Лишь преодолев сильнейшее сопротивление, Национальное Собрание проголосовало за декрет о полной эмансипации евреев (27 сентября 1791 года), к которому прибавился гнусный довесок, в соответствии с которым правительству следует получить долги, причитающиеся евреям Восточной Франции. Так или иначе, но дело было сделано. Отныне французские евреи стали свободными, и стрелки часов никогда уже не удастся повернуть в обратную сторону. Более того, эмансипация в той или иной форме происходила везде, куда французы смогли принести революционный дух на своих штыках. Гетто и еврейские закрытые кварталы были упразднены в папском Авиньоне (1791), Ницце (1792) и Рейнской области (1792–1793). Распространение революции на Нидерланды и провозглашение Батавской республики привели к тому, что и там евреи получили полные и формальные права (1796). В 1796-98 годах Наполеон Бонапарт освободил многие из итальянских гетто. Французские солдаты, молодые евреи и местные энтузиасты крушили потрескавшиеся стены голыми руками. В это время из тени начинает выходить новый тип, который всегда существовал в эмбриональной форме – еврей-революционер. Итальянские клерикалы клялись в своей ненависти к «галлам, якобинцам и евреям». В 1793–1794 годах евреи-якобинцы установили революционный режим в Сент-Эспри, еврейском пригороде Байона. И снова, как во время Реформации, традиционалисты разглядели связь между Торой и подрывной деятельностью. Подрывные элементы – евреи возникали в разных обличьях, часто как грубая карикатура, иногда в виде фарса. В Англии явление персонифицировалось в виде эксцентричной фигуры лорда Джона Гордона, бывшего фанатика-протестанта, чья шайка терроризировала Лондон в 1780 году. Три года спустя он обратился к иудаизму. Раввин Дэвид Шиф из Главной синагоги на ДьюксПлейс отверг его притязания. Тогда он направился в синагогу Гамбро, где его приняли. Евреи-бедняки, рассказывал доктор Уотсон (который фигурирует в романе Диккенса о бунтах « Барнаби Радж» под именем Гэшфорда), «относились к нему, как второму Моисею и искренне надеялись, что он послан Провидением, дабы повести их назад, в страну отцов».В январе 1788 года Гордона приговорили в Ньюгейте к двум годам заключения за публикацию пасквиля на королеву Франции. Ему предоставили комфортабельную квартиру на имя достопочтенного Израиля бар Авраама Гордона, где на стене висели Десять Заповедей на иврите, а в мешочке находились филактерии и таллит. «Это больше походило на комнату холостяка в частном доме, чем на тюремную камеру», – говорил Джон Уэсли, один из многих известных посетителей Гордона, в число которых входили и два великих герцога, Йорк и Кларенс. При нем состояла еврейка Полли Леви, его служанка-любовница. У него был великолепный стол, где за обедом собиралось не менее шести гостей, причем иногда под музыку оркестра. Поскольку он отказался гарантировать хорошее поведение, суд продолжал держать его в тюрьме на начальном этапе Французской революции, которую он шумно приветствовал, играя похоронные песни на своей волынке и развлекая своих «подрывных» гостей вроде Хориа Тука. Эдмунд Бурк в своих « Размышлениях о революции во Франции» предлагает новому парижскому режиму такой обмен: «Вы нам пришлите из Парижа своего папского архиепископа, а мы вам отправим своего протестантского раввина». Через несколько часов после того, как Мария-Антуанетта была гильотинирована в Париже, Гордон умер в своей камере, выкрикивая революционную песню «Аристократов – на фонарь!».Одним из первых шагов Бонапарта на посту Первого консула было запрещение этой песни. В рамках той же попытки объединить возраст мудрости с требованиями порядка он постарался ввести евреев в общество в качестве не потенциальных или реальных подрывных элементов, а солидных граждан. В годы его триумфа его примеру последовали и другие монархии; самой важной при этом оказалась позиция Пруссии, которая 11 марта 1812 года признала евреев, имевших к тому моменту право на жительство, полноправными гражданами, ликвидировав всяческую дискриминацию и специальные налоги. Евреи, особенно наиболее образованные, сходились во мнении, что Франция сделала для них больше, чем любая другая нация, и эта точка зрения просуществовала столетие, пока ее не поколебало дело Дрейфуса. Однако евреи заметно уклонялись от солидарности с французской буржуазией. Английские евреи были справедливо обеспокоены волной ксенофобии, которую вызвал революционный террор и чьим результатом явился Закон об иностранцах 1793 года. Церковные старосты португальской синагоги в Лондоне потребовали от своего раввина выступить с проповедью, призывающей евреев исполнить свой