Так было у нас с Адамом. Я ничего не могла поделать со своей любовью. Я уговаривала себя быть благоразумной и смотреть правде в глаза, но разве можно остановить любовь насильно? Со мной это случилось в первый раз, и теперь я поняла, что разум здесь вообще ни при чем. Любовь никогда не бывает благоразумной.
Думаю, если б не Роза, он бы меня заметил, но она к тому же сама влюбилась в него. Роза была из тех, кто способен проявлять жестокое безразличие к тем, кто им неинтересен, но уж если такой человек полюбит, то его словно бы подменяют. Куда девались все эти ее наивные мечты о богатом муже! Теперь смысл ее жизни состоял в том, чтобы обратить на себя внимание Адама и чтобы это внимание ей не пришлось ни с кем делить. В том, что он полюбит ее, она нисколько не сомневалась, – если не сейчас, то очень скоро. А с чего было ей сомневаться? Еще никогда не случалось, чтобы она заприметила кого-нибудь и он не ответил ей взаимностью, а то, что она заприметила Адама, было совершенно очевидно.
Она жила от одного его приезда из Мельбурна до другого, и не замечала, что то же самое творится со мной. Она была целиком поглощена своей собственной любовью, поэтому ничьей другой она просто не хотела видеть. Наверное, это был не худший вариант. Лучше бы это продолжалось подольше, по крайней мере это отдалило бы ту боль, которую пришлось нам впоследствии испытать.
Но все это ни в коей мере не означало, что я сложила оружие, перестав бороться за Адама. Может быть, мое скромное оружие просто уступало арсеналу Розы. Я много работала, демонстрируя свои немногочисленные умения и навыки, но понимала, что мужчина сначала обратит внимание на то, что было у Розы, а потом уже на все остальное. И никакие добродетели тут не помогут. Конечно, жизнь с Магвайрами в Балларате пошла мне на пользу – появился румянец на щеках, слегка округлились формы, но все же лицо, которое смотрело на меня из маленького зеркала, висящего в палатке, было неспособно отвлечь внимания Адама от Розы.
В нашу жизнь вошел и кузен Адама – Том Лангли. Причиной тому, естественно, тоже была она. Никому и в голову не приходило ставить под сомнение его любовь к ней. Это было видно невооруженным глазом. Каждый вечер он приходил в наш лагерь и всегда с каким-нибудь подарком – не лично для Розы, а для всех нас. Странно и грустно было видеть усилия этого человека, пытающегося купить наше расположение с помощью виски и нехитрых деликатесов из магазина на Главной улице. Слабый, неуверенный в себе, он страстно желал одного – завоевать любовь Розы. Он не хотел больше ничего в этой жизни, да и не замечал.
Теперь он носил, как и все на приисках, молескиновые брюки и рубашку из фланели. Я даже заметила у него на руках свежие мозоли – свидетельство того, что он не сидел сложа руки, а, как подобает старателю, пытался добыть себе деньги с помощью кирки. Правда, для него это было только игра. Все знали, что, несмотря на ссору с отцом, после которой он и оказался на приисках, он продолжал ежемесячно получать от него деньги. Так что вся эта демонстрация трудовых мозолей выглядела смешно и неубедительно.
Теперь нам была известна его история. Естественно, нося такую фамилию, как Лангли, было невозможно остаться в колонии незамеченным, и, конечно же, нашлись старожилы из тех, что смогли бы рассказать о подробностях его жизни даже лучше, чем он сам. Лангли был владельцем знаменитого на всю колонию состояния, об истоках которого ходили легенды.
– Все дело в овцах. Он был первым, кто завез в Викторию мериносов и расселил их, начиная со своей «Бухты надежды» и вплоть до этих мест. В течение десяти лет он отвоевывал у колониального министра в Лондоне двести акров земли. В конце концов он купил их, заплатив по два шиллинга за акр, а некоторые поговаривают, что он просто украл их. Как бы там ни было, у него самый большой экспорт шерсти во всей стране, – рассказывали одни.
Другие считали, что большую часть состояния он нажил, занимаясь торговлей.
– Он застал еще самое начало в Мельбурне, когда Годдл проводил землемерные работы, а потом приступил к распродаже первых улиц. Говорят, у него есть кварталы на Элизабет-стрит и Коллинз-стрит. В те времена на пять фунтов можно было накупить столько земли… Теперь у него там огромный магазин, куча лавок. Все, кто проезжает, сразу видят рекламу «Магазины Лангли».
Мы не видели такой рекламы, но не перебивали рассказчика. Только спросили:
– А Что он за человек – отец Тома Лангли? Один из любителей посплетничать о Лангли пожал плечами.
