И не только не простил, но пользовался каждым удобным случаем, чтобы подчеркнуть свою враждебность.Тем не менее нельзя было усмотреть в найденной бирке один из ходов Большой Игры, уж слишком вызывающим и топорным выглядел бы такой ход. Да и в Братстве Камои состоят не такие простаки, чтобы позволить себе подобную глупость: прихватить с собой улику против своего нанимателя. История тонга уходила в глубокую древность, и его дела были окутаны непроницаемой тайной. Заплативший Братству за убийство мог быть уверен, что ему гарантировано соблюдение величайшей осторожности. Вероятно, роль, отведенная бирке, в том и заключалась, чтобы свалить вину на Анасати.Хокану поднял на Люджана озабоченный взгляд:— Ты думаешь, к этому нападению и в самом деле приложил руку властитель Анасати?В его словах явно сквозило сомнение. Да и Люджану находка столь красноречивой улики, очевидно, внушала кое-какие подозрения, и он уже набрал полную грудь воздуха, собираясь ответить.Но прозвучавшее имя властителя Анасати пробило заслон летаргии, в которую была погружена Мара.— Это дело рук Джиро?! — Она резко отвернулась от тела Айяки и увидела красно-желтую бирку в руке Хокану. Устрашающая гримаса ярости исказила ее лицо. — Так пусть же все Анасати обратятся в пыль на ветру! Их натами будет утоплен в нечистотах, а их души поглотит тьма. Они не дождутся от меня такого милосердия, какое я выказала по отношению к реликвиям Минванаби!Руки Мары сжались в кулаки. Невидящим взглядом она уставилась в пространство между мужем и военачальником, словно там мог возникнуть во плоти заклятый враг, вызванный силой ее ненависти.— Но даже этим не смыть кровь моего сына! Даже этим.— Возможно, властитель Джиро и не причастен к преступлению, — осторожно попытался Люджан воззвать к ее здравому смыслу, но горе лишило его голос привычной твердости. — Ведь убийца целился в тебя, а не в Айяки. В конце концов, мальчик — племянник властителя Анасати. Нанять Жало Камои мог любой из врагов императора.Но Мара, казалось, не слышала.— Джиро ответит. Мой сын будет отомщен.— Ты возлагаешь вину на Джиро? — повторил Хокану свой вопрос, обращенный к военачальнику.То, что молодой наследник Анасати, даже получив мантию и власть отца, не сумел преодолеть старую обиду, говорило об упрямстве и какой-то ребяческой кичливости. Зрелый ум не стал бы лелеять бессмысленное озлобление, но властитель Анасати вполне мог поддаться искушению показать всему миру, чьей рукой подписан приговор Маре.Однако поверить в такое объяснение было бы крайне опрометчиво. С тех пор как Мара стала Слугой Империи, ее слава и могущество безмерно возросли. Хваленая мудрость Джиро действительно могла порой изменять ему, когда дело касалось Мары, но наверняка не в такой мере, чтобы навлекать на себя гнев императора.Люджан перевел на Хокану темные глаза:— Этот кусочек раковины — единственная зацепка, которая у нас есть, но чересчур уж она очевидна… Как тут не подумать: а вдруг это уловка? Вдруг на то и был расчет — подсунуть нам столь убедительную улику, набросить тень на Анасати и тем самым отвести подозрение от кого-то другого? — За его ровным тоном скрывалась клокочущая ярость. А что я думаю… какое это имеет значение? — угрюмо закончил он.Честь требовала, чтобы он выполнял волю госпожи точно и безоговорочно. Если бы Мара велела ему собрать гарнизон Акомы и броситься в сражение без малейшей надежды, что хоть кто-нибудь из них уцелеет, он не колебался бы ни минуты. *** Сумерки заволокли потолочные окна огромной палаты. Неслышно ступая, вошли слуги и зажгли светильники, установленные вокруг похоронного помоста. Благовонный дымок наполнял ароматом воздух. Игра теплых световых бликов скрадывала запредельную бледность лица Айяки. Мара несла у смертного одра сына одинокий караул. Она глядела в овальное личико сына, обрамленное угольно-черными волосами, которые впервые на ее памяти оставались причесанными дольше часа.Все будущее Мары заключалось в нем до того самого момента, когда его раздавил рухнувший на землю конь. Айяки был ее надеждой, усладой сердца, более того — ему предназначалось стать хранителем душ предков и продолжателем рода Акома.Его погубило ее благодушие.Побелевшими пальцами Мара впилась в колено. Нельзя было ни на час, ни на миг убаюкивать себя мыслью, что враги могут оставить ее в покое. Чувство вины будет тяготить ее всю жизнь. Как же тягостна теперь любая мысль о завтрашнем дне! Рядом стоял поднос с едва тронутой едой: даже самые лакомые куски утратили привычный вкус. Заботливость Хокану не приносила облегчения; Мара хорошо знала мужа, и, когда он пытался утешить ее, она улавливала в его словах отзвук собственной боли и гнева, а это лишь сильнее растравляло рану.