долг перед королем и конституцией. Благодарственная проповедь раввина Соломона Гиршеля, посвященная победе при Трафальгаре, была первой публикацией Главной синагоги. Она вся дышала, писал « Джентльменз Мэгэзин», «истинным благочестием, великой лояльностью и благожелательностью ко всем». Лондонские евреи рвались в ряды добровольцев. Глядя на них в Гайд-Парке, Георг III воскликнул: «Боже, сколько же здесь названий животных – Вольф, Бэр, Лайон!» На другом краю Европы, в России, хасиды вовсе не стремились к просвещению и обогащению на французский манер. Как сказал один раввин: «Если победит Бонапарт, возрастет число богатых среди сынов Израиля, а также и величие Израиля; однако они уйдут и унесут сердце Израиля далеко от Отца Небесного».Можно понять и оправдать подозрительность, с которой евреи воспринимали радикальное изменение отношения к себе. Яблоко, что им протянула богиня революции, было порченым. События 1789 года стали продуктом французского просвещения, которое было в высшей степени антиклерикальным и в глубине своей враждебным религии как таковой, и в таком случае тут возникала проблема. Писателям во Франции XVIII века позволялось многое, но прямые нападки на католическую церковь были опасны, а тут им пригодились труды Спинозы. Озабоченный тем, чтобы найти рациональный подход к истине, содержащейся в Библии, он неизбежно разоблачал суеверия и мракобесие религии раввинов. Он указывал путь к радикальной критике христианства, но при этом собирал материал для осуждения и иудаизма. Французским философам хотелось бы последовать за ним в первом вопросе, но им казалось, что безопаснее сделать это, сосредоточившись на втором. Вот так и получилось, что они вернулись к старому аргументу Св. Августина, что иудаизм свидетельствует в пользу правоты христианства. Однако он свидетельствовал скорее о его выдумках, суевериях и лживости. Они видели в иудаизме христианство, доведенное до карикатуры, и именно на критике этого маскарада они сосредоточились. Вот, говорили они, пример того, как дурно влияет на людей порабощение религией. В своем «Философском словаре» (1756) Вольтер утверждал, что абсурдны попытки современного европейского общества заимствовать свои фундаментальные законы и верования у евреев. «Их жизнь в Вавилоне и Александрии, которая позволяла личностям приобрести мудрость и знания, лишь способствовала тому, что народ в целом преуспел в науке ростовщичества… Это абсолютно невежественная нация, которая в течение долгих лет соединяла презренную скаредность и отвратительные предрассудки с неистовой ненавистью со стороны всех наций, которые были вынуждены ее терпеть». «Тем не менее, – снисходительно добавлял он, – не стоит их сжигать на костре».Дидро, редактор знаменитой Энциклопедии, выражался не столь оскорбительно, но в своей статье «Философия евреев» он приходит к выводу, что евреи обладают «всеми недостатками, присущими невежественной и суеверной нации». Барон Гольбах пошел намного дальше. В ряде книг, особенно в своем «Духе иудаизма» (1770), он вывел Моисея как автора жестокой и кровожадной системы, которая растлила и христианское общество, ну, а евреев вообще превратила во «врагов рода человеческого… Евреи всегда демонстрировали свое пренебрежение к самым ясным требованиям морали и законности… От них требовали быть жестокими, бесчеловечными, нетерпимыми, ворами и предателями. Все эти деяния считались угодными Богу». Опираясь на этот антирелигиозный анализ, Гольбах затем свалил в одну кучу все обычные социальные и деловые жалобы на евреев. В итоге французское просвещение, идя навстречу чаяниям евреев в этот момент, оставляло им довольно мрачное наследие на будущее. Потому что этих французских писателей, и прежде всего Вольтера, широко читали по всей Европе – и подражали им. Вскоре и первые немецкие идеалисты, вроде Фихте, подняли ту же самую тему. Труды Вольтера и его коллег были знаменем и основополагающими документами современной европейской интеллигенции, и поэтому для евреев было трагедией, что в них содержался вирус антисемитизма. Так прибавилось еще одно наслоение в исторически сложившейся громаде антисемитской полемики. Поверх языческого фундамента и христианского подвала возник еще и светский этаж. В каком-то смысле этот этап грозил наиболее серьезными последствиями, поскольку он гарантировал, что ненависть к евреям, которую подогревал так долго христианский фанатизм, переживет даже спад религиозного духа. Более того, этот новейший мирской антисемитизм почти немедленно стал разрабатывать две темы, теоретически взаимоисключающие, но на практике сливающиеся в дьявольский контрапункт. С одной