбруе, запряженные в колесницы, фыркали, пританцовывали и трясли плюмажами. Они окружили поле Иссы, растеклись и образовали неровную длинную линию, как будто одно гигантское блестящее существо, и застыли в строю перед лицом своего царя. На нем были золотые латы, шлем в виде львиной головы. Он сидел верхом на своем небольшом черном коне, таком же знаменитом, как и он сам, слушал вопли восхищения и отвечал на них ослепительной улыбкой.
Затем все собрались вокруг башни, сложенной из дров и мертвых тел, и совершали свои обряды и смотрели, как жрецы льют масло на костер. Царь первым бросил факел. Он описал высокую дугу под серым сводом небес, перевернулся и упал на самую вершину костра. За ним, как падающие звезды, полетели другие. Первые языки пламени лизнули бороды тех, кто стоял ближе всего, и вдруг огонь вырвался на свободу.
Мериамон не могла смотреть, как горят тела. Ветер относил дым в сторону, но это было невыносимо. Что же теперь будут делать их души? Как они пойдут по стране мертвых, на какое правосудие они могут надеяться, если у них не осталось земного пристанища?
Люди рыдали: это была часть ритуала. Мериамон почувствовала, как и ее губы задрожали. Так много тел, так много потерянных душ! Боги, как же так можно?!
Рядом с ней на склоне стояли другие люди. Большинство молчали. Кто-то сказал рядом:
– Ты потеряла кого-то в битве?
Это был голос женщины, чьей угодно, но только не персидской. Женщина стояла спокойно, одетая как гречанка, вуаль, наброшенная на волосы, прикрывала лицо. Мериамон засмотрелась на нее: локоны бронзово-золотых волос, гладкий лоб цвета слоновой кости, огромные темные глаза. В них светились симпатия и любопытство – обычное для греков выражение. Ее выговор был безупречен.
– Как они могут так поступать? – спросила Мериамон. – Как же можно разрушать тело?
– Так освобождаются души, – сказала гречанка. – Потом мы похороним кости, и они смогут отдохнуть.
– Разве это отдых? Когда уничтожено тело?
Брови гречанки сошлись на переносице, густые, красиво изогнутые.
– Душу надо освободить, чтобы она могла пересечь Реку и попасть в Гадес, а кости должны лежать под землей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48