Только сын, казалось, не упрекал ее за преступное легкомыслие. Айяки пребывал за пределами чувств, недосягаемый ни для печали, ни для радости.Мара подавила приступ тоски. Как хотела бы она, чтобы стрела поразила ее, чтобы во тьму, венчающую все устремления и порывы, сошла она, а не сын! И то, что у нее осталось другое дитя, не притупляло отчаяния Мары. Хотя Айяки и был старшим из двух сыновей, жизнь успела подарить ему не больше радостей, чем младшему, Джастину. Его отцом был первый муж Мары, Бантокапи, чей род враждовал с Акомой; тот брачный союз принес Маре много страданий и ни минуты счастья. Политические соображения вынуждали ее ловчить и расставлять капканы, но теперь, на ее умудренный опытом взгляд, все это выглядело ничем не лучше убийства. В Айяки она надеялась обрести искупление своей вины перед Бантокапи, которого она сама расчетливо довела до самоубийства. Хотя, с точки зрения большинства участников Игры Совета, властительница Акомы одержала убедительную победу, в душе она всегда считала смерть Бантокапи своим поражением. А то, что именно из-за пренебрежения семьи Анасати он оказался подходящим орудием, которым Мара сумела воспользоваться в своих интересах, дела не меняло. Айяки давал ей возможность изо дня в день воздавать почести тени первого мужа. Она решила про себя, что сын достигнет величия, в котором было отказано Бантокапи.Но с этой надеждой теперь покончено. Властитель Джиро Анасати был братом Бантокапи; и, хотя покончить с Марой на сей раз ему не удалось, гибель племянника развязывала руки мстительному дядюшке. Теперь ничто не мешало ему вновь разжечь костер междоусобицы, едва тлевший во времена правления его отца.Айяки воспитывали лучшие наставники; его охраняла бдительность всех воинов Мары, но за привилегии своего положения он заплатил дорогой ценой. В девять лет он едва не расстался с жизнью под ножом убийцы. Две няньки и старая советница, любимица всего дома, были убиты у него на глазах; память о пережитом то и дело возвращалась в ночных кошмарах мальчика. Мара подавила желание погладить руку сына: это не могло его утешить. Плоть была холодна; никогда больше не распахнутся доверчиво и радостно его глаза.Маре уже не приходилось сдерживать слезы. Гнев на несправедливость судьбы заглушал печаль. Злые демоны, растоптавшие добрые задатки в душе Бантокапи и заставлявшие его находить удовольствие в жестокости, наделили его сына склонностью к меланхолии и мрачным раздумьям. Лишь в последние три года, после свадьбы Мары и Хокану, в натуре мальчика возобладала более светлая, солнечная сторона.Айяки любил повторять, что крепость, ранее принадлежавшую властителям Минванаби, никто и никогда не осаждал: ведь здешние оборонительные сооружения неуязвимы для врага. Предметом особой гордости для наследника Акомы было и то, что его мать носит звание Слуги Империи. По его глубокому убеждению, этот титул сулил покровительство богов и удачу, достаточную, чтобы отвести беду.И вот теперь Мара проклинала себя за то, что позволила себе поддаться его детской слепой вере. В прошлом она не раз обращала себе на пользу традиции и предрассудки. Она была тщеславной дурой, если не понимала, что с таким же успехом к подобным методам могут прибегнуть и другие — против нее самой.Но казалось вопиющей несправедливостью то, что за ее ошибки должен расплачиваться ребенок, а не она.Снять злые чары, омрачавшие жизнь Айяки, помог малыш Джастин, его единоутробный брат — сын раба-варвара, которого она до сих пор любила. Стоило Маре на миг закрыть глаза, и в памяти всплывало лицо Кевина, на котором почти всегда играла улыбка от какой-то забавной шутки; под солнцем Келевана его рыжие волосы и борода отливали медью. Чувства, связывавшие властительницу Акомы с неугомонным варваром, не имели ничего общего с тем гармоничным единством, что возникло между нею и Хокану. Кевин был задиристым и бесшабашным, а иной раз и безрассудным. Он не стал бы прятать от нее свое горе, а дал бы выход своим чувствам, разразившись вспышкой протеста. И может быть, в этом страстном проявлении жизни Мара почерпнула бы мужество взглянуть в лицо совершившемуся злодейству. Маленький Джастин унаследовал беспечный характер отца. Он был смешлив, падок на шалости и уже обнаруживал бойкий язычок. Как в былые дни его отец, Джастин обладал счастливой способностью отрывать Айяки от мрачных размышлений. Да и как можно было находиться рядом и оставаться безучастным, когда такой озорник носится вокруг на толстеньких ножках, а потом вдруг споткнется и растянется, да еще при этом заливается смехом или корчит уморительные рожицы?