Я очень сожалею, потому что он, наверное, погиб… Честно признаться, раньше я не понимал людей, способных на такие жертвы ради других, но теперь преклоняюсь перед ними.Они помолчали.— Я знаю, что ты сделал для меня, Конрад, — сказала Тина, — и благодарна тебе, независимо от того, как сама оцениваю свое спасение.Конрад не был уверен, что это следует говорить, но, несмотря на предупреждение Райана, решил рискнуть. Кто знает, может, вопреки всему это принесет ей облегчение?— Я хочу, чтобы ты знала, Тина: тот, кто стоял во главе этих извергов, мертв. Даллас его убил…Узкие плечи Тины задрожали, а ее лицо внезапно приобрело оттенок сожженной солнцем листвы.— Не надо! — странным надтреснутым голосом произнесла она. — Я ничего не помню!— Боже…— пробормотал он, не зная, что делать, боясь взять ее за руку и не смея утешать словами.И вдруг увидел, какие холодные у нее глаза и серые, плотно сжатые губы.Прошло немало времени, прежде чем он снова заговорил.— Разве ты настолько изменилась? (Тина вскинула голову, словно спрашивая: «А ты сам?») Я думаю, твоя душа — неувядающий цветок, она не умерла. И это главное.— Нет! — надорванно проговорила она. — Мы живем в мире, где все связано, все едино. Разве тебя манит, пусть даже вечная, жизнь души без тела? Как ты это себе представляешь? Внешние страдания неизбежно ведут к внутренним переживаниям человека, меняются его чувства, его суть. Эти раны не заживают дольше… Не утешай меня тем, во что сам не веришь!Конрад молчал. Он хотел сказать, что все дело в том, что наше восприятие идет через органы чувств и никак иначе, поэтому многое, вообще любое, что находится за этой гранью, недоступно пониманию, человек не может даже мысленно отделить жизнь души от жизни тела, но потом передумал. К чему эти слова? Люди и в рамках обыденного существования могут представить далеко не все! Разве Тина думала, что с ней случится такое! Она словно попала в искривленное пространство, познала то, чему в жизни не должно быть места, ни за что, никогда!А Тина медленно стянула с головы круглый чепец — золотисто-русые волосы под ним были коротко острижены. Конрад вздрогнул от неожиданности: он никогда не видел женщин с такой прической. Шея казалась длинной и беспомощно тонкой, точно ствол юного деревца, а глаза огромными…— Смотри! Даже они умерли, даже их больше нет!Она говорила печально, но Конраду почудился вызов. Он сделал движение рукой, словно хотел погладить ее по голове, но Тина отстранилась.— Но они отрастут! Все обновляется с течением времени, нужно только верить!Тина ничего не сказала.— Тина, — начал Конрад, — я понимаю, сейчас рано принимать решения, и ты, и я еще не готовы к этому. Но я знаю точно — мне не хотелось бы тебя терять. — Он перевел дыхание и продолжил:— Не все, что я говорил тебе в Кленси, было ложью. И поверь, у меня есть доказательство того, что я не забывал о тебе все эти годы.Он вспомнил о мелодии, посвященной Тине. Эта музыка, родившаяся в часы одиночества и тоски, была тем не менее полна жизни, и Конрад хотел, чтобы Тина когда-нибудь услышала ее.Тина… Единственная, говорившая, что его музыка чего-то стоит, даже больше — считавшая его талантливым, и уже за это Конрад готов был ее боготворить. Она одна сказала то важное, что ему хотелось услышать хотя бы раз в жизни!— Знаю, — сказал он, — мои слова кажутся тебе фальшивыми, но, видишь ли, бывает, жизнь поворачивает в другую сторону независимо от нашей воли, хотя, признаться, раньше я думал иначе.— Нет, — задумчиво промолвила Тина, — я тебе верю. Но я сама уже не та, и то, что когда-то было мне дорого, теперь не имеет значения. Я научилась смотреть на вещи реально, Конрад. Тогда, в Кленси, я была нужна тебе для того, чтобы отомстить отцу, а сейчас ты хочешь с моей помощью заглушить свою совесть и избавиться от чувства вины, но я не желаю, чтобы меня использовали (когда она это произнесла, Конраду показалось, что в его сердце вонзили иглу), не желаю чувствовать себя жертвой! Ни теперь, никогда! Скажи, я имею на это право?— Да, — сказал он, — конечно, Тина. Но неужели ты правда хочешь, чтобы я исчез из твоей жизни, оставил тебя?Она опустила глаза, но голос ее обрел неожиданную бесстрастную твердость.— Да, Конрад. Прости, если тебе больно это слышать, но мне не нужны ни твое сочувствие, ни твоя жалость. Я… я не могу больше видеться с тобой и не стану объяснять всех причин, но ты должен понять!Он покачал головой и произнес как можно мягче:— Не думаю, что это твой окончательный ответ.Она вздохнула и впервые улыбнулась слабой, болезненной улыбкой; Конраду показалось — на пласт вечных льдов упал бледный луч солнца.— Не знаю, как тебя убедить. Ты сейчас полон сострадания, потому что сам пережил горе, но пройдет немного времени, и ты поймешь, что настоящих, вечных, истинных чувств нет.