Бааль Шем Тов добился подобного же эффекта народной причастности своей новой теорией молитвы, которую несли он и его последователи. Он подчеркивал, что молитва – не столько человеческая деятельность, сколько сверхъестественный акт, в котором человек прорывается через барьеры своего естественного существования в божественный мир. Как человеку это удается? Он берет молитвенник и концентрирует все свое сознание на буквах. Он не читает, он желает. И, когда он делает это, буквы теряют форму, расплываются, и (это типично каббалистическая идея) божественная сущность, скрытая в буквах, становится духовно видимой. Это похоже на то, как если мы смотрим сквозь прозрачный объект. Бешт называл это «входить в буквы молитв» или в «небесные залы»; человек знал, что он достоин, когда «входил в залы молитв».Бешт учил, что, для того чтобы «войти», человек должен уничто-жить свою личность, стать ничем. Тогда он создает вакуум, который заполняется некоей высшей сущностью, действующей и говорящей за него. Когда слова молитвенника сливаются в точку, свершается трансформация, человек прекращает свою человеческую деятельность, и тогда уже не человек шлет наверх свои слова, а, наоборот, они посылаются в его уста. Мы продолжаем говорить, но мысли поставляются духом. Бешт говорил: «Я позволяю рту говорить все, что он хочет сказать». Его последователь, глава второго поколения хасидизма Дов Баер объяснял, что духовная энергия, делающая возможным это божественное преображение, проистекает из того, что Тора и Бог, в сущности, суть единое целое, и божественная энергия хранится в буквах Великой Книги. Успешный акт созерцательной молитвы высвобождает эту энергию. Дов Баер использовал и другое сравнение: «Когда человек занимается или молится, слово следует произносить в полную силу, подобно тому, как капля семени извергается всем его телом, и в этой капле концентрируется вся его сила».В результате церемонии хасидов стали довольно шумным мероприятием. Отвергая синагогу, они завели собственные штиблех, или молитвенные дома, где и собирались в своих простых одеждах и больших меховых шапках. Если было настроение, некоторые из них курили или выпивали. Во время молитвы, выкрикивая, они раскачивались и хлопали в ладоши, пели мелодию ниггун и танцевали под нее. У них были и свои молитвы на смеси польского ашкенази и лурического сефарди. Это были бедные, грубые люди, которые шокировали еврейский высший свет, особенно когда их практика распространилась по всей Польше и проникла в Литву. Их быстро обвинили в тайном шаббетизме, и даже раздавались гневные требования запретить их. В лице Элии бен Соломона Залмана (1720–1797), гаона Вильно, ранние хасиды нашли заклятого врага. Даже на фоне еврейских вундеркиндов гаон был ребенком выдающимся. В возрасте шести лет он выступил с проповедью в виленской синагоге. Его светские и духовные познания внушали благоговейный трепет. Женившись в 18 лет, он зажил самостоятельно, приобрел домик под Вильно и всецело посвятил себя ученым занятиям. Сыновья говорили, что он спал не больше двух часов в сутки, причем не более получаса подряд. Чтобы не отвлекаться, он держал ставни закрытыми даже днем и занимался при свечах. А чтобы не уснуть, он не топил в доме и ставил ноги в таз с холодной водой. По мере того как росли его власть и влияние в Вильно, росла его тяга к занятиям. Нельзя сказать, чтобы он презирал каббалу, но все должно было быть подчинено требованиям галахи. Он воспринимал хасидизм как возмутительный скандал. Все эти разговоры насчет экстаза, чудес и видений, с его точки зрения, – ложь и заблуждение. Идея цадика по сути есть идолопоклонство, сотворение кумира из человека. И, что самое главное, хасидская теория молитвы есть подмена и оскорбление всего иудаистского богословия, от альфы до омеги. Он был воплощением кафедократии, и когда спросили, что, по его мнению, следует сделать с хасидим, он ответил: преследовать. К счастью для ортодоксов, хасиды стали использовать для шехиты (ритуального забоя скота) неортодоксальные ножи. Впервые герем был объявлен против них в 1772 году. Их книги публично жгли. При втором гереме, в 1781 году, было объявлено: «Они должны покинуть наши общины вместе со своими женами и детьми… им не следует давать приюта на ночь. Их шехита запрещается. Запрещается вступать с ними в деловые отношения и в брак, а также участвовать в их похоронах». Гаон писал: «Долг каждого верующего еврея не признавать их, преследовать и причинять им беспокойство и подавлять их всеми возможными способами, поскольку в сердце их – грех, и они суть язва на теле Израиля».