Сочетание мраморной белизны ее лица с черным фоном было чарующе прекрасным. Так думала я; но одному Богу было известно, что думал по этому поводу Адам.
В ту неделю ни я, ни Джон Лангли не появлялись в магазине, хотя работы хватало. Нас ждали, чтобы мы разобрались с беспорядком, царившем там после пожара. Однако дело ограничивалось тем, что каждый день к Джону Лангли приходил Клэй с бухгалтерскими книгами, и они просиживали в его кабинете по многу часов. Иногда меня тоже приглашали принять участие в обсуждении, но я чувствовала, что делалось это неохотно, так как Джон Лангли по-прежнему старался не афишировать, какое участие я принимаю в его делах. Мы, как повелось, играли в нашу безобидную игру, где первое правило гласило, что все предложения и решения исходят не от меня. Сколько раз я слышала, как он произносит мои собственные слова, но тем не менее согласно кивала, как будто услышала их впервые.
И все же одно решение было принято совсем без моего ведома. Для оглашения его меня отозвали из классной комнаты, где я занималась с детьми, и пригласили пройти в кабинет. Это случилось на пятый день после пожара. Джон Лангли и Клэй ждали меня, закрыв все бухгалтерские книги. В приветствии Джона Лангли я уловила некое радостное возбуждение, столь нехарактерное для него в последние дни. Его холодные глаза немного ожили, и в лице появилось особое молодцеватое выражение, которое лишь изредка посещало его.
– Мы как следует все просчитали, мисс Эмма, и пришли к выводу, что страховая сумма вполне приличная. Мы полностью покроем все потери, связанные с пожаром, поэтому решено на месте склада построить новое здание. Что касается дамского отдела, то пока он должен продолжать работать. К сожалению, там сильно поврежден верхний этаж, Клэй считает, что ликвидировать последствия затопления будет неэкономично.
– Вы хотите закрыть?..
Он поднял руку, призывая не перебивать себя.
– Я предлагаю другое. В следующем году истечет срок аренды двух моих зданий – булочной и парикмахерской, которые находятся прямо напротив основного магазина. Так вот, я предлагаю снести их и на этом месте построить четырехэтажное каменное здание. Оно будет в твоем распоряжении, Эмма. Дамская одежда, постельные принадлежности, ткани, специальный отдел для детей, то есть игрушки, детские одежки – в общем, все, что может понадобиться женщине для содержания дома.
Я почувствовала, как внутри у меня поднимается радостная волна, но постаралась не выдать голосом своего возбуждения. Ответ прозвучал в моей обычной манере.
– Книги, – сказала я, – там должен быть еще книжный отдел.
Он нахмурился.
– Насколько мне подсказывает жизненный опыт, женщин не очень-то интересуют книги. К тому же эту половину человечества они ни до чего хорошего не доводят. – Он потер руки, демонстрируя почти несвойственное ему воодушевление. – Мы сделаем магазин не хуже, чем в Сиднее, нет, даже лучше! Пора бы уже иметь в Мельбурне приличный магазин…
Прошел час, а между тем обсуждение все продолжалось: сколько денег потребуется вложить, где брать товары, каким будет каждый из отделов. О некоторых вещах мы жарко спорили. Мне удалось отвоевать книжный отдел для детей, а Лангли настоял на отделе повседневных продуктов и бакалее; обувь мы решили разделить – мужская должна будет продаваться в основном магазине, вместе с одеждой, а детская – через улицу у меня. Между нами происходили такие словесные баталии, что иногда он забывал, что перед ним женщина, спорить с которой не позволено этикетом. И вдруг, в разгар обсуждения, я услышала на лестнице быстрые Розины шаги. Рядом с кабинетом находилась комната Адама, поэтому здесь было отлично слышно все – и как она постучала, и как Адам радушно пригласил ее войти. Их голоса, звучавшие совсем рядом, проникали мне в самое сердце. Я отчетливо разобрала последние слова Розы.
– Эмми? – это было сказано рассеянно-пренебрежительным тоном. – Да она все там же, болтает о делах.
Мне удалось одержать над Джоном Лангли более важную победу, никак не связанную с магазином. Это случилось утром того дня, когда «Эмма Лангли» собиралась в очередное плавание. Отплытие было назначено на вечер, и с самого утра у меня на душе будто кошки скребли. Когда я поднималась по крутой лестнице на верхний этаж, где располагались детские спальни и классы, мое состояние было близко к отчаянию. Адам снова уходил от меня, и это был не просто уход. Пока мы жили в этом доме, он был как никогда далек от меня. Он слушал, но не слышал меня, и взгляд его все время блуждал мимо меня по сторонам. Как я ни пыталась пробить эту броню и прорваться, ничего у меня не выходило. В этом доме не было ни места, ни времени для нас двоих – негде было ни поговорить, ни посмеяться. Та простота отношений, которая сопутствовала нам в домике на Лангли-Лейн, была здесь невозможна, поэтому мы практически не общались. Кроме того, здесь нам мешала Роза. И вот теперь Адам должен был надолго уйти в море. Неужели он думал, что я могу быть счастлива здесь, что я не понимаю причин его беспокойства? Или что мне достаточно разговоров с Джоном Лангли и ничего не надо в жизни, кроме магазина и гроссбухов? Я чувствовала свою беспомощность и ругала себя за глупую немоту и нежелание перебороть собственную робость, которая вдруг неожиданно меня сковала. Почему массу других проблем я решала с легкостью, а эту одну, самую важную, никак не могла одолеть? Когда я дошла до классной комнаты, я чувствовала, что вот-вот заплачу.
