Ларри сказал, что весь Балларат говорит о долгах, которые Том оставил там и уехал.
– Кон… тебе не следует слушать такие разговоры. Ты еще слишком молод.
Он холодно на меня посмотрел.
– Тогда зачем же ты сама задаешь мне такие вопросы, если мне нельзя слушать эти разговоры, чтобы узнать на них ответы?
Я замолчала, а он с триумфом принялся за свой торт.
Ближе к вечеру, когда Кон уже ушел домой, а солнце клонилось к закату, в переулке послышался какой-то шум. Сначала я различила протестующие голоса извозчиков, а потом, после короткого спора, лошадям было велено трогаться; послышался грохот огромных колес по мостовой и громкий топот ног. Одну из телег пришлось завезти обратно в конюшню, чтобы пропустить другую. Извозчик, а это был Хиггинс, сердито ворчал.
– Делаю это только ради мисс Эммы! – крикнул он в окно кареты.
А Роза, которая ждала, пока к ней подойдет кучер и поможет сойти, высунулась из окна и охотно ответила:
– А ты, мой дорогой, попридержи язык!
Наконец она вышла из кареты – незабываемая фигура в этом грязном дворе. Сшитое точно по фигуре платье из шотландки расширялось книзу в виде огромной юбки, которая держалась по меньшей мере на шести накрахмаленных нижних юбочках. Думаю, в тот день это была самая широкая юбка во всем Мельбурне. На голове Розы держалась крохотная шляпка последнего фасона, какую здесь, наверное, еще и не видели; ее роскошные волосы ниспадали на шею блестящими аккуратными локонами. Роза грациозно направилась ко мне, и широкая юбка колыхалась при каждом ее шаге.
– Они думали, я пойду по такой грязи пешком, – объяснила она под сердитые крики Хиггинса.
Я перевела взгляд на карету.
– Да ведь это экипаж Джона Лангли!
Роза взяла меня под руку и придвинулась ближе. Казалось, ее глаза излучали озорное веселье.
– Пойдем в дом. Я все тебе расскажу… Дело сделано, – сказала она, как только я закрыла за нами дверь. – Я встретилась с ним, и теперь все в порядке. Нам придется жить вместе с ним на Коллинз-стрит – ах, только до рождения ребенка. Ну а он должен будет взять на себя все наши долги.
Все это Роза произнесла, не глядя на меня, а беспокойно двигаясь по комнате. Она посмотрелась в зеркало над каминной полкой, дотронулась до моей корзинки с шитьем и даже приподняла крышку сотейника, чтобы проверить, что там внутри.
– Сядь спокойно, Роза, и расскажи мне все по порядку. Неужели ты можешь сосредоточиться, порхая тут, как птичка?
Она нехотя присела.
– А мне и не надо сосредоточиваться. Я же тебе уже сказала – дело сделано! – лицо Розы покраснело от возмущения.
– Ну и как он тебя принял?
– Неплохо, – ответила она и нетерпеливо поежилась. – Ах, да какая теперь разница! Хотя тебе я могу рассказать все. Он был вежлив, но я чувствовала себя так, как будто он случайно задел меня на улице, не ожидая когда-нибудь еще увидеть. Он немного переменил свое отношение лишь после небольшой беседы со мной. Я прямо сказала ему о наших долгах. Еще я сказала, что пора бы им с Томом объединиться и что Том поможет ему в управлении поместий. Он ни слова на это не ответил – ни единого слова, Эмми, – пока я не сказала ему о ребенке. Ну а остальное случилось очень быстро, как будто мы заключили сделку. Да, думаю, так оно и было. Теперь он станет распоряжаться всем, что будет иметь отношение к ребенку, – образованием, няньками, буквально всем. Ну а мы, – при этом ее голос дрогнул, – мы будем полностью обеспечены. Дом, содержание, выезд. И даже поездка в Лондон после того, как родится второй ребенок, – так он сказал.
– Второй?..
– Да, второй ребенок, Эмми. Он так и сказал… А я – я согласилась. Я на все согласилась! – Ее лицо вдруг сморщилось, а губы задрожали. – Боже мой, Эмми! Как я скажу об этом отцу? И что я ему могу сказать?
– Да ничего! Не надо ему ничего говорить. Зачем перекладывать свои проблемы на плечи других? Ему и своих хватает. Ты просто скажешь ему, что скоро вы с Томом станете жить вместе с Джоном Лангли. Что ему еще нужно знать? Неужели ему мало мучений и стыда от этих историй о ваших с Томом долгах, которые вы наделали в Балларате? Твоему отцу станет только еще больнее, если он узнает, что вы с Томом не годитесь даже в родители своему собственному ребенку. Ты заключила с Джоном Лангли соглашение, и благодаря своим детям тебе теперь не придется беспокоиться ни о крыше над головой, ни о куске хлеба, ни даже о новых платьях, которые ты сможешь покупать теперь просто так, без особой необходимости. Так что придерживайся вашего соглашения – хоть раз в жизни придерживайся чего-нибудь без нытья. Если эта сделка лежит на твоей совести – пусть она там и останется! Не перекладывай ты ничего ни на своего отца, ни на Ларри, ни на меня!
