– Надо уходить! Скоро рухнет крыша! Уже слишком поздно заходить внутрь!
– Отцовские лошади!.. – прокричал он. – Там все его призовые лошади!
Крепко прижав к лицу мокрый платок, он резким движением высвободился из моих рук.
– Да уйди же ты, Эмми!
После этого он побежал к дверям конюшни и пересек пылающую арку. Я осталась стоять, беспомощно прикрывая лицо и стараясь разглядеть среди пламени его фигуру или услышать его голос в нескончаемом вопле лошадей. Вокруг меня бушевало пламя. Подняв голову, я увидела, что огонь перекинулся с крыши конюшни на раму одного из окон склада; Не в силах больше выносить все нарастающего жара, я вынуждена была отступить к переулку. Последнее, что я заметила во дворе, это огромные искры, которые сыпались прямо на крышу моего дома.
Потом я повернулась и побежала вверх по переулку к небольшой кучке мужчин, вылезших, вероятно, из всех подворотен Коллинз-стрит, где их сон был потревожен звоном пожарных колоколов. Теперь они собрались здесь, привлеченные огромным столбом пламени, который вырос до самой крыши склада магазина Лангли. Это были самые настоящие отбросы мельбурнского общества; когда они обернулись на мой крик, я увидела, какие у них испитые и отупевшие лица.
– Помогите! Там человек в огне…
Они покачали головами в ответ.
– Это уже безнадега, мисс! Полная безнадега!
Сгорели и конюшни, и склад. Все, до чего смог дотянуться огонь, превратилось в пепел. И хотя все пожарные машины Мельбурна стянулись в ту ночь к этому участку, в уличных насосах просто не хватило напора воды, чтобы тушить могли более чем две команды одновременно. Сгорел, конечно, мой дом; а магазин Лангли уцелел только благодаря тому, что выходил во двор сплошной каменной стеной, на которой совсем не было окон. Высота пламени от моего пылающего дома была недостаточной, чтобы оно перекинулось на его крышу, кроме того, пожарники по требованию Джона Лангли постоянно поливали его водой. Был момент, когда искры попали в одну из комнат дамского отдела, выходящую на задний двор, но шланги дотянулись до окна и комнату удалось спасти. Джон Лангли стоял неподалеку и смотрел, как горит его склад, пока от него не остался остов из когда-то голубых стен.
Мы знали, что все это время – пока горел склад, пока в переулке толпились пожарные команды – Том лежал под развалинами конюшни. Правда, на следующий день, когда обугленные балки остыли, дав возможность осмотреть место, нам сообщили, что Том погиб не в огне. Его затоптала одна из ломовых лошадей отца.
Все время, пока мы наблюдали за пожаром, со стороны Коллинз-стрит к нам то и дело подходил Воткинс, ночной сторож, и, не уставая, каждый раз заново пересказывал Джону Лангли, как все случилось. Потом я слышала, что он рассказывал версии, предназначенные для толпы, и каждый раз история звучала по-новому.
– Я не виноват, мистер Лангли… сэр. Сначала я нашел там его. Он вошел через боковую дверь, был мертвецки пьян и искал, где бы ему прилечь и отоспаться. Я подумал, что лучше будет оставить ему лампу, ну, мистеру Тому, иначе, я подумал, как он будет там рыскать в темноте? Но клянусь вам… сэр, она осталась висеть там на крюке. Наверное, это он ее снял, мистер Лангли, я знаю, он сам это сделал.
Рассказывая, он все время обращался к Джону Лангли и прятал глаза от Розы, которая молча, с совершенно окаменевшим лицом смотрела на бушующее пламя. Она видела, как провалилась крыша склада, и это заставило ее вскрикнуть; слава Богу, она пришла уже после того, как рухнули конюшни. Люди вокруг удивлялись – как это она молчит, не рыдает? Но когда я подошла к ней и взяла ее за руку, то почувствовала, как ее пальцы отчаянно вцепились в мою ладонь и конвульсивно сжимались с каждой рухнувшей балкой. Так она простояла несколько часов – неподвижная, безмолвная, – пока все не закончилось. Потом, когда подошел Джон Лангли, она механически подчинилась ему.
– Пойдемте, пора идти, – он взял меня за другую руку, – пойдемте, мисс Эмма.
Он шел в середине между нами, и когда мы проходили через толпу, люди расступались, давая нам дорогу. На Коллинз-стрит собралось много народу, ведь зарево от пожара было видно в радиусе нескольких миль и к тому же все это время не унимались пожарные колокола. Когда распространился слух, что горит магазин Лангли, некоторые граждане надели цилиндры и отправились в экипажах на пожар, как если бы они ехали на похороны знатного человека. Они официально пожимали руку Джону Лангли и кланялись Розе. Когда мы шли через толпу, все головы были обнажены, ведь тогда все уже знали о Томе, Кейт и Дэн все время стояли сзади нас. Эти долгие часы они провели рядом с Розой, не обменявшись ни словом с Джоном Лангли и умудряясь смотреть будто сквозь него. Слух дошел и до Ларри в Сент-Кильде. Он сразу же приехал и вступил в добровольную пожарную команду. Экипаж Лангли, который выслала Элизабет, чтобы доставить на нем домой отца и Розу, ждал у самого края толпы. Джон Лангли помог Розе взобраться.