Дети уже закончили утренние занятия. Между мной и гувернанткой мисс Уэллс существовало неписаное соглашение, что каждая из нас не посягает на чужую территорию. Вместе мы смотрели за детьми очень редко, и, думаю, она была только рада спихнуть их на меня, особенно когда Джеймс был не в духе, например как сегодня. На личике Анны я снова увидела следы слез, а Вильям стоял у окна и всхлипывал. Только Генри расположился в углу с книгой и упрямо игнорировал все попытки Джеймса пристать к нему. Они были такие несчастные, такие агрессивные и раздражительные, что я сразу поняла, как устали они от мрачной и незнакомой обстановки в доме, от постоянных ограничений и запретов, которые легли на их хрупкие плечи вместе с горем, недоступным их пониманию. Джеймс нетерпеливо повернулся ко мне.
– Я хотел поиграть в птиц, мисс Эмма. Но они не хотят со мной играть.
– Это потому, что ты свинья! – отозвалась Анна. – Никто не собирается играть со свиньей.
– Сама ты слон…
– Ну хватит, – сказала я.
Я уже достаточно устала от скуки и тишины; еще сильнее, чем им, мне не терпелось выплеснуть накопившееся напряжение, отбросить мучившее меня дурное предчувствие, что Адам покидает этот дом, чтобы никогда в него не вернуться.
– Мы будем играть в птиц все вместе.
Они посмотрели на меня с надеждой, и лица их сразу посветлели.
– Анна, – сказала я бодрым тоном, – принеси мне свое старое голубое платьице. А ты Джеймс, принеси из спальни пару ковриков. Вильям и Генри расстелят их перед столом…
Я сама придумала эту дурацкую игру, которая состояла в том, чтобы взбираться с помощью стула на длинный письменный стол, быстро добегать до его края и прыгать на сложенные внизу коврики. Сначала каждый терпеливо ждал, когда придет его очередь надевать специальное платье, на которое я нашила «крылышки» из лент, скрепленных на запястье петлей. Во время прыжка они шумно развевались сзади, создавая, особенно у Вильяма и Генри, ощущение настоящего полета. Однако старшие дети постепенно забывали об этих формальностях. Они просто забирались на стол, пробегали по нему и спрыгивали, иногда прибавляя к прыжку еще несколько своих акробатических трюков. Все четверо без устали носились по кругу, следуя строго в определенном порядке и безжалостно отталкивая пытающихся нарушить очередь. Они вели себя шумно и дерзко, даже Анна; слушая эти буйные возбужденные вопли, я чувствовала, что внутри у меня спадает напряжение. Все-таки приятно было видеть, какую суматоху они подняли в этом тихом доме.
Крики Анны уже все более походили на визг, временами она просто пищала, как зверек. Чтобы продемонстрировать свою удаль, она принялась танцевать на столе. Джеймс, которого она задержала по очереди, тут же забрался и столкнул ее. Неуклюже растянувшись на ковриках, она замерла, и у нее поначалу даже перехватило дыхание. Но, когда ей удалось снова набрать в легкие воздух, первое, что она сделала, – это громко расхохоталась, вместо того чтобы заплакать; ее щеки стали пунцовыми от возбуждения. В этот момент в ней отчетливо проявился бунтарский дух Розы.
Но тут вдруг дверь распахнулась, и мощный голос Джона Лангли разом перекрыл все вопли и смех. – Тихо! Что все это значит? Анна, немедленно встань! Ты ведешь себя недостойно. А ты, Джеймс, сейчас же слезь со стола! – Он холодно посмотрел на меня. – Не знаю уж, кто все это позволил, но я считаю такое поведение совершенно недопустимым в доме, где объявлен траур. Или вы не уважаете своего отца, дети?
Было больно смотреть на то, как сразу поникли их головы, как нервно они стали топтаться с ноги на ногу. Казалось, звук дедова голоса моментально лишил их дара речи. Личико Анны было похоже на увядший цветок – в нем не осталось и следа от ее недавнего счастья и возбуждения. Я сразу же вспомнила Элизабет, и мне стало страшно. Слишком много накопилось в ней этого послушного терпения, настолько много, что оно задавило все остальные чувства и помыслы.