Роза слушала меня с опущенной головой, стискивая руки на коленях. Теперь она казалась спокойнее, хотя побледнела и больше не походила на девочку с покрасневшими от слез веками, как вчера. Роза была уже на третьем месяце беременности и немного поправилась, но это нисколько не портило ее фигуру. Она возмужала, повзрослела и стала, я думаю, еще красивее, чем до замужества. Меня не удивило то, что Джон Лангли так откровенно заговорил с ней о втором ребенке. Казалось, Роза была создана для материнства. И когда я думала о детях, которых она произведет на свет, я не жалела о том, что придумала. Другие руки будут кормить их и о них заботиться, а Роза просто будет рядом, чтобы любить их, насколько окажется способной. Или, как она сама выразилась, чтобы они ее любили.
Роза подняла голову и принялась внимательно разглядывать комнату.
– Ты знаешь о том, что ты очень счастливая, Эмма? Я подумала, что она просто смеется над скромной, почти бедной обстановкой нашей комнаты, и почувствовала, как краснею.
– Что ты имеешь в виду – почему счастливая?
– Я имею в виду все это! – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Тебя ведь это вполне устраивает? Тебе ничего больше не надо, кроме такой лачуги в конце грязной улочки. Ты совершенно счастлива и в ней. Тебе хватает кастрюль и сковородок, есть одно или два платья на смену, и этого вполне достаточно. Конечно, ты счастливая. Родишь еще ребенка – и будет совсем хорошо. Ведь тебя не мучают мечты о чем-то большем.
Роза медленно поднялась, продолжая спокойным и ровным голосом:
– К тому же у тебя есть Адам. Не надо забывать, что у тебя есть твой Адам.
Я смотрела, как она идет к двери, но даже не пошевелилась, чтобы ее проводить. Теперь Роза казалась мне злой и отвратительной – каким-то жестоким чудовищем. Я не могла дождаться, когда она уйдет. Роза словно вторглась в покой этого дома и унесла его с собой.
– Мне надо вернуться к Тому, – объяснила она по-прежнему ровным голосом. – Бедный Том, он и не знает, что я натворила. – Рука Розы уже коснулась двери, когда она прибавила: – Не правда ли забавно, Эмми, что некоторых людей называют бедными, как бы богаты они ни были? Я имею в виду Тома. Он «бедный Том» и всегда им останется. Странно, но три месяца назад я об этом даже не задумывалась.
Глава четвертая
Случилось так, что впервые я пришла в дом Джона Лангли на Коллинз-стрит не как жена Адама, а как подруга Розы Лангли. Даже после того, как она ушла от меня в тот день, сказав неприятные мне слова, я понимала, что все равно мы с ней останемся подругами. Где-то в глубине души меня возмущало то, что стоило ей сказать: «Приди», – и я приходила; все-таки Роза являлась членом семьи Магвайров, а с ними мне уж никак не хотелось расставаться. Пришлось примириться с мыслью о том, что Роза может сказать мне нечто возмутительное, а я заставлю себя это забыть. Я начинала понимать, что имею на нее некоторое влияние, большее, чем оказывает на нее семья или Том, и что я должна использовать его, чтобы заставлять се делать то, чего ей совсем не хочется, а именно, вести себя так, как подобает жене Тома Лангли. Не знаю уж, почему Роза так благосклонно признала меня в роли советчицы и наперсницы – причиной этого было, вероятно, ее одиночество, а может, и страх навсегда потерять Адама. Как бы то ни было, между нами сложился определенный тип отношений, и вскоре все окружающие нас люди приняли его. Видит Бог, я этого не хотела и с удовольствием избавилась бы от Розы, поскольку меня преследовала мысль, что она все-таки может отобрать у меня Адама. Я вела себя так с Розой только ради Кейт и Дэна, которым была обязана слишком многим.
Примерно через час после того, как Роза покинула в тот день мой дом, от нее пришла довольно сентиментальная и полная раскаяния записка. Она всегда умела меня обезоружить, умела заставить забыть о моем решении впредь не позволять ей обижать себя. Смысл записки был очень неопределенным; думаю, спроси я Розу, в чем она раскаивается, она и сама вряд ли бы смогла объяснить. Внизу была приписка:
«Приходи, пожалуйста, помочь мне переехать в дом Лангли. Мы переезжаем сегодня».
Конечно, я поехала; возможно, это была глупость, но я начинала уже привыкать к тому, что поступаю глупо, когда имею дело с Розой.