– Ну, откуда нам знать? Не станет же он путаться с такими, как мы. – Он шумно втянул в себя дым из трубки и продолжал: – Я слышал, в Англии он был фермером, хотя и дворянского звания. Сюда приехал, захватив в собой тридцать помощников. Сначала попытался прикупить угодья на Земле Ван-Дьемена, но там все лучшее было уже распродано, поэтому он осел здесь – на нетронутой тогда земле, где правительство не разрешило селиться еще никому. Он утверждал, что был первым в колонии фермером. Сына и дочь он отправил в Англию учиться. Ну какое образование они бы здесь получили? Дочь его вышла замуж за титулованного англичанина. Говорят, она успела побыть замужем всего год, а потом сбежала обратно к отцу. Детки пошли явно не в него. Ему приходится говорить им, что делать, а они только слушаются. То, что Том сейчас на прииске, – тоже воля отца, но это, кажется, ненадолго. Дело в том, что у парня были какие-то неприятности с девицей, которая прислуживала у них в доме. Будто бы он хотел на ней жениться, а старик ее выгнал… даже отправил назад в Англию. Он всегда добивается, чего хочет.
– Что-то от Тома он ничего не добился.
– Еще добьется. Он же посылает ему деньги? Если уж кто привык к этим бумажкам, так потом ничем его не отвадишь.
Мне это показалось странным.
– Но почему, почему он хочет вернуть его, если они поссорились?
– Что поделаешь – родная кровь. Дела у него идут хорошо. А вот женился он поздно. У него только двое детей, а теперь вот дочь ушла от мужа. Живет с отцом и, кажется, не собирается возвращаться к этому своему титулованному мужу. Внуков нет… Том – его единственный наследник. На месте Лангли любой беспокоился бы, имей он такое состояние.
Получилось, что рассказывали нам о Томе Лангли, а услышали мы скорее историю его отца. Том прятался за спиной Джона Лангли, словно в тени могучего дуба, и с его стороны было глупо скрывать это. Мог бы и не показывать нам свои едва тронутые киркой руки и не делать вид, что он целый день проторчал на шахте.
Нам рассказывали о Джоне Лангли и еще кое-что.
– Из Англии он привез породистых лошадей. Его агент и сейчас поставляет их ему. У него лучшие лошади во всей колонии. Если вам попадется на глаза какая-нибудь приличная лошаденка – будьте уверены, что она вышла из конюшен Лангли.
Таков был мир Тома – породистые лошади, светское общество. У нашего костра он чувствовал себя не в своей тарелке, но все равно приходил туда, и не только из-за Розы. Видя его стремление быть с нами, мы при всем желании не могли отказать ему в гостеприимстве. Он с такой жадностью слушал нашу обычную семейную болтовню, как будто никогда раньше не сталкивался с подобными разговорами. А Магвайры были не из тех, кто мог бы дать ему от ворот поворот.
Хотя, я думаю, частенько им этого хотелось. Иногда он приходил, принося с собой неприятный запах виски. Согласитесь, есть разница между тем, кто выпил после долгого рабочего дня, и тем, кто часами просиживает в баре. Возможно, Том не уступал Магвайрам по росту и ширине плеч, но вот что касается остального… Нам было жаль его, если, конечно, жалость уместна по отношению к сыну богача. И мы не гнали его.
Когда отсутствовал Адам, Роза отчасти привечала Тома. Не хочется думать, что ее жестокость была умышленной. Просто она была глупа и беспечна; ей нужно было перед кем-то выражать себя, а Том с его мягкими манерами и нежным голосом как нельзя лучше подходил для этого. Каждый вечер она наряжалась, ожидая его прихода, и он приходил. Он вносил разнообразие в долгие, изнурительные от жары дни ожидания Адама; его можно было также использовать, чтобы вызвать у Адама ревность. И никогда ей не приходило в голову, что при этом происходит с самим Томом. Разыгрывая свои дурацкие спектакли, она совершенно не думала о последствиях.
Что касается Адама, про него было ничего не известно. Он все время помалкивал. Он мог часами не произносить ни слова – только хмурился и молчал. Часто он занимался резьбой по дереву и, сидя у костра вместе с нами, вытачивал небольшие фигурки. У его ног вырастала кучка стружек, а руки ловко превращали деревянный брусок в какую-нибудь игрушку. Он вырезал разных зверюшек для Кона, длинную цепь с деревянными звеньями. Для дочурки Мэри Хили, Эйлин, он сделал красивую куклу и попросил меня сшить для нее платьице и шляпку. Он смастерил для Кейт табуретки, а в дополнение к ним привез из Мельбурна стол, который тоже делал сам для своей городской квартиры. Но для Розы он подарков не привозил.
Она терпеть не могла это его увлечение резьбой. Ведь в это время он почти не участвовал в разговоре и мог по целому часу не отрывать взгляда от деревяшки, которую держал в руках. Он почти никогда не разговаривал с Розой, – я думаю, боялся попасть впросак. Он был похож на человека, напившегося крепких напитков: вроде бы и пьян, а с виду ничего не заметно. И только глаза выдают его хмель. Иногда, когда Роза возилась у костра, помогая Кейт, или была увлечена чем-то еще, он быстро вскидывал на нее взгляд, в котором сквозило чувство, близкое к восхищению. Сама я почти не отрывала от него глаз, иначе как бы я все это заметила?