Кейт тронула меня за руку.
– Эмми, пойдешь с нами в гостиницу? Услышав ее слова, Джон Лангли обернулся. Перед тем как обратиться к Кейт, он поправил на голове шляпу.
– Благодарю вас, мадам. Но мисс Эмма является членом моей семьи и поэтому ее место в моем доме.
Так я переехала жить в дом Лангли прямо босиком и в ночной рубашке.
Глава пятая
Адам вернулся на следующий день после пожара и попал прямо на похороны Тома.
Когда до меня дошло известие о том, что «Эмма Лангли» причалила в бухте Хобсона, я отправилась вовсе не туда, а на Лангли-Лейн. Интуиция не подвела меня – Адам был уже там и стоял посреди захламленного двора, глядя, как люди разбирают мусор после пожара. Не веря своим глазам, он смотрел на то место, где еще недавно был наш дом, на черную обугленную стену магазина Лангли, возвышающуюся рядом. Несмотря на все старания Адама, домик наш все равно оставался шатким – в нем не было ни крепких опор, ни широких балок, таких, какие составляли основу здания конюшни. Поэтому он сгорел почти дотла. То, что от него осталось, казалось мне жалкой кучкой пепла, которая будет развеяна первым же сильным ветром.
Я подняла черную вуаль, спускавшуюся с полей моей шляпы.
– Все кончено, Адам, – сказала я, – нам не удалось ничего спасти.
Вместо ответа он наклонился и поднял с земли обугленный кусок дерева.
– Посмотри сюда, – сказал он, – посмотри вот на это – я даже не могу теперь сказать, что это было. Может, что-то из того, что я сделал сам. Может быть, полка, или обломок стула, или половица. Как ты думаешь, что это?
Он держал передо мной бесформенный кусок древесины.
– Не знаю, – ответила я.
Для меня в этих обуглившихся вещах таилась горькая потеря всего, что связывало нас с Адамом. Здесь было то, что он с гордостью делал своими руками и даже, как мне казалось иногда, с любовью. Этот дом был нашей надеждой и опорой, нашей пристанью, где нереальное становилось осязаемым и земным все эти долгие годы. Теперь все было кончено, и ничего взамен я не ждала.
Он бросил доску в кучу обугленного мусора.
– Ну что ж, конец так конец.
Взяв меня за руку, он повернулся, собираясь идти. Я опустила на лицо вуаль.
– Мы идем в дом Лангли, – сказала я. – Джон Лангли ждет нас.
– Жить в доме Лангли? – Он уронил мою руку.
– Да, я там уже со вчерашнего дня.
Я заметила, как сразу напряглось его лицо, а во взгляде появилось то самое непробиваемое выражение, от которого я готова была сойти с ума. Сейчас по его глазам невозможно было прочесть ничего, хотя внутри него могла происходить целая буря.
– Давай не пойдем туда, – сказал он, – лучше найдем какой-нибудь отель.
– Отель? Но мы нужны там! Меня ждут дети!
Он пожал плечами.
– Ну, если так, пошли.
И я вдруг поняла, какую совершила ошибку.
Процессия была длинная, больше мили: так и должны были, наверное, выглядеть похороны члена семьи Лангли. Катафалк везла шестерка черных лошадей с султанами, что само по себе было редкостью в колонии. Уж не знаю, где Джон Лангли достал этих лошадей, но они там были – прекрасные, с атласными боками, блестящими под ярким солнцем, и такие же черные, как венок на дверях дома Лангли. Джон Лангли, Роза и Элизабет ехали в экипаже, следующем за катафалком. Мы с Адамом следовали за ними; тот факт, что мы тоже носили фамилию Лангли, имел теперь особое значение.
После похорон, согласно обычаю, в дом потянулись гости, чтобы отдать дань ритуалу пяти соболезнований. В гостиной были опущены шторы, и там мы выслушивали негромкие скорбные слова тех, кто приходил почтить память Тома. Кажется, у нас перебывало пол-Мельбурна – кто-то говорил все от чистого сердца, а кто-то явился просто из любопытства. Но Джон Лангли зорко следил, чтобы были соблюдены все формальности. Ни один венок, ни одно скорбное письмо не осталось без внимания, а ведь они приходили со всех концов страны, из всех колоний, из Нового Южного Уэльса, с Земли Ван-Дьемена, из Южной Австралии и даже из колонии Суонривер. И на каждое письмо полагался ответ, каждому гостю был оказан прием.
Один раз, когда все сидели за столом в столовой и снова раздался стук в парадную дверь, я увидела, что Роза в изнеможении закрыла глаза ладонью. После этого прозвучал ее протестующий голос:
– Я больше не могу! Я не буду!
