Его работы запрещались повсюду – и повсюду они выживали и переиздавались. В 1671 году он направил письмо еврейскому лидеру Оробно де Кастро, где отрицал, что был атеистом, и отвергал обвинение в том, что « Tractatus» – антирелигиозная книга. Однако его « Этика», опубликованная уже после его смерти, показала, что он был пантеистом, причем бескомпромиссным. Как ни странным это может нам показаться, некоторые формы пантеизма явно считались в XVII веке совместимыми с иудаизмом. Каббала, считавшаяся в то время многими евреями приемлемой, содержала пантеистическую тенденцию; в Зохаре во многих местах высказывается предположение, что Бог есть все и все есть Бог. Через 20 лет после смерти Спинозы лондонский сефард раввин Давид Нието (1654–1728) столкнулся с серьезными неприятностями, издав на испанском языке книгу « О Божественном Провидении», в которой природа провозглашается слитной с Богом. С просьбой вынести свое заключение обратились к великому знатоку Талмуда из Амстердама Зеви Ашкенази, который заявил, что аргументы Нието не только приемлемы с позиций иудаизма, но и почти тривиальны с позиций многих еврейских мыслителей. Однако беда Спинозы была в том, что он развил свой пантеизм до такой степени, что его было почти невозможно отличить от атеизма. Сам он настаивал на том, что, дескать, нигде не утверждает, будто материальный мир, как мы его ощущаем и воспринимаем, и есть Бог. В своей « Этике» он говорит: «Нам легко представить, что вся природа – это один индивидуум», поскольку один объект может быть частью большего, и так далее, до бесконечности. Но он не представляет себе Бога как личность. По его мнению, приписывать Богу такие категории, как «воля» или «интеллект», – все равно что попросить Сириус полаять исходя из того, что мы называем его Песьей Звездой. Фактически он сохраняет слово «Бог» просто в силу исторических привычек, сентиментов. Совмещая Бога со всей объективной реальностью, он вынужден соглашаться с атеистом, когда последний настаивает на том, что реальность нельзя разделить на части, одна из которых – Бог, а вторая – не-Бог, обе они протестуют против подобного противопоставления. Но если Бог не может быть отделен от чего-либо другого, то невозможно сказать, что Он «существует» – с точки зрения обычной логики, доступной восприятию простого человека. Спиноза говорил: «Бога не существует в том смысле, как мы всегда понимали это слово». Для большинства людей это – атеизм. Немецкий математик и философ Готфрид Вильгельм фон Лейбниц (1646–1716) хорошо знал Спинозу и, конечно, мог осознать, что тот имеет в виду по данному вопросу. Сам он был карьеристом, и его часто обвиняли в том, что из трусости он старается дистанцироваться от работы Спинозы, когда ее поливают грязью. Но он был абсолютно прав, когда суммировал позицию Спинозы в вопросах религии следующим образом: «Он действительно был атеистом в том отношении, что не признавал Провидения, которое вознаграждало бы или карало в соответствии с понятием справедливости».Работа Спинозы демонстрирует одну гипертрофированную особенность еврейского духа, а именно его склонность не только все рационализировать, но и все интеллектуализировать. Он был одним из тех, кто верил в возможность разрешить все споры и конфликты мнений, а также достичь человеческого совершенства в результате логического процесса. Он считал, что проблемы этики могут быть разрешены подобно доказательству геометрических теорем. Тем самым он находился в русле традиций Маймонида, который утверждал, что к идеальному миру можно прийти через здравый смысл, и именно так наступит эпоха мессии. Но Маймонид считал, что для этого следует соблюдать Закон во всей его полноте и Высшей целесообразности, то есть опираясь на Откровение, через Тору. Спиноза же не верил в Откровение и хотел отбросить Тору за ненадобностью. Он считал, что результат может быть достигнут при помощи чистого разума. Это привело его на позицию антигуманизма. Он пытался дать человеку, как он выражался, «все средства против эмоций». До какого-то момента это действительно привлекательно. Спиноза хотел преодолеть страсть. Он, надо сказать, всегда сам следовал тому, чему учил. Никогда в жизни он не приходил в ярость, как бы его ни провоцировали (а это случалось нередко), никогда не выходил из себя. Его характеризовали самодисциплина и героическое самоотречение. Весь грех – от невежества, утверждал он; к несчастьям, равно как и их причинам, следует относиться как к части общего мироустройства. Осознав это, человек становится неуязвим для печали, ненависти, желания отомстить. «Ненависть усиливается от встречной ненависти; с другой стороны, ее можно