Хасиды также ответили бойкотами. Они издавали памфлеты в свою защиту. В Литве и особенно в Вильно гаон создал анклав ортодоксальной галахи и богословия, прежде чем отправиться в Эрец Израиль, дабы закончить там свои дни. Но везде в других местах хасидизм утвердился на постоянной основе как важная и, по-видимому, необходимая часть иудаизма. Он распространился на запад – в Германию, а затем и по всему миру. Попытка ортодоксов уничтожить его провалилась, тем более что вскоре богословам и энтузиастам пришлось объединяться перед лицом нового и общего врага – еврейского просвещения, или гаскала. Х отя гаскала была довольно специфическим эпизодом в еврейской истории, а просвещенный еврей – маскиль – своеобразным продуктом иудаизма, еврейское просвещение, тем не менее, было частью общеевропейского просвещения. Но особенно тесно оно было связано с просвещением в Германии, и на то были свои причины. Просветительское движение и во Франции и в Германии было направлено на то, чтобы исследовать и скорректировать отношение людей к Богу. Однако если во Франции наблюдалась тенденция к низведению Бога и приручению религии, то в Германии стремились достигнуть ее нового понимания и приспособиться к религиозному духу человека. Французское просвещение было блестящим, но в основе своей фривольным; немецкое же было серьезным, искренним и созидательным. Именно поэтому просвещенных евреев привлекала немецкая модель; она больше всего повлияла на них, и они в свою очередь внесли в нее существенный вклад. При этом, пожалуй, впервые немецкие евреи стали ощущать родство с немецкой культурой, что посеяло в их сердцах семена чудовищного будущего разочарования. Перед интеллектуалами в христианском обществе просвещение ставило вопрос: какое место должен занимать Бог в становящейся все более светской культуре, и должен ли вообще? Для евреев вопрос стоял скорее так: какую роль должны (и должны ли) играть мирские познания в духовной культуре? Они все еще пребывали в средневековом тотально-религиозном обществе. Да, Маймонид активно выступал в пользу допуска светской науки и демонстрировал, сколь полно она может быть совместима с Торой. Но его аргументы не смогли убедить большинство евреев. Даже человек столь умеренных взглядов, как Махарал из Праги, выступал с нападками на Росси именно за то, что последний пытался применить мирские критерии к рассмотрению религиозных проблем. Некоторое количество евреев обучалось в медицинском училище в Падуе. Однако стоило им вернуться вечером домой в гетто, как они забывали о мире, находящемся за пределами Торы; то же случалось и с деловыми людьми. Разумеется, многие уходили во внешний мир, чтобы никогда не вернуться, но так случалось во все времена. Что блистательно показал пример Спинозы (к удовлетворению большинства евреев), так это что человек не может пить из колодца языческого познания, не рискуя смертельно отравить свою жизнь в иудаизме. Таким образом, гетто оставалось замкнутой вселенной не только в социальном, но и в интеллектуальном смысле. К середине XVIII века прискорбные результаты этого оказались очевидны всем. Еще во времена диспута в Тортозе, в начале XV столетия, еврейская интеллигенция выглядела внешне отсталой и погруженной в мракобесие. Теперь же, спустя более чем 300 лет, в глазах просвещенных христиан (впрочем, даже и не очень просвещенных) евреи представали фигурами, достойными презрения и осмеяния, в странно-смешных одеждах, погруженные в древние и нелепые предрассудки, столь же далекие и оторванные от современного общества, как какие-нибудь затерянные племена. Язычники ничего не знали, да и знать не хотели о еврейском богословии. Подобно древним грекам, они даже не знали о его существовании. Для христианской Европы всегда существовала «еврейская проблема». В Средние века она формулировалась следующим образом: как не дать этому подрывному меньшинству нарушить чистоту религии и социальный порядок? Теперь этого уже не боялись. Для интеллектуалов-неевреев вопрос стоял уже так: как в общечеловеческих рамках освободить этот трогательный народ от его темноты и невежества?