Но Айяки уже никто никогда не рассмешит.Мара вздрогнула, запоздало ощутив рядом чье-то присутствие. Это был Хокану, вошедший в зал тем сверхъестественно бесшумным шагом, который перенял от лесников в варварском мире.Поняв, что жена заметила его, Хокану взял холодную руку Мары и задержал ее между своими горячими ладонями.— Госпожа моя, уже миновала полночь. Тебе стоило бы хоть немного отдохнуть.Чуть отвернувшись от носилок, Мара перевела глаза на Хокану, и полный участия взгляд мужа заставил ее разрыдаться. Красивое лицо Хокану потемнело, и он прижал Мару к своей груди. Он был силен, худощав и подтянут, как и его отец. Даже если Хокану и не возбуждал в ней той неукротимой страсти, с какой ее влекло к Кевину, они понимали друг друга без слов. Он стал для Мары настоящим мужем, каким никогда не был отец Айяки, и сейчас, когда горе камня на камне не оставило от ее самообладания, только близость Хокану удерживала ее от безумия. В этом объятии, которым он пытался утешить ее, угадывалась решимость мужчины, способного командовать на поле брани. Он, как и Мара, предпочитал мирную жизнь, но, если требовалось взяться за меч, в нем просыпалась храбрость тигров, обитавших по ту сторону Бездны.Теперь — увы, поздно — эта воинская доблесть понадобится для защиты Акомы.Слезы струились по щекам Мары. Ее чувство вины обрело имя, и носителя этого имени она заставит горько пожалеть о содеянном. Ее сына убил Джиро из Анасати, и за это она навеки сотрет его род из памяти потомков.Словно ощутив зловещий ход мыслей Мары, Хокану ласково встряхнул жену:— Требуется твое присутствие, любимая. Джастин проплакал весь ужин и без конца допытывался, что случилось с мамой. Кейок то и дело является за распоряжениями, а Люджану хотелось бы знать, сколько рот следует отозвать из гарнизонов твоих поместий под Сулан-Ку.В своей неподражаемой иносказательной манере Хокану дал понять, что не оспаривает неизбежность войны. Это приносило облегчение. Если бы он вздумал вслух усомниться в виновности Джиро или попробовал убедить жену, что один красно-желтый кружок из раковины — недостаточное основание для сокрушительного возмездия, то гнев Мары обрушился бы на него самого. Сейчас для нее не существовало тонкостей, и, значит, кто не с ней, тот против нее. Акоме нанесен удар, и честь требовала действий.Но вид убитого сына лишал Мару воли; любое действие знаменовало жизнь, а здесь торжествовала смерть.— Госпожа! — напомнил о себе Хокану. — Будущность Акомы требует твоих решений. Ибо ныне Акома — это ты.Брови Мары хмуро сдвинулись. В словах мужа звучала правда. Вступая в брак, они договорились, что юный Джастин станет наследником рода Шиндзаваи после Хокану. Внезапно Маре отчаянно захотелось, чтобы этого обещания не существовало. Никогда не согласилась бы она на подобное условие, если бы приняла во внимание, что ведь и Айяки тоже смертен.Круг снова замкнулся. Она проявила неосмотрительность. Если бы не ее благодушное самоупоение, наследник Акомы не был бы выставлен для прощания в кольце погребальных светильников, а носился по двору, как любой другой мальчик, или упражнялся в боевых искусствах, или мчался, обгоняя ветер, по холмам на своем вороном скакуне.Перед внутренним взором Мары опять возникло изогнутое дугой туловище вздыбившегося коня и жуткое мелькание копыт в воздухе, когда тот рухнул…— Госпожа… — настойчиво повторил Хокану. Он ласково разжал пальцы жены, пытаясь снять напряжение. — Все уже позади. Мы обязаны думать о живых. — Он смахнул слезинки у нее со щек, но из-под ресниц катились новые. — Мара, боги были к нам немилостивы. Но не кончилась моя любовь к тебе, и все твои домочадцы свято верят в тебя, в твердость твоего духа. Ты для них словно огонь в ночи. Айяки не зря прожил свою короткую жизнь. Он был храбрым, сильным и верным долгу и оставался таким до последнего вздоха. Так же должны поступать и мы, иначе стрела, поразившая лошадь, окажется причиной множества новых бедствий.Мара закрыла глаза и попыталась отрешиться от сладковатого запаха дыма масляных ламп. Она не нуждалась в напоминаниях, что тысячи жизней зависят от нее — правящей госпожи Акомы. А сегодня она поняла, что не заслуживает их доверия, и доказательством этой истины стала смерть ее сына. С сегодняшнего дня она уже не может смотреть на себя как на регентшу при подрастающем сыне. Казалось, у нее не осталось сердца, и все-таки она должна готовиться к большой войне и свершить возмездие, дабы поддержать честь семьи. А потом она обязана произвести на свет другого наследника.Надежды, будущее, светлые планы и мечты, ради которых она стольким пожертвовала, развеялись как дым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121