победить любовью. Ненависть, которая полностью уничтожена любовью, сама превращается в любовь; а потому любовь становится больше, если ей предшествовала ненависть». Но, согласно Спинозе, «любовь» есть вещь специфическая. Все предопределено. Он не верит в свободу воли, а потому плохи надежда и страх, равно как и покорность, и покаяние. «Тот, кто жалеет о содеянном, дважды жалок и немощен». На все, что случается, есть воля Божья. Мудрый человек стремится видеть мир с позиций Бога. Лишь по невежеству мы думаем, что способны изменить будущее. Осознав это, мы можем освободиться от страха; освободившись, мы размышляем не о смерти, а о жизни. Поняв себя и свои чувства, из которых удалена страсть, мы можем возлюбить Бога. Но это, конечно, не будет любовью одного существа к другому, ибо Бог не существо, а вообще все сущее; и любовь есть не страсть, но понимание. У Бога же, точнее у «Бога», нет ни страсти, ни удовольствия, ни боли; он ни к кому не питает ни любви, ни ненависти. А поэтому «тот, кто любит Бога, не должен ждать, что Бог в ответ возлюбит его». Или так: «Интеллектуальная любовь разума к Богу есть часть бесконечной любви, которую Бог питает к себе».Нетрудно видеть, почему Спиноза привлекателен для рассудочных, но лишенных сердца философов – вроде Бертрама Рассела; или почему иные люди считают его каким-то бескровным, даже отталкивающим. Своим современникам Спиноза, подобно Гоббсу, у которого он воспринял холодную строгость, внушал подлинный ужас. Может быть, было бы лучше, если бы он раз и навсегда перестал пользоваться кодовыми словами вроде слова «Бог» и выражался недвусмысленно. Его влияние на других ведущих европейских писателей трудно переоценить. Им были буквально зачарованы как французские интеллектуалы (например, Вольтер), так и немецкие, один из которых, Лессинг, утверждал: «Нет другой философии, кроме философии Спинозы». Что же касается евреев, то он просто перекрыл одно из направлений развития: фактически он не столько довел рационалистическую линию Маймонида до ее логического завершения, сколько вообще вывел ее за пределы иудаизма. Но оставалась иррациональная линия, которая восторжествовала в XIV веке. Ее каббала была воспринята нормативным иудаизмом. Она получила сокрушительный удар с отступничеством Шаббетая Зеви. Шаббетаинизм ушел в подполье. Фиглярство Якоба Франка показало, что эта линия также могла бы вывести энтузиастов и упрямых за пределы иудаизма. Огромная эмоциональная энергия и пыл, питавшие мессианское движение в 1660-х годах, сохранились. Неужели не оставалось способа позволить им самовыразиться и в то же время остаться (пусть даже не совсем прочно) в колеснице иудаизма?В XVIII веке эта проблема относилась не только к иудаизму. К 1700 году научная революция, которая предшествовала промышленной, уже разворачивалась. Ньютоновская теория механического космоса, управляемого железными законами математики, одержала победу. В верхах общества распространялся скептицизм. Религиозными лидерами становились люди холодные, вежливые, мирские, склонные к терпимости, поскольку их не слишком глубоко волновали вопросы доктрин, за которые их предшественники отнимали или отдавали жизнь. Массам же, чья жизнь была нелегкой, требовалось нечто большее. И появлялись люди, готовые это нечто предложить. В Германии это было движение Благочестивых. В Англии – братья Уэсли и их методизм. В Америке – первое Великое Пробуждение. В Восточной Европе, где в это время проживало более половины всех евреев, – хасидизм. Благочестивый пыл среди еврейских масс Польши был не просто религиозной силой. У него имелись и радикальные полутона. Еврейское общество было авторитарным, а зачастую и деспотическим. Им правила олигархия богатых торговцев и адвокатов – раввинов, связанных между собой родственными узами. Система советов давала этой элите в руки грозную силу, а электорат, избиравший ее, был достаточно узок. Эта олигархия не была абсолютно замкнутой, поскольку образование позволяло в нее внедриться. Теоретически на это могли рассчитывать даже бедняки. Кафедократия была по необходимости и меритократией. Однако большинство бедняков оставалось (и ощущало себя) бессильными. В синагоге они ничего не значили. Можно было, конечно, подать жалобу на раввина, однако на нее не обращали внимания, если у него в семье было все в порядке. И напротив: многие местные постановления карали всех тех, кто «распускает сплетни и высмеивает дела уважаемых людей города». Дух угнетения ощущался не только на уровне общины, но и в семье. Для гетто был характерен патриархат. Отец имел право силой заставить учить Тору своего сына по исполнении тому 12 лет. С 13 лет вступал