Конрад отвел глаза. Да, верно, теперь он находился на пике своей способности сопереживать. Так бывает: под давлением трагических обстоятельств душа человека обнажается, раскрывает перед миром уголки, полные лучших чувств, но постепенно все это уходит, тает, зарастает сорной травой… Ему очень хотелось прямо спросить Тину: «Ты меня любишь?» Но он боялся и не мог решиться, не мог, потому что сам не сумел бы сказать в ответ просто и откровенно: «Я тебя люблю!» Мешали неуверенность в себе и в Тине, воспоминания о горящей «Миранде», Джоан и Мелиссе… Нет, не сейчас! Не сейчас…Если б он мог угадать, ждет ли она этих слов! Судя по всему, нет — ведь она никогда не умела лгать и притворяться.— Скажи, Тина, что я могу сделать для тебя?Она пожала плечами.— Ты уже сделал все, что мог. Спасибо. Больше ничего не нужно.— Может быть, отвезти тебя к матери, в Кленси? Она зябко поежилась, хотя в комнате было тепло.— Нет. Маме ничего не надо знать, она и так настрадалась. Я напишу ей, что все в порядке.— А твоя сестра? Помнится, ты говорила о ней. Она здесь, в Сиднее?— Не знаю. Мне бы очень хотелось видеть Терезу. Я попытаюсь ее отыскать.— Могу помочь тебе.— Не надо.— Тина! У меня сейчас немного денег, но, думаю, скоро они появятся. Я подал в суд на компанию, которой принадлежало сгоревшее судно, и потом я собираюсь устроиться на работу. Не хочу, чтобы ты была стеснена в средствах, и прошу принять от меня деньги просто как дружескую помощь.Она посмотрела на него, и Конраду вдруг невыносимо захотелось обнять ее, прижать к себе эту стриженую головку, долго гладить густые короткие волосы и целовать бледное лицо.— Я сама в состоянии заработать на жизнь.Он покачал головой.— В этом нет необходимости.Потом спросил с искренней нежностью и заботой:— Куда же ты пойдешь, Тина? У тебя в Сиднее ни родных, ни знакомых, кроме… меня.— Не хочу, чтобы это тебя волновало, Конрад. Уверяю, я смогу позаботиться о себе!Опять наступило молчание, а потом Тина сказала:— Тебе, должно быть, пора? Я сожалею, Конрад, особенно о Мелиссе! Это ужасно, мне не верится, что их с Джоан больше нет. Джоан стала мне почти что подругой, а личико твоей дочери так и стоит перед моими глазами…— И, не выдержав, со слезами в голосе, с невыразимым отчаянием произнесла:— Почему это случилось с нами, Конрад, почему?!— Не знаю, — тихо ответил он.Он думал сейчас не о Джоан и Мелиссе, а о той, что сидела перед ним. Тогда, четыре года назад, эта девушка казалась мягче воска, нежнее розовых лепестков, а теперь он чувствовал, что не в силах пробить стену, которую она воздвигла между ними. Конрад представил, чего ей стоит говорить с ним, мужчиной, понимая, что он все знает! Но она пошла на это, почему? Потому что он был совсем безразличен ей или, напротив, оттого, что только его она и любила?! Как бы то ни было, он не терял надежды.Пережитые страдания ожесточили его, но одновременно очистили душу — постепенно он приходил к пониманию истины. И думал: «Ладно я, но ей-то за что? А Джоан, а Мелиссе?! Почему самые безвинные, самые лучшие должны принимать такие мучения?»Он сказал вслух:— Священник в той деревушке спросил меня, какой ты веры, и я ответил: «Самой правильной, что существует на свете». Чего нельзя сказать обо мне.— Не говори так, Конрад. Лучше ответь, ты не пытался встретиться с отцом?Он поразился тому, что Тина в таком состоянии и после перенесенных унижений сохранила способность помнить и думать о других людях.— Нет еще. Но я сделаю это.— Ты помиришься с ним?— Ты хочешь этого?— Да.— Я постараюсь.Потом встал.— Я еще приду?— Нет, Конрад, я же сказала — не надо.Тина держалась холодно, и Конраду было больно оттого, что она такая. Он вспомнил, какое счастливое лицо было у нее в Кленси, в часы любви. Поменять бы все местами! Тогда она была не нужна ему, тогда он был слеп. А сейчас? Кто знает!Конрад попрощался и вышел, но потом, повинуясь неожиданному порыву, вернулся и увидел, что Тина встала и трогает тонкими, нежными пальцами принесенную им сирень.— Тина! Тина, я виноват перед тобой за то, что было в Кленси и… и после. Прости!Она нисколько не удивилась его словам, как и внезапному возвращению, и сказала:— Ты невиновен, Конрад. Я на все шла сознательно, согласилась остаться с тобой, хотя не была уверена в твоих чувствах.— Но я подал тебе надежду.— Неважно. Я уже ответила: то, что случилось тогда, теперь не имеет значения.Он вздохнул. Пора уходить. Теперь действительно пора. Он уже открывал дверь, когда Тина вдруг спросила:— Скажи, Конрад, а ты нашел то, что искал? Тот мир, в котором ты мог бы быть счастлив?На него пахнуло прошлым, невыносимо светлым, прекрасным прошлым, свежестью ветра и океанской воды.