Помяните мое слово, скоро самой
главной государственной тайной станут не ракетные площадки и не фактическое
поголовье скота, а общеизвестные привычные явления нашей жизни.
МЕСТО В ИСТОРИИ
И я мог бы написать что-нибудь такое, за что меня взяли бы за шиворот,
говорит Распашонка. А смысл какой? Сейчас меня читают миллионы. И я так или
иначе влияю на умы. В особенности -- на молодежь. Имей в виду, в наше время
сама техника искусства оказывает революционизирующее влияние на людей. Важно
не столько то, о чем ты пишешь, сколько то, как ты пишешь. А сделай я
что-нибудь политически скандальное, меня начисто выметут из ибанской
истории. Двадцать лет труда пойдет прахом. Конечно, говорит Учитель, форма
искусства играет роль. В особенности, когда нечего сказать. А если есть что
сказать значительное, о форме не думают. Она приходит сама собой. Причем --
адекватная содержанию. А надолго ли ты собираешься застрять в ибанской
истории? На век? На тысячелетие? И в какой истории? В официальной? А стоит
ли официальная ибанская история того, чтобы в ней застревать? Ты же не
младенец. Миг -- и ничего не останется. Ни Ибанска. Ни планеты. Ни
Галактики. Жить ради места в истории? Неужели ты так дешево ценишь свою
жизнь? Напакостить этой тошнотворной истории, поломать ее лживую
правильность, -- это еще куда ни шло. По крайней мере по-мужски. А расчет на
место в истории оборачивается, в конечном счете, тряпками, дачами, мелким
тщеславием, упоминанием в газетке, стишком в журнальчике, сидением в
президиуме. Ты на что намекаешь, возмутился Распашонка. Погоди, сказал
Учитель. Учти! Ибанская история капризна. Она сейчас нуждается в видимости
подлинности. Пройдет немного времени, и тебя из нее выкинут, а Правдеца
впишут обратно. Торопись, тебя могут обойти! Распашонка побледнел и побежал
писать пасквиль на ибанскую действительность. Пасквиль получился острый, и
его с радостью напечатали в Газете.
Когда угрюмою толпой
Из домны лезут хлеборубы,
Покрыты морды чернотой,
Видны один плохие зубы,
Гляжу, за них сознаньем горд,
Своей стыдяся чистой рожей,
Средь сотен этих грязных морд
Не вижу ни одной похожей.
И понял я в расцвете лет,
Вне этих масс поэта нет.
Гениально, сказал Учитель. Теперь если ты попросишься выйти из ибанской
истории, тебя из нее не выпустят. Разве что в краткую командировку.
Блестяще, сказал Брат, и напечатал в Журнале большую статью о месте поэта в
строю. Сволочь, сказал Распашонка. Но осталось неясным, кого он имел в виду.
ЧАС СЕДЬМОЙ
Трагедия начинается с комедии. Работа чуть было не сорвалась в самом
начале. Крикун сблизился с одним парнем. Тот сам начал рассказывать такое,
что Крикун себя почувствовал новичком. Те немногие факты, которые лично ему
были известны и казались ужасными и знание которых казалось сокровенной
тайной, были невинными пустяками в сравнении с тем, о чем говорил новый
приятель. Скоро к ним присоединился еще один. Этот вообще считал Хозяина
своим личным врагом. Не пойму, в чем дело, говорил он. Жили мы неплохо. Все
твердили мне, что Хозяин -- гений и великий гуманист. Отец. Друг. А вот
ненавижу я его и всю его банду. И не верю ни единому их слову. Ты
поосторожней с ним, говорил Крикуну первый парень о втором. Что-то мне в нем
не нравится. Прошло несколько дней, и Крикуна вызвали в Особый отдел. По
первым же вопросам он понял, что кто-то из этих двоих донес. Кто? Надо было
решать мгновенно, И он решил: первый. Лишь потом, много лет спустя, он
восстановил логику своего решения. Дело не в знании обличающих фактов и в
умении произносить критические оценки, а в общем нравственном состоянии
личности. Потом он много раз наблюдал, что самые страшные антиибанские
разговоры велись в среде сотрудников Органов, стукачей и вообще лиц,
находящихся под крылышком власти. А уж фактов-то своего беззакония сами
Органы столько насобирали при подготовке доклада, прочитанного потом Хряком,
что собственные сведения Крикуна было даже стыдно обнаруживать. Они были
ничтожны.