в действие закон насчет непокорного сына из Второзакония. Теоретически непослушного можно было предать суду старейшин, осудить и побить камнями; высечь его можно было даже за первую провинность. Талмуд, правда, сообщает, что таких случаев не наблюдалось, но тень закона тем не менее висела над сыном. Отец мог принять решение относительно брачного контракта дочери до достижения ею совершеннолетия. Став в двенадцать с половиной лет богерет, она, в принципе, могла отвергнуть такого мужа, но на практике такие случаи встречались редко. Детей учили, что чтить родителей – значит чтить Бога. Короче, в гетто всякого рода субординации было более чем достаточно. Однако одним из достоинств евреев было то, что они не были склонны робко подчиняться своим назначенным властным структурам. Еврей вечно протестует. И еврейская традиция, хотя зачастую и неохотно, находит место для такого протестанта. Она позволяет также святому действовать вне пределов обычной религиозной структуры. Мы уже встречались с понятием баал-шем, «хозяин божественного имени». Оно восходит к временам вавилонских геоним. С XVI столетия они встречались среди евреев-ашкенази, занимаясь практической каббалой. Некоторые из них были настоящими учеными. Большинство же писало заклинания-обереги или в духе народной медицины лечило специальными молитвами, чародейством, травами и кусочками животных. Они специализировались на душевных расстройствах и изгнании диббуков. Г де-то около 1736 года один из таких людей, Израиль бен Элизер, известный позднее как Бааль Шем Тов (ок. 1700–1760) или просто Бешт (по инициалам), ощутил некий зов. Сам он был сиротой, родом из Окопа, что в отсталой Подолии. В разное время он прислуживал на ритуальной скотобойне, добывал глину в Карпатах, был сторожем в синагоге и содержал постоялый двор. На портретах он обычно изображен с трубкой в руке или во рту. Он был человеком из народа и был очень далек от апостолической генеалогической линии раввинов, которая теоретически могла быть прослежена аж до Моисея. Он мало учился. Оригиналов его работ не сохранилось. Письма с его подписью, возможно, являются поддельными. Его проповеди сохранились в записи учеников. Он не выступал в синагогах, только вне их, причем, подобно Джону Уэсли, путешествовал по стране. Он писал амулеты, лечил людей и изгонял из них злых духов – короче, вел себя как обычный святой. Но кроме всего этого, он обладал подлинной харизмой: в его присутствии мужчины и женщины ощущали высокие порывы, чувствовали себя способными на благочестивые поступки. Это ощущение интенсивной, хотя какой-то домашней, святости усиливалось исцелениями, которые были зачастую очень зрелищными, а также его снами, в которых он провидел события, его мистическими состояниями и приписываемыми ему чудесами. Все это сделало его влиятельной личностью. Он приобрел известность и организовал собственный суд на манер любого знаменитого раввина, и люди приезжали к нему издалека. Но основателем движения его сделала скорее изобретательность. Ему принадлежит идея создания двух новых институтов. Первый – возрождение древней концепции цадика, высшего человеческого существа, высшего в силу его особой верности Богу. Сама идея была стара, как Ной, но Бааль Шем Тов придал ей новое значение. С изменой Шаббетая Зеви мессианство было скомпрометировано. В то же время Бешт не питал никаких иллюзий относительно франкизма или иной мессианской секты, отколовшейся от иудейского монотеизма. Как он выражался, « Шекинья рыдает и говорит, что пока конечность держится на теле, есть надежда на исцеление. Но, будучи отсечена, она уже не может быть восстановлена; каждый же еврей есть конечность Шекиньи ». И у него не было намерений двигаться по этой дороге «ампутации». В то же время он понимал, что мессия-неудачник оставил зияющую пустоту в еврейских сердцах. И он заполнил эту пустоту, возродив цадика, который (согласно его учению) ниспослан свыше как милость и благодать Божья. Цадик, по Бааль Шем Тову, не есть мессия, но и не совсем обычный человек, он – где-то посередине. Более того, поскольку цадик не претендует на роль мессии, их может быть много. Таким образом, появляются новые персонажи, которые могут способствовать распространению и становлению религиозного движения. Во-вторых, он изобрел революционную форму популярной молитвы. Это было важно, поскольку позволяло и простым, неграмотным евреям вносить свою лепту в религиозную практику. Великая сила лурианской каббалы состояла в том, что она порождала в массах ощущение того, что они могут ускорить приход мессии своими молитвами и благочестием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121