стороны, вслед за Вольтером поднимающиеся европейские левые стали видеть в евреях мракобесов и противников прогресса человечества. С другой же стороны, силы консерватизма и реакции, ссылаясь на выгоды, которые евреи извлекли из падения старых порядков, стали изображать их союзниками и подстрекателями анархии. То и другое не могло быть правдой одновременно. Ни то ни другое не было правдой. Но верили и тому и другому. Второму мифу, к сожалению, содействовали добрые намерения Наполеона, который пытался лично разрешить «еврейский вопрос». В мае 1806 года он издал декрет, которым учреждалась Ассамблея еврейских нотаблей со всей Французской империи (включая Рейнскую область) и Итальянского королевства. Идея состояла в том, чтобы создать постоянную основу для взаимоотношений нового государства и евреев, подобно тому, как Наполеон построил их с католиками и протестантами. Эта структура в составе 111 человек, избранных лидерами еврейских общин, заседала с июля 1806 по апрель 1807 года и дала ответы на 12 вопросов, которые адресовала ей власть, по поводу законов о браке, отношения евреев к государству, внутренней организации и ростовщичества. Опираясь на эти ответы, Наполеон заменил старую общинную структуру так называемыми консисториями, которые в совокупности образовали общееврейскую организацию, регулирующую поведение тех, кого теперь следовало именовать не евреями, а «французскими гражданами моисеевой веры».На тот день это решение было, пожалуй, прогрессивным. Однако на беду Наполеон дополнил этот светский орган параллельным собранием раввинов и ученых людей, дабы они давали Ассамблее советы по техническим вопросам Торы и галахи. Наиболее традиционные иудаисты встретили эту идею без энтузиазма. Они не признавали за Наполеоном права ни изобретать подобный трибунал, ни созывать его. Тем не менее, раввины и богословы собирались в феврале-марте 1807 года в обстановке пышности и с подобающими церемониями. Собранию дали титул Синедриона. К нему было привлечено намного больше внимания, чем к серьезному светскому собранию, и оно постоянно упоминалось в воспоминаниях европейцев спустя много лет после того, как еврейская политика Наполеона была уже навсегда забыта. На правом краю политического спектра, уже испытывавшем жуткие подозрения, что евреи затевают что-то радикальное, собрание этого как бы Синедриона, явившегося свету после перерыва в полторы тысячи лет, вызвало усиленные подозрения. Не явился ли он открытым и санкционированным сборищем конклава, который все это время собирался тайно? Вспомнили о мемуарах, где говорилось о тайных еврейских ассамблеях, которые каждый год выбирали новый город, чтобы совершить там ритуальное убийство. И возникла новая теория заговора, которую запустил в том же году в обращение аббат Баруэль в своей книге « Memoire pour servir a l’histoire du jacobinisme». Там впервые появились намеки на фантазии, сложившиеся впоследствии в мифы о «Сионских мудрецах» и их секретных планах. Синедрион привлек также внимание тайных полицейских служб, которые самодержавные режимы Центральной и Восточной Европы стали формировать, чтобы противостоять угрозе радикализма, которую стали считать постоянным вызовом традиционному порядку. И именно из досье тайной полиции в дальнейшем явились «Протоколы сионских мудрецов». В итоге, когда пали стены гетто и евреи вышли на свободу, они обнаружили, что вступают на территорию нового, менее заметного, но не менее враждебного гетто из подозрений. Вместо старинного бесправия они получили современный антисемитизм.

Часть пятая
ЭМАНСИПАЦИЯ

Тридцать первого июля 1817 года не по годам развитый 12-летний мальчик Бенджамин Дизраэли крестился в англиканской церкви на Сэнт-Эндрюс, в Холборне, у преподобного мистера Тимблби. Это было кульминацией ссоры между отцом мальчика, Исаком Д’Израэли, и синагогой Бевис Марис по принципиально важному для евреев вопросу. Как мы указывали, в иудаизме служение общине было не вопросом выбора или привилегией, а обязанностью. В 1813 году преуспевающий господин Д’Израэли был выбран старостой, или парнасом, в строгом соответствии с правилами конгрегации Бевис Марис. Он был возмущен. Он всегда платил положенное и считал себя евреем. Да, конечно, будучи любителем древностей, он действительно написал очерк под названием « Гений иудаизма». Но, с другой стороны, его главным трудом было 5-томное жизнеописание короля Карла-Мученика. Он был невысокого мнения как об иудаизме, так и о евреях. В своей книге «Литературные курьезы» (1791) он охарактеризовал Талмуд как «полную систему варварского учения евреев».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121