– Вы должны! – сказал Джон Лангли. – Это ваш долг как вдовы моего сына.
Темнота, царившая в доме в первую неделю после похорон Тома, казалось, проникала во все уголки души. Мы бродили по комнатам в ненавистных мне черных платьях, как заключенные в тюрьме, где вместо решеток – опущенные шторы. Сбежать отсюда не представлялось возможным, так же как и освободиться от общества друг друга. А эти наспех накрытые, суетливые трапезы, проходящие в гробовом молчании! Даже они были праздником по сравнению с долгими пустыми перерывами, проведенными в ожидании следующей еды. А еще более долгие вечера, однообразие которых нарушалось лишь хрустом газеты в руках Джона Лангли! Чтобы быть подальше друг от друга, мы рано ложились спать, а потом долго не могли уснуть и лежали, разметавшись на кроватях и страдая от духоты теплых летних ночей. Элизабет большую часть времени проводила в хозяйственной комнате, но тем не менее я то и дело натыкалась на ее противную чопорную спину, обтянутую черным платьем, – то на лестнице, то в нижнем этаже. Кажется, она считала, что мое присутствие в доме представляет угрозу ее собственной позиции, поэтому говорила со мной лишь по долгу вежливости, а скорее не говорила вообще. Она уже не носила опаловую брошку Розы.
Чтобы как-то занять если не голову, то хотя бы руки, я вышивала. Для Розы же ничего подходящего не нашлось. Играть на пианино и петь она не могла, потому что в доме был траур, кроме того, не было ни выездов, ни приемов, а из гостей были только те, кто приходил выразить свое соболезнование.
Роза чаще, чем следовало, не выходила к гостям, ссылаясь на недомогание, и под любыми предлогами старалась свалить свои обязанности на меня.
– Так нельзя, – говорила я ей, – ты слишком много отсутствуешь… этим ты выдаешь себя. Ты ведь хозяйка этого дома.
Она делала вид, что не понимает меня.
– У этого дома нет хозяйки. Только хозяин.
Мы страшно завидовали Адаму, который каждый день мог свободно уходить и приходить. Напялив свою фуражку, он выбирался из дома на белый свет и шел сначала по Коллинз-стрит, а затем ехал на поезде в бухту Хобсона, где стояла «Эмма Лангли». Через неделю «Эмма» должна была снова отчалить, на этот раз в дальнее путешествие к берегам Англии с грузом шерсти на борту, предназначенным для йоркширских фабрик. Сейчас как раз шла погрузка, и Адам должен был все время присутствовать на корабле, чтобы наблюдать за ней. Он уходил из дома задолго до завтрака и возвращался только к обеду. Представляю, какое облегчение он испытывал каждый раз, когда за ним захлопывалась дверь этого дома. Он имел возможность посещать свой мир, состоящий из одних кораблей, в котором не было места для женщин, черных платьев и приглушенных голосов. Туда он сбегал от слез, всегда сопровождающих людское горе, да что там говорить – само горе казалось ему утомительным.
Я видела, что Роза каждый вечер ждет его прихода, как в свое время ждала Джона Лангли. Она будто чувствовала его приближение – специально появлялась на лестнице, когда он должен был позвонить в дверь, или, рискуя навлечь на себя гнев Джона Лангли, отодвигала штору в столовой, чтобы посмотреть, не идет ли Адам по улице. Заметив его, она бежала к двери и открывала ее еще до того, как он позвонит. Лишь только он появлялся на пороге, она сразу же заводила с ним разговор, засыпала его вопросами; за целый день это было единственное время, когда в доме звучали голоса. Но обычно оно продолжалось до тех пор, пока не звонили к обеду; тогда Джон Лангли отрывался от своих занятий, и все разговоры прекращались. Иногда Роза и Адам проводили минут десять вместе, сидя в гостиной при открытых дверях, где они вели какую-нибудь невинную беседу, неспособную вызвать подозрения ни у кого, кто случайно пройдет мимо. Но я-то чувствовала, сколько для Розы заключено в этих минутах, как болезненно остро переживала она редкое удовольствие насладиться чьим-то обществом, снискать чью-то любовь и восхищение. И в голосе Адама я узнавала что-то неуловимое, что всегда присутствовало в нем, когда он говорил с Розой, как будто он произносил совсем не те слова, которые хотел сказать. Мне казалось, что в минуты этих коротких встреч они умудрялись сообщать друг другу нечто совсем иное, чем то, что звучало в их словах, выражать какое-то глубинное и непонятное другим чувство, заставлявшее меня воздерживаться от попыток войти в гостиную самой и прервать их беседу, предъявив собственные права на Адама. Я только вилась вокруг да около гостиной и слушала, о чем они говорят, но зайти в нее так и не решалась. И мысленно молила Бога, чтобы скорее позвонили к обеду.
Роза жаловалась, что ей совсем не идут черные платья, а мне казалось, что это единственная одежда, в которой у нее по-настоящему царственный вид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56