В 1749 году молодой протестантский драматург Готхольд Лессинг поставил одноактную пьесу « Die Juden», которая едва ли не впервые в европейской литературе изобразила еврея как утонченное, рациональное существо. Это проявление терпимости было тепло встречено современником Лессинга, евреем из Дессау Моисеем Мендельсоном (1729–1786). Они встретились и стали друзьями, и блестящий драматург ввел еврея в литературную среду. Мендельсон страдал от искривления позвоночника, был уступчивым, терпеливым и скромным. Но он обладал невероятной энергией. Он был хорошо образован благодаря местному раввину, получил специальность бухгалтера и всю жизнь занимался торговлей. Но благодаря незаурядной тяге к книгам он приобрел немалые мирские познания. При поддержке Лессинга он стал публиковать свои философские труды. Фридрих Великий даровал ему «право проживания» в Берлине. Люди полюбили общаться с ним, и он стал заметен в салонах. Он был на 10 лет моложе Гаона и почти на 30 лет моложе Бешта, хотя казалось, что их разделяют столетия. Горячий талмудистбогослов, мистик-энтузиаст, рациональный горожанин – все эти три типа личности, соединенные в одном человеке, олицетворяют все современное еврейство!Первоначально Мендельсон не претендовал на какой-либо особенный еврейский вклад в просвещение, ему просто хотелось получать удовольствие. Но он был вынужден выступить со своими еврейскими убеждениями, поскольку повсюду среди неевреев он встречался с незнанием и пренебрежительным отношением к иудаизму. Традиционный нееврейский мир говорил: прижать евреев или выгнать. Просвещенный нееврейский мир говорил: как нам лучше помочь этим бедным евреям перестать быть такими еврейскими? Мендельсон же отвечал: пусть у нас будет общая культура, но позвольте евреям оставаться евреями. В 1767 году он опубликовал книгу « Phaedon», построенную так же, как диалоги Платона и посвященную проблеме бессмертия души. Во времена, когда культурные немцы продолжали, как правило, писать полатыни или по-французски, а евреи – на иврите или идише, Мендельсон вслед за Лессингом стремился сделать немецкий язык средством интеллектуального общения и использовать его огромные возможности. Сам он писал на нем весьма изящно и украшал свой текст не столько библейскими, сколько классическими намеками и ссылками – особенность маскиля. Книга была дружелюбно воспринята среди неевреев, однако форма реакции несколько расстроила Мендельсона. Даже его переводчик на французский снисходительно объявил в 1772 году, что книга замечательная, если учесть, что написана она человеком, «рожденным и выращенным нацией, которая загнивает в своем вульгарном невежестве». Умный молодой швейцарский пастор Иоган Каспар Лаватер высоко оценил книгу и написал, что автор явно созрел для обращения, предложив Мендельсону публично защищать свой иудаизм. Так получилось, что Мендельсон не по своей воле оказался вовлечен в защиту иудаизма с рационалистических позиций, или, точнее говоря, в демонстрацию того, как евреи, сохраняя преданность основам своей веры, могут стать частью общеевропейской культуры. Эта его деятельность стала многогранной. Он перевел Пятикнижие на немецкий язык. Он старался пропагандировать среди немецких евреев изучение иврита – в противовес идишу, который он презирал как вульгарно-аморальный диалект. По мере роста своего престижа он обнаружил, что участвует в битвах еврейских общин с нееврейскими властями. Он выступал против изгнания евреев из Дрездена и новых антисемитских законов в Швейцарии. Он решительным образом возражал против распространенного обвинения в том, что еврейские молитвы являются антихристианскими. В интересах светских властей он разъяснял еврейские законы в области брака и присяги. Но, представляя, с одной стороны, иудаизм окружающему миру в самом выгодном свете, он стремился, с другой, поощрять изменения, которые помогли бы иудаизму избавиться от неприемлемых черт. Он осуждал институт гарема, особенно в свете охоты на ведьм против шаббатейцев, которая происходила в Альтоне в 1750-е годы. Он придерживался той точки зрения, что в то время как государство есть общество принуждения, основанное на социальном контракте, все церкви есть явление добровольное, основанное на убеждении. Человека не следует ни загонять в них, ни изгонять оттуда против его воли. Он считал, что лучше всего покончить с отдельной еврейской юстицией, и выступал против тех либералов-неевреев, которые настаивали на государственной поддержке еврейских судов. Он призывал покончить со всеми преследованиями и дискриминацией евреев и говорил, что верит в то, что так и будет, когда победит здравый смысл. В то же время он считал, что евреям следует расстаться с привычками и практикой, которые ограничивают разумные свободы человека, и в особенности свободу мысли. Мендельсон, конечно, ходил по канату. Он боялся свернуть на дорогу Спинозы и переживал, если его с ним сравнивали. Боялся он и вызвать гнев христиан, если в своих публичных попытках защитить иудаизм он как-либо заденет христианство. Дискутируя с Лаватером, он указывал на опасность спора о том, что составляет кредо подавляющего большинства, и добавлял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121