Когда «Энтерпрайз» находился в порту, Адам сам руководил всеми погрузочными работами, и если делать там было нечего, он приходил домой и доставал свои инструменты, чтобы поплотничать. Адам смастерил шкафы и полки и даже начал вынимать и менять истертые половицы на новые из хорошего твердого дерева. Много часов потратил он, чтобы покрыть их воском и до блеска натереть. Пожалуй, этот домик не стоил таких хлопот – ведь Адам три раза его покрасил и изготовил для каждого окна ставни. Мы были похожи с ним на двух Марионеток в кукольном домике. Теперь, провожая его, я чувствовала почти облегчение; но тем не менее каждый раз, когда «Энтерпрайз» отплывал или причаливал, я находилась на пристани в бухте Хобсона. Для нас это стало своего рода ритуалом. Мы жили вместе, внешне придерживаясь прежней жизни, которая на самом деле уже прошла. Никогда бы не поверила, что смерть нашего ребенка сможет так все изменить. Хоть мы и оставались любовниками, но связывала нас страсть, а не любовь. Я молилась о ребенке, но на этот раз забеременеть мне было труднее. Каждый месяц меня ждали надежда и разочарование, и с каждым месяцем Адам, казалось, все больше от меня отдалялся.
В то время мы откладывали деньги. «Энтерпрайз» перевозил много грузов, и Адам прилично зарабатывал. Он просто приносил деньги домой и отдавал их мне, не выказывая при этом никакого удовольствия, а я помещала их в банк. Адам никогда не интересовался суммой нашего вклада, оставляя это полностью на мое усмотрение. Он упорно трудился, но не ради денег.
И вот в начале 1856 года Джон Лангли объявил, что начинает строить второй корабль, который будет больше «Энтерпрайза». Он рассчитан на 314 тонн груза и команду из тридцати четырех человек. Адам должен был стать капитаном. Называться же корабль будет «Роза Лангли».
Выбор имени для нового корабля был призван подчеркнуть отношения между Розой и Джоном Лангли. Оно словно заявляло здешнему колониальному обществу, что между Лангли и его снохой не существует разлада; таким образом было сказано, что ее не только приняли, но приняли с одобрением. Я давно чувствовала, что будет именно так, еще до рождения Анны, но теперь об этом заявлялось с полной откровенностью.
Природное чутье Розы при обращении с мужчинами не подвело ее и в отношении Джона Лангли, оказав ей этим огромную услугу. Она сумела сломить его равнодушие и обезоружить его. Инстинктивно Роза проникла в самое сердце одинокого старика и нашла там для себя местечко. К тому времени вместе со зрелостью, которую принесло ей рождение ребенка, Роза приобрела еще большую красоту. Нужно было быть совсем уж странным человеком, чтобы противостоять ее попыткам подружиться, той кажущейся простодушной радости, которую находила Роза в обществе Джона Лангли, ее яркому обаянию и необыкновенной жизненной силе, что принесла она с собой в их когда-то полумертвый дом. Должно быть, Лангли видел все ее недостатки – только дурак не заметил бы их! – но, как многие из нас, он просто не обращал на них внимания. В упорядоченную жизнь Джона Лангли Роза внесла лишнее беспокойство, она была тщеславной и жадной, а иногда и шумной. Но каждый вечер она тщательно переодевалась к его приходу домой, покупая теперь платья только тех цветов, которые ему нравились, и с гордостью и нескрываемым удовольствием надевала драгоценности, полученные от него в подарок. Когда в конце дня возвращалась карета Лангли, Роза уже ждала его в зале; она наливала ему рюмку мадеры и не позволяла им с Томом одним пить после обеда портвейн в столовой. Роза брала Джона Лангли под руку и вела его в гостиную; не было случая, чтобы она отказалась спеть ему, когда он ее об этом просил. Роза выучила песни, которые нравились старику, и с тех пор мы слышали только их. Вечер за вечером, сидя в их гостиной, я наблюдала за тем, как трудится Роза, завоевывая его доверие, восхищение и в конечном счете, я думаю, даже любовь. Я никогда не видела, чтобы раньше Роза над чем-нибудь трудилась; для нее очаровывать и увлекать было всегда чем-то естественным и легким. Было очевидно, что она приобрела некоторую мудрость.
Роза стала чем-то вроде буфера против тирании Джона Лангли и оказалась в самом центре этого дома. То и дело я замечала, как умело она отвлекала внимание Лангли от какой-нибудь ошибки, якобы допущенной Элизабет, от обнаруженного им промаха Тома, совершенного по небрежности. Даже слуги, сочувствуя Розе, объединились на ее стороне, хотя капризы и постоянный беспорядок в ее владениях доставляли им немало хлопот. Роза умела смягчить раздражительного и ворчливого Джона Лангли и изменить его настроение. Казалось, он не считал, что проявляет слабость, когда улыбался, делал ей комплименты, слушал ее болтовню. Роза стала для него той дочерью, какой никогда не была для него Элизабет, эта бледная тень. В Розе он нашел человека, сломить или запугать которого ему было не под силу, и это приводило его в восхищение. Люди заговорили о том, что Джон Лангли стал мягче, и это действительно было так, – но только там, где его жизнь пересекалась с Розой.