Однажды я спросила его об увлечении резьбой, о том, где он научился делать мебель.
– Мой дед был корабельным плотником, – сказал он, – одним из лучших в Нантукете. Из куска дерева он мог сделать все что угодно. Это он научил меня.
– В твоей семье все были связаны с кораблями? – спросила я. Кажется, разговор на эту тему не слишком мне давался: я совершенно не разбиралась в кораблях.
Но он вдруг оторвал взгляд от деревянного бруска, с которым работал. Лицо его почему-то озарилось гордостью.
– Отец моей матери, Феррел Бедлоу, был первым капитаном «Джулии Джейсон». Этот корабль в свое время перевез нефти больше чем на миллион долларов. Владельцы его стали богачами.
Это был редкий случай, когда он неприкрыто выражал свои чувства. И впоследствии, если дело касалось воспоминаний о доме и всего, что хоть как-то связано с морем, его словно подменяли. Именно поэтому даже после многочисленных поездок с Ларри, когда одежда его насквозь пропитывалась пылью, а тело словно срасталось с сиденьем повозки, он все равно оставался самим собой – загадочным и нездешним.
– Пока не родился я, отец был капитаном китобойного судна, – рассказывал он, – его корабль перевернулся у мыса Горн… но он сумел привести его обратно в Нантукет.
– А ты, Адам? – нетерпеливо перебила я. – Ты сам водил корабли?
Он мрачно взглянул на меня.
– Да, «Джулию Джейсон-2». Я потопил ее в Бассовом проливе.
Меня поразила перемена, происшедшая в его лице, когда он говорил это: оно стало жестоким, а на секунду даже исказилось страданием. Голос звучал отчужденно и холодно. Наверное, в этот момент он меня ненавидел.
Никто из нас не знал об Адаме так много. Может быть, Ларри слышал об этом, но разве Ларри кому-нибудь расскажет. В колонии существовал неписаный закон, по которому не обсуждалось ничье прошлое.
Сейчас я нарушила этот закон и теперь узнала даже больше, чем мне хотелось бы. Я понимала, что такой человек, как Адам, не сможет простить мне, что я стала свидетелем его страданий.
Я замолчала, не в силах шевельнуться от стыда, а он продолжал строгать. И в этот момент к нам подсела Роза. Своей нехитрой болтовней она рассеяла повисшую тишину, и нам сразу стало легче. Кажется, она и не заметила, в каком настроении сидел Адам. Просто молчать было не в ее правилах. Она все говорила, не умолкая ни на секунду, и в конце концов на губах у Адама появилась улыбка, а вскоре он уже смеялся, забыв обо всем на свете. Да, при кажущейся наивности Роза умела взять ситуацию в свои руки.
Однако, несмотря на несомненный успех, иногда и на нее нападали сомнения. Обычно это случалось, когда Ларри с Адамом отсутствовали в Балларате больше недели; тогда Роза начинала волноваться и изводить себя вопросами. А тут еще Том, власть над которым давалась ей так легко, что вызывала у нее скуку. И я видела: что бы она ни делала – крутилась ли перед зеркалом или флиртовала с Томом, – она ни на минуту не забывала об Адаме, с нетерпением продолжала ждать его возвращения. Я видела, как беспокойно она спит по ночам, а иногда имя Адама, который, вероятно, являлся ей в снах, вырывалось у нее вслух. Каждый день она спрашивала меня, нет ли у меня предчувствия, что они вернутся сегодня. Я выслушивала ее секреты и, как могла, отвечала на бесчисленные вопросы.
– Как ты думаешь, ему понравится такая прическа или лучше поднять повыше? Думаешь, он привезет мне подарок в следующий раз? Если привезет, это будет очень важно, тогда уже можно о чем-то говорить… Как ты считаешь, Эмми? Или ты думаешь…
И в таком духе она продолжала до тех пор, пока волнение ее не достигало апогея, и тогда она переходила на плач.
– Эмми! Я люблю его! – всхлипывала она, – А вдруг он меня не любит… и никогда не полюбит?
Она падала на свой матрас, и тело ее сотрясалось от рыданий.
Что же мне было делать, как не пытаться утешить ее? Ведь я любила и ее тоже. Я обнимала Розу за плечи, как маленького ребенка, и приговаривала:
– Все будет хорошо, детка. Вот увидишь. Все будет хорошо.
Такое благородство не составляло мне особого труда, если учесть, что моя любовь к Адаму казалась безнадежной.
Но были моменты, когда мы с Адамом становились ближе друг другу – например, в тот день, когда они с Ларри привезли мне из Мельбурна кашемировую шаль. Тогда они вернулись и застали меня в лагере одну. Надев от солнца широкополую шляпу Пэта, я стирала белье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56