Поехала я в основном для того, чтобы немного поддержать ее при первой встрече с семьей Лангли, поскольку помочь в чем-либо другом в этом хаосе их переезда не смог бы, пожалуй, никто. Когда я приехала в отель, они уже запаковали половину вещей. Вещи, которые не поместились бы и в пяти сундуках, приходилось запихивать в два сундука и саквояж. Всего лишь за два дня своего пребывания в Мельбурне Роза успела приумножить свое имущество, и теперь по всей комнате валялось множество коробок, бумажных свертков и корзин. В пользу Розы можно было сказать только одно – она никогда ничего не делала наполовину. Когда к отелю Хансона за ними подъехала карета Лангли, Тому пришлось послать еще и за кэбом, чтобы отвезти часть не поместившегося в ней багажа. Стоило слуге из дома Лангли открыть дверь этого кэба, и из него, как из цыганской кибитки, посыпались коробки и бумажные свертки. Роза сделала вид, что ничего не заметила.
Она не стала дожидаться, пока Том подаст ей руку, чтобы помочь сойти. В проеме открытой двери их уже встречала женщина, которую я сразу узнала – это была Элизабет Лангли. Вообще-то ее фамилия была Таунсенд, однако все в Мельбурне называли ее Элизабет Лангли. Позднее я узнала, что ей самой так больше нравилось. Как и Том, она была высокой и красивой, хотя черты лица Элизабет казались скорее правильными, чем милыми. Одета она была в скромное платье с довольно узкими рукавами и юбкой, глухим воротом и совсем без всякой отделки. Думаю, она больше походила на гувернантку, чем на хозяйку этого роскошного дома.
Мы подъехали к нему в середине дня, когда на Коллинз-стрит как раз начала оживать светская жизнь, и, наверное, специально для оказавшихся рядом зрителей, Элизабет наклонилась и чмокнула Розу в щеку.
Однако взгляд ее оставался при этом совсем недружелюбным. Элизабет поцеловала и Тома, впрочем, совсем небрежно.
– Ну вот, Том.
– Ну вот, Элизабет…
Таким было их приветствие после нескольких месяцев разлуки. На очереди была я, и она принялась внимательно меня разглядывать.
– А это моя подруга, Эмма Лангли.
Без особого удовольствия Элизабет протянула мне руку и холодно кивнула.
– Думаю, мой муж уже имел удовольствие с вами познакомиться, – сказала я, только чтобы нарушить молчание. Однако ее взгляд вовсе не наводил на мысли об удовольствии.
– Да, капитан Лангли заходил сюда по делу к отцу, – и она резко повернулась к Розе. – Наверное, вы захотите осмотреть свои комнаты.
Когда Роза ясно сознавала, чего именно она хочет, то становилась удивительно смелой. Рядом находились слуга и две горничные, которые пришли помочь внести багаж, когда она во всеуслышание заявила:
– О, я думала, что буду здесь жить, Элизабет, а не просто занимать комнаты. Сначала я хотела бы осмотреть все, кроме наших комнат. Том, проводи же меня. Пойдем с нами, Эмми!
Я заметила благодарный взгляд Тома и взбешенное лицо Элизабет. Роза взяла Тома под руку, и в ту же секунду он стал ее мужем и наследником этого дома, а не каким-то посторонним, чье присутствие здесь едва терпели. Том охотно повел ее вперед и уже не походил на прежнего повесу. Так одним небрежным движением Роза завоевала свое положение в этом доме.
Я понимала, что пройдет немало времени, прежде чем Джон Лангли решится оставить свой дом на Коллинз-стрит, чтобы поселиться в модном районе, широко раскинувшемся по направлению к Сент-Кильде и Тураку. Он останется здесь до тех пор, пока шум городского транспорта и улицы не сделается совсем невыносимым, пока дома вокруг не начнут теснить друг друга: ведь он строил этот красивый особняк из голубого камня на века, к тому же для Лангли это был способ лишний раз подчеркнуть, что он всегда находится в центре всех событий. О переезде в более приятный для жизни пригород не могло быть и речи, ведь кабинет Лангли находился на первом этаже, всего в пяти шагах от железной ограды, отделяющей дом от улицы. И даже до встречи с ним я уже понимала, что и уличная пыль, и голоса прохожих не только не мешали ему, а были уже просто необходимы. Его дом казался мне уменьшенной копией огромных особняков, мимо которых я когда-то проходила по площади Беркли, расположенной как раз за углом магазина Элиу Пирсона в Лондоне, – такая же железная ограда, подъезд с колоннами, мраморные ступеньки и изящная круглая лестница, ведущая из холла наверх. Повсюду красовалась изысканная мебель, какую сейчас уже не делали. Позднее от Джона Лангли я узнала имена людей, которые являлись создателями всех этих вещей, – стулья были от Хеплуайта, камины от Адама, а фарфор от Джосиа Ведгвуда. Тогда я, конечно, и понятия не имела о громких фамилиях авторов этих предметов, однако ощутила милое очарование и теплоту, которые словно исходили от них и совершенно не вязались у меня с образом Джона Лангли.
Когда мы отправились осматривать дом, Элизабет последовала за нами. Мы прошли в столовую, которая также находилась на первом этаже, как раз напротив кабинета Джона Лангли, в огромную гостиную на следующем этаже, в спальни на третьем этаже и еще на этаж выше, где размещались комнаты слуг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56