Я могла наблюдать все это, потому что в первый год своей жизни в доме Лангли Роза еще не вышла в свет и я была ее единственной подругой. Если бы Роза захотела, ее подругой могла бы стать Элизабет. Элизабет пленило то, что кто-то мог не бояться ее отца, и она была поглощена изучением этого нового человека; необычайный факт так поразил Элизабет, что она не переставала восхищаться Розой. А Роза была с ней просто вежлива, хотя иногда и добра – когда вспоминала, что ей следует быть доброй. Однако она скучала в ее обществе.
– Нудная старая дева! – таково было ее определение Элизабет. – Бедняжка, она дрожит всякую минуту, когда ее отец дома. Она бы его возненавидела, если бы только смела.
Элизабет ревновала Розу ко всему и ко всем, кто к ней приближался: к Тому, к Анне и больше всего, конечно, ко мне. Она бы стала ревновать ее и к своему отцу, если бы только ей пришло в голову, что такое возможно. Элизабет вела странную жизнь, прячась за Розу, прикрываясь ее яркой индивидуальностью, предлагая ей любовь и услуги, о которых ее никто не просил. Роза же принимала только то, что ей было нужно.
– Мне кажется, она вездесуща, – жаловалась мне Роза. – Иногда, чтобы от нее избавиться, мне приходится закрывать перед ее носом дверь. Она всегда у моих ног, как собака.
В те места, куда Элизабет больше всего хотела бы последовать за Розой, двери были закрыты особенно крепко – эти места олицетворяли собой свободу Розы от дома Лангли. Редко можно было увидеть Элизабет в карете вместе с Розой, она никогда не появлялась на Лангли-Лейн или у Магвайров. Роза не обращала внимания на связанное с таким обращением недоумение Элизабет.
– С меня довольно того, что я веду себя так, как, по их представлениям, должна вести леди, в присутствии папаши Лангли. Не могу же я делать это еще и для Элизабет.
Однажды, оглядывая свою роскошную спальню, Роза почти шепотом сказала мне:
– Эмми, иногда мне кажется, что эти стены смыкаются вокруг меня, как будто дверь заперта, а я не могу ее открыть. Иногда я сама себе говорю – уходи отсюда, а не то умрешь.
И все это время мы понимали, что Джон Лангли ждет не дождется, когда она объявит, что снова беременна. Ему не терпелось увидеть своего первого внука, и Роза не забывала, что все еще имеет над ним власть.
Когда мы с Адамом приблизились к дому Лангли на Коллинз-стрит, то увидели там множество зевак, которые стояли и смотрели на то и дело подъезжавшие к нему кареты. Во всех окнах горел свет, и, подойдя поближе, мы услышали доносящиеся из них звуки музыки.
– Старый Джон, как видно, не останавливается на полдороге, – сказал Адам. Он сгибал и разгибал пальцы, стараясь сделать свои новые белые перчатки более мягкими и удобными.
– Остановиться на полдороге – значит, испортить все дело, – ответила я. – Он хочет представить Розу мельбурнскому обществу, и от того, как он все это устроит, зависит, как ее примут. Он и так опоздал с этим больше, чем на год, и его единственное оправдание – ее ребенок… Так что ему стоит постараться.
Мы с трудом протиснулись сквозь толпу, скопившуюся возле лестницы, ведущей в дом. Нам неохотно уступали дорогу, глядя на каждого, кто был так беден, что прибыл на прием к Джону Лангли пешком, с дерзким презрением. В вестибюле нам пришлось расстаться – Адам направился в заднюю комнату, где Элизабет обычно занималась хозяйством, а теперь эта комната превратилась в раздевалку для мужчин. А я поднялась в спальню Розы, в которой дамы оставляли свои накидки и шали. Я смотрела, как Адам пробирается через толпу в холле, – он казался мне таким красивым, таким стройным и высоким, а столь широких плеч я не видела ни у кого из встреченных здесь мужчин. Я заметила, что не я одна обращаю в те минуты на него внимание. Адам надел новый костюм, который отлично на нем сидел, и в отличие от перчаток он прекрасно в нем себя чувствовал. Но, поднимаясь по лестнице, я знала, что ему вообще не хотелось сюда приходить. Приглашения были получены уже давно, и, увидев их на каминной полке, Адам сказал:
– Можно не тратиться по этому поводу на новые наряды. В этот вечер я, скорее всего, буду в Сиднее или Гобарте.
Идти ему явно не хотелось: Адам все еще избегал встречи с Розой.