Надо было так же мгновенно найти выход из положения. Если растеряюсь,
начнут копать. И раскопают. И тогда конец, И он пошел ва-банк. Ваш
осведомитель, сказал он, назвав первого парня, работает плохо. Я давно хотел
Вам сказать об этом, но не имел права. А откуда тебе известно, что он
осведомитель, спросил Особняк. Это элементарно, сказал Крикун. Я же окончил
специальную школу. Я Вам говорю об этом только из-за исключительности
ситуации. У меня особое задание. Особняк даже вытянулся, услышав про особое
задание. Для Крикуна наступило золотое время, и он отвел душу. Его даже
перестали назначать в наряды. И он попросил, чтобы этого не делали, ибо это
демаскирует его. Если бы до высокого начальства дошло, о чем говорили между
собой рядовые части, весь командный состав части расстреляли бы без суда и
следствия. Особенно усердствовал первый парень, стукач. А что сделаешь,
говорил он Крикуну. Засекли меня как-то за разговорчиками. Вызвали. Или,
говорят, будь осведомителем, или засадим. Я согласился, конечно. Я им еще
наработаю, дай бог!
Скоро в полк пришла разнарядка в школу младших командиров для Органов,
послали в нее второго приятеля Крикуна. Первый ругался последними словами.
Обещали, сволочи. А выбрали этого, чистенького. Ясно. У него же папа сам из
этой системы. Крикун был сначала ошарашен происшедшим. Но, обдумав его,
долго хохотал. До слез. К черту театр, сказал он себе. Все гораздо проще,
чем ты думал. Жить в грязи и не испачкаться -- это невозможно.
Когда в полк пришла разнарядка направить несколько человек в
авиационную школу, Крикун сказал Особняку, что должен быть в их числе, ибо
разнарядка прислана специально для этого. Стукач плакал, когда они
расставались, и просил писать. Больше они не встретились.
ГРУППЫ
Характерным явлением периода Растерянности были также своеобразные
идеологические группы. Возникали они по самым различным поводам, в самых
различных местах и в самой различной форме. Наиболее значительными и
устойчивыми из них были группы, которые по видимости занимались разработкой
научных проблем, а по сути были прикрытием для идеологических сект. Сами
участники групп, как правило, не отдавали себе отчета в том, что они такое,
и воображали себя подлинными учеными-новаторами. Некоторое время их и
воспринимали именно таким образом. Группы такого рода складывались даже в
рамках изма с намерением развивать подлинно научный изм. Эти группы
прогорели в первую очередь. Но не столько из-за того, что их участники были
вопиюще невежественными шарлатанами, сколько из-за того, что они начали
иметь официальный успех и конкурировать с обычными представителями изма.
Идеологический характер рассматриваемых групп обнаружился несколько
позднее, когда редкие настоящие ученые, волею случая начавшие свою карьеру в
их среде, покинули их, шарлатанство перестало приносить успех, и творческое
бесплодие их стало для всех очевидным. Отдельные из таких групп превратились
в официальные учреждения. Хотя и эти оказались столь же бесплодными с
научной точки зрения, они оказались весьма удобными в иных планах. В
частности -- для налаживания международных связей определенного сорта, для
проникновения в различного рода международные организации и для пускания
пыли в глаза. Смотрите, мол! Вы там кричите о застое, зажиме, гонениях и
прочих ужасах у нас. А это все клевета. У нас есть все! Социология? Можем
делегацию в тыщу человек поставить! Кибернетика? У нас каждый второй
кибернетик! Науковедение? Да у нас целый институт такой есть! Системные
исследования? Ха-ха! У нас даже журнал такой есть. Во как!
Сборища групп проходили в виде семинаров, симпозиумов, коллоквиумов,
лекций, докладов и т.п. И о науке, разумеется, говорили. Собственно говоря,
только о науке и говорили. Но как! Чтобы всем было ясно, что к чему. О изме
молчали. К тому же с усмешечкой. Выступает какой-нибудь гениальный мальчик,
взявшийся бог весть откуда, и чешет без запинки: будем рассматривать
общество как гомогенную систему из конечного множества
суперперсонализированных элементов, отображаемую на гомоморфное подмножество
кортежей... Начальство не придерется. Зубры изма, поджав хвосты и бледнея за
свое вопиющее невежество, уползают кто куда. А всем понятно, что к чему. Еще
пара-другая таких открытий, и мы их придавим. Что они могут против науки?...
Или собрался, например, симпозиум по изматической критике психоанализа.
Главный докладчик -- Мыслитель, Социолог, Супруга или даже Сослуживец. Или
все вместе. Не все ли равно. И пошли разговоры. Главное -- как можно больше
наговорить, нечто невнятное, с десятками непонятных терминов, со ссылками на
десятки западных имен. В особенности на таких, которые недавно опубликовали
по одной статейке. Это -- новейшее слово в науке. Пара слов о том, что это
все не противоречит изму. Для начальства и отчета. Но так, что всем ясно,
что к чему. Без этого же нельзя.