— Однажды он был у меня в руках, но тогда я этого не понял. — И, помолчав немного, спросил: — Что ты скажешь мне на прощание, Тина?Вместо ответа она протянула руку и подала ему крест на шелковом шнурке.— Возьми. Он мне больше не нужен.Конрад вспомнил медальон с портретом матери, навеки потерянный, бесценный…— Почему, Тина?— Я утратила прежнюю веру, Конрад, и не хочу хранить этот крест просто как вещь.— Значит, ты не прощаешь меня?Она ответила — так развязывают последний узел, делают последний шаг, забивают последний гвоздь:— Прощаю.Немало воды утекло, прежде чем Тина решилась покинуть больницу, и, будь ее воля, осталась бы здесь еще недолго. Тут было хорошо: никто не беспокоил, ни к чему не принуждал, не навязывал своего общества, все относились к ней без жалости и оскорбительного любопытства, а с молчаливым пониманием. Три раза в день сиделка приносила поднос с едой, можно было гулять в безлюдном парке. Клиника отнюдь не пустовала, и для Тины оставалось загадкой, как доктору Райану удавалось создавать для нее эту атмосферу — такую, что она чувствовала себя его единственной пациенткой.Первое время Тина дни и ночи лежала под одеялом, молчала, не двигалась, уставившись в пустоту странным, рассеянным взглядом, одинаково боялась света и темноты, людей и самой себя, страдала от звуков и тишины, участия и равнодушия, особенно — от любых, даже самых ничтожных прикосновений. Иногда принималась плакать — и тогда это продолжалось часами.Постепенно телесная боль осталась лишь в воспоминаниях, но душа ныла беспрестанно. Тине ничего не хотелось, только лежать, не двигаться, не слышать и не видеть ничего. Она не могла жить с этим, не могла!Девушка чувствовала себя так, будто ей плюнули в лицо, поставили на душу позорное клеймо, а по телу размазали несмываемую грязь.Покончить с собою? Эта мысль не владела Тиной — убеждения юности уцелели, да и думы о Дарлин не оставили девушку. Мать никогда бы не пережила такого горя!С течением времени Тина, как ни было тяжело, принялась размышлять о будущем и поняла: чем дольше она задержится здесь, тем труднее будет уйти. Доктор Райан говорил, что она может не спешить покидать клинику, но у Тины имелись на этот счет свои соображения. Она знала — ее пребывание здесь оплачивает Конрад, и ей не хотелось жить на его содержании.Он приходил еще несколько раз, но Тина неизменно отказывалась его принять. Она понимала, что стоит побеседовать с ним хотя бы из чувства благодарности, но не могла заставить себя. Она все сказала в первый раз, и повторять такие слова было тяжело.В последний день пребывания в клинике одна из сестер принесла ей два хороших платья, новое тонкое белье, туфли и немало полезных мелочей. Тина, хотя и догадывалась, на чьи деньги все это куплено, приняла подарки. Что ж, она в самом деле нуждалась в одежде и хотя бы небольшой сумме денег на первое время.Она решила пойти к своей случайной попутчице Бренде Хьюз и попросить помочь найти какое-нибудь занятие. Тина не совсем точно запомнила адрес, но решила рискнуть, тем более доктор Райан предупредил, чтобы в случае неудачи она возвращалась в клинику.Тина надела одно из новых платьев, а голову повязала тонким белым шарфом. Был страшно выйти за пределы парка, но она пересилила себя и вскоре не без уверенности шла по лабиринту улиц.Прежде Тина не видела Сиднея и теперь с интересом глядела на залив, разветвленный на множество бухт и окруженный голубоватыми волнистыми холмами, на дома с верандами, облицованные кирпичом и покрытые черепицей; на крыше каждого был установлен сток для дождевой воды, собираемой в цистерны, — вода здесь была большой драгоценностью. Дома состоятельных граждан выглядели иначе: узкие фасады, заостренные крыши, филигранные решетки балконов.Дом Бренды находился не так уж далеко от клиники. Пару раз Тина спросила дорогу и вскоре оказалась перед серо-белым особняком с мраморными колоннами, окруженным красивой витой решеткой. Перед домом был разбит газон со множеством цветущих клумб.Тина, несколько испуганная внушительностью жилья, поднялась на широкое крыльцо и постучала, не особенно надеясь на удачу. К счастью, дверь открыла сама Бренда. Она выглядела иначе, чем в поезде, по-домашнему — в легком светлом платье и опушенных мехом туфельках. Рыжие волосы были схвачены на затылке широкой бледно-зеленой лентой.По-видимому, Бренда не узнала Тину, потому что спросила, придерживая тяжелую дверь:— Что вам угодно, мисс?На Тину повеяло холодком, и она чуть согнула плечи. Судя по всему, у нее был странный, возможно даже несчастный, вид, потому как в следующий момент на лице Бренды появилось выражение сочувствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74