Окажись он менее честным, его могло бы здесь и не быть. Для Адама не составило бы труда задержать отправление из Сиднея до тех пор, пока бы он не был уверен, что опоздает на прием. Джон Лангли никогда бы не узнал, сколько времени ушло на погрузку. Но Адам принадлежал к тому поколению из Новой Англии, которое так высоко ценилось и кто поступал сообразно этой оценке. Поэтому, как только груз оказался на корабле, он отправился в обратный путь. Когда Адам оказался в бухте Хобсона, нам пришлось немало побегать, чтобы найти портного, готового быстро сшить ему костюм, а я написала письмо и с опозданием приняла приглашение, которое до этого отклонила. Мне тоже не хотелось туда идти. Но если уж мы все-таки шли, то надо было идти с шиком. Поэтому я углубила декольте своего свадебного платья из голубого шелка, насколько позволяли приличия, оставив длинными рукава, чтобы не был виден шрам. Я сшила темно-синюю шаль, отделав ее голубой, в тон платью, тканью. Высоко собрав волосы и заколов их гребнем, я отошла от зеркала с некоторым удовлетворением.
Когда я подбирала себе перчатки, Адам сказал:
– Какая ты, Эмма, красивая.
Но он имел в виду только то, что я модно выглядела и не была похожа на ту Эмму Браун, которая, спотыкаясь, села когда-то в повозку Магвайров; и тем более я не походила на прилизанную девочку, которая сошла здесь, в Мельбурне, с трапа корабля иммигрантов. С тех пор я приобрела мужа и потеряла ребенка, а еще я дважды стреляла в людей и видела, как они умирали. Возможно, я выглядела старше своих лет, но для меня это совсем не являлось недостатком, потому что я принадлежала к тому разряду людей, которые в юности выглядят угловатыми и нескладными и которым следует поскорее оставить ее позади. Поднимаясь в тот вечер по лестнице в доме Лангли, я выглядела лучше, чем когда-либо в своей жизни, и без трепета встречала холодные взгляды других женщин. Я никого здесь не знала, и меня никто не знал, но я бы лучше умерла, чем показала, что меня это волнует.
Когда я вышла на лестничную площадку, то увидела Адама, который уже ждал меня возле гостиной. Он снова трогал свои перчатки и белоснежный галстук. Адам подал мне руку, и мы вместе подошли к длинной веренице людей, ожидавших, когда они будут представлены. Продвигались мы довольно медленно, так как почти никто раньше не был знаком с Розой, хотя чисто внешне ее довольно хорошо уже знали. Так что у меня было достаточно времени, чтобы ее разглядеть. Роза надела платье, которое я сама ей выбрала. Оно было невероятно нежного зеленого цвета, который как нельзя более удачно подходил к ее лицу и волосам, а таких красивых открытых плеч и спины в Мельбурне не видели, должно быть, уже Много лет. На ее шее висел кулон с бриллиантом, который Джон Лангли специально преподнес ей по этому случаю. На Розе не было ни цветов, ни лент – я не позволила ей испортить простоту ее наряда лишней отделкой. Иногда я очень ревновала Розу, но даже ревность не позволяла мне портить красоту там, где я могла бы ее создавать или подчеркивать. Принимая в тот вечер гостей, Роза явилась творением моих рук, а также денег Джона Лангли.
По обе стороны от Розы расположились ее свекор и Том, которого, правда, почти никто не замечал. Я увидела, как рука Адама снова стала сгибаться и разгибаться, и подумала: а только ли из-за новых перчаток он это делает?
Наконец мы к ним приблизились и услышали обычные слова приветствия. Не помню, что именно тогда говорилось, помню только, как, услышав наши имена, Роза быстро отвернулась от предыдущего гостя, который задерживал до этого ее внимание, и, когда она взглянула на Адама, выражение ее лица сразу изменилось. Оно наполнилось смехом и радостью. Хотя ее рука и была подана с подобающей чопорностью, я так часто видела у нее этот взгляд, что не могла не понять, что он означал. Роза глядела так, когда чего-нибудь хотела, когда ее взгляд падал на что-либо, чего она желала, но еще не получила. И я вспомнила, что за свою недолгую жизнь Роза сумела завладеть всем, чего хотела, за исключением Адама.
– А, Адам… – сказала она.
И он ответил:
– А, Роза…
Они пристально смотрели друг на друга, пытаясь казаться равнодушными, но Том, так же как и я, зорко следил за каждым их взглядом, и от него не могло ускользнуть выражение их лиц. Что было сказано еще, я совершенно не запомнила.
В тот вечер танцев было больше, чем разговоров, и общество, которое мы могли тогда наблюдать, представляло собой смешение двух социальных слоев, что в те дни случалось в Мельбурне не так уж часто. Джон Лангли был одним из «старой гвардии», из тех, кто, проигнорировав в свое время Колониальное управление и приказы губернатора из Сиднея, приехал, захватил и заселил землю. Это были местные аристократы, люди с упрочившимся положением и большими привилегиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56