А в коридорах, на квартирах, в ресторанах, забегаловках и в кабинетах
почтенных учреждений шли нескончаемые разговоры о положении в стране, о
жизни на Западе, о Хозяине, о Хряке, об узких штанах и коротких юбках, о
неореализме и сюрреализме, о лагерях и арестах. Поносили все свое.
Восторгались всем западным. Короче говоря, просыпались от вынужденной спячки
периода Хозяина, открывали глаза на действительность и рвались развернуть
свои творческие потенции, зажимавшиеся столько десятилетий.
ЧАС ВОСЬМОЙ
На другой же день после того, как Крикун прибыл после школы в полк на
фронт, старший летчик, его ближайший командир, попросил его об услуге: пойти
к полковому врачу, сказать, что он подцепил триппер, и попросить сульфидин.
Старший летчик уже имел тридцать боевых вылетов, пару орденов, был
представлен к третьему и боялся, что из-за триппера ему этот третий
заслуженный орден не дадут. Хороший, вроде бы, парень. Но он не подумал о
том, что для Крикуна начинать службу в полку с гонореи -- значит с самого
начала закрыть всякие пути к наградам и повышениям. Крикун не мог ему
отказать. Хотя потом в этом полку он сделал более шестидесяти боевых
вылетов, ему дали всего одну железку. Самую маленькую притом. А по закону он
должен был бы иметь их минимум пять. А старший летчик на другой же день
растрепал всем, как он подсунул вместо себя Крикуна. В полку все знали, что
Крикун не был болен. И смеялись над ним. И начальство регулярно вычеркивало
его из списка представляемых к награде. Теперь-то он им благодарен за это.
Они выработали в нем презрение к званиям и наградам. Но каково ему было
тогда! Ему же не было еще двадцати. И он тогда еще ни разу не имел женщину.
И больно ему было не за себя, а за них. Он не мог понять, почему хорошие
люди делают пакости. Потом он убедился в том, что самые гнусные поступки в
жизни совершают обычно порядочные люди.
К истории с триппером скоро присоединилась еще одна, и Крикуном
заинтересовался Особый отдел. Ему повезло: ранили, а после госпиталя он
переучился на новый тип самолетов и попал в другой полк. А история такая. Он
сидел в землянке эскадрильи и играл в шахматы с инженером полка. Вошел
командир эскадрильи и попросил его отрулить его машину -- она на посадочной
стоит -- на край аэродрома. Когда Крикун вернулся, отрулив машину, в
землянке хохотали. Когда он узнал, в чем дело (бомба зависла), он первый и
последний раз в жизни потерял самообладание. Ах ты, сволочь, закричал он.
Трус! Ты мог бы объяснить, в чем дело! Я бы осторожнее рулил! И он залепил
комэску по физиономии. Историю замяли, так как на офицерском суде чести
всплыла бы ее подоплека. Кроме того, это подорвало бы репутацию полка, и
командир полка не получил бы награду, к которой его после многих усилий
представили. Но не забыли.
Старший летчик, для которого Крикун достал сульфидин, погиб через день
с недолеченным триппером, а комэск взорвался, пытаясь запустить трофейный
мотоцикл. Жертвы оказались напрасными. Жертвы всегда напрасны, сказал себе
Крикун. Сознание жертвенности поступков мучительно, ложно и бесплодно.
Поступки должны оцениваться и переживаться исключительно по цели и
результатам. И главный результат поступка -- в тебе самом. Отсутствие
внешнего результата не должно разочаровывать. Мы не на базаре, а перед лицом
своей совести.
В дивизии о Крикуне ходили легенды. Его дружбы искали наиболее умные и
образованные летчики. К этому парню надо приглядеться, сказал однажды
заместитель командира полка начальнику особого отдела. В нем что-то есть.
Свободно говорит по-немецки. Английский изучает. Тут что-то не так. Но
Крикуну повезло. Его сбили.
ЕДИНСТВО
После второй кружки Кис стал задумчиво поглядывать на изображение трех
граций на обшарпанной стенке пивного бара. Ничего бабы, сказал Сотрудник,
уловив взгляды Киса. Есть за что подержаться. После третьей кружки Кис
глубокомысленно изрек, что у Жабы фигура лучше. Немного старовата, сказал
Учитель. Но теперь, кажется, старые бабы входят в моду. А если ей вставить
зубы, она даже премиленькой будет. По моим наблюдениям, сказал Сотрудник,
она к Кису неравнодушна. Точно, сказал Сослуживец. Везет же некоторым. Кис
отнесся к словам собутыльников с полной серьезностью. И когда Жаба принесла
им по четвертой кружке, он похлопал ее по тощему заду. Не встретив отпора,
он осмелел и сунул руку под юбку. Жаба, собирая пустые кружки, хихикала от
удовольствия, но дальше фиолетовых трико, затянутых сверху и снизу пеньковым
канатом в палец толщиной, Кисину блудливую лапу не пускала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58