– Я должна поговорить с вами, – сказала я Джону Лангли.
Дети молча смотрели нам вслед, когда мы выходили из комнаты. Немного пройдя с ним по коридору, я повернулась и посмотрела ему в глаза. Он показался мне таким высоким, что, говоря с ним, я невольно приподнимала голову.
– Они еще слишком малы, чтобы заставлять их сидеть в тишине, – сказала я. – Траур трауром, но они остаются детьми. Неужели вы хотите, чтобы они ходили по дому, как тени… как Элизабет… как Том?
– В моем собственном доме… – начал он.
– В вашем собственном? Может быть, вы хотите жить здесь один? Потому что лично я не останусь смотреть, как они живут здесь, не имея права голоса.
– Обсудим это позже, – сказал он, собираясь уходить, – в более подходящее время.
Но с тех пор мы к этому не возвращались. Это была моя первая маленькая победа над Джоном Лангли; наверное, впереди было немало других. Вернувшись к детям, я нашла их мрачными и слегка настороженными. В игру мы играть не стали, и никто не упомянул о дедушке Лангли. Они напряженно ждали, что я начну выполнять его волю и объявлю, какое их ждет наказание. Но когда я заговорила совсем о другом, их подозрения только усилились.
В тот день Роза распорядилась снарядить экипаж, чтобы поехать прогуляться по городу. Это был ее первый выезд со дня похорон, поэтому весь дом, как говорится, «стоял на ушах».
– Мне нужен воздух, – сказала она, – иначе я не смогу спать по ночам.
Она собиралась ехать одна и не звала с собой никого.
Однако менее чем через минуту после того, как за ней закрылась дверь, снова раздался настойчивый звонок. Услышав ее сердитый голос, я вышла на лестничную площадку. Она уже взбегала по лестнице. Ее просто трясло от злости; вуаль на шляпке сбилась в сторону.
– В экипаже были наглухо зашторены окна, – сказала она, поравнявшись со мной, – и кучер, оказывается, получил указания поворачивать назад, если я открою их хоть на дюйм! Ну что ж, поворачивать, так поворачивать! Я сама сказала ему, чтоб поворачивал! Пусть подавятся!
И она прошуршала мимо меня в свою спальню, оставив двери открытыми, чтобы я следовала за ней. Дойдя до дверей, я остановилась на пороге. Роза сорвала с себя шляпку и швырнула ее через всю комнату на стул, но промахнулась.
– Он хочет задушить меня, – сказала она, – и думает, что продержит меня в черном теле: еще немного, и я задохнусь. Черта с два!
Она ходила по комнате взад-вперед, как зверь, загнанный в клетку и отчаянно рвущийся на свободу.
– Мне и нужно-то всего немного воздуха, – продолжала она, – хоть на часок выехать на улицу и просто посмотреть на людей. Погреться на солнышке… Так нет же – он считает, что это значит выказывать неуважение к мертвому. Это, видите ли, не входит в мои обязанности как вдовы его сына. А сам-то он оплакивает Тома, когда читает мне все свои нравоучения? Ему только важно, чтобы вокруг носили траур и не забывали о задернутых шторах. Если я буду сидеть в своей комнате – тише воды, ниже травы, – вот это его устроило бы! – Она повернулась ко мне. – Все-таки зря я не поехала. Надо было проехаться по всему Мельбурну с открытыми занавесками и поднятой вуалью да еще кланяться всем знакомым, не важно, отвечают они на поклон или нет! Вот уж разговоров было бы! Наверное, он этого и испугался, – она злобно улыбнулась, – а еще он испугался, что я остановлюсь у Хансона и вызову Роберта Далкейта. Он ведь в Мельбурне, Эмми. Он вернулся в Мельбурн. Эх, надо было так и сделать – припугнуть старика…
Она быстрее зашагала по комнате, но внезапно остановилась перед зеркалом и стала всматриваться в собственное лицо.
– Вряд ли Робби захотел бы увидеть меня такой – растрепанная, бледная! А этот убийственный черный цвет! Я выгляжу, как будто сама только что вышла из могилы. Эмми, ты помнишь, что делалось с травой, когда на нее ставили палатку, даже всего на несколько дней? Ну, там, в Балларате. Она не засыхала сразу, а сначала просто теряла свой цвет. Она становилась белой, помнишь? Уже потом она умирала и коричневела, но сначала она была белая и все равно живая. Вот что он хочет со мной сделать! Он хочет заморить меня до полусмерти, чтобы у меня не осталось даже сил поднять голову.
Мне нечего было возразить ей. Я только сказала:
– Попытайся быть терпеливой, Роза. Пусть пройдет время. Через год…
– Целый год! Я не смогу так жить целый год. И он это знает. Он знает, как задеть меня побольнее. Он хочет затравить меня так же, как собирался травить Пэта. И он сделает это и будет делать, пока не замучает до смерти нас обоих.
– Нет, Роза! Он не хочет этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56