И всю долгую зиму, даже в самый трескучий мороз, деревья валят. А зима в горах дольше держится, чем в низине. От такой жизни прежде времени в калек превращаются, ноги-руки отмораживают. А еще от дыма слепнут. Дымохода в землянке нет. Дым весь в дверь уходит, через ту же дверь мороз садит. Ляжешь возле очага – с одного боку огнем припекает, а с другого мороз ледяными иглами колет. Ворочаешься во сне по привычке, ровно птица, которую в силки поймали и на вертеле поджаривают… А как стал к работе непригоден – ноги скрутит или еще что, – так и ступай в город милостыню на углу просить. Вот и получается – когда видишь, что другим потяжеле твоего приходится, вроде и приободришься. Зато как подумаешь про тех, кто, себя не утруждая, в роскоши купается, так и хочется взять в руки дубину и разнести все вдребезги… Что ж тут удивительного, ежели на востоке простой народ на господ поднялся? И там невмочь стало гнет терпеть и нищету…
Мы ворошим костер, пламя вспыхивает с новой силой. Ветер подхватывает прозрачные струйки дыма.
– Коли есть на этом свете справедливость, значит, когда-нибудь и до нас дойдет, – говорит, вздыхая, Истратие Хулуб.
– Сама не придет. За справедливость драться надо, – возражает плотогон. – На востоке люди уже дерутся. Не ждут, когда с неба свалится… Об этом стоит и нам призадуматься, чтоб в подходящий момент с умом за дело приняться.
– Надо бы призадуматься…
С Никитой-плотогоном мы часто прогуливаемся вечерами вокруг усадьбы. Никита низок ростом, лицо у него смуглое и заросло щетиной. С тех пор как к немцам в плен попал, бороду отрастил.
Я шучу:
– Что, дядя Никита, в попы податься решил?
– Боже сохрани!..
– А зачем бороду отпустил?
– Все отпустили, не я один…
По душе мне плотогон. Он рассказывает о горах, о стремительных светлых водах, об оленях и черных козлах.
– Бывает, наезжают в горы помещики – поохотиться. Разглядывают нас, фотографируют наши дома, жен и детишек. И толкуют промеж себя: «Вот, дескать, в лесу живут, на чистом воздухе. А мы в городе киснем…» Сами жирные – дальше некуда… Вот таких, парень, надо каблуками давить, как червей. Я так считаю: коли на востоке, за границей, революция, то и нашим помещикам скоро срок выйдет… Поскорей бы только война эта проклятущая кончилась… Сам посуди: горы эти бог сотворил, когда землю создавал. Деревья в горах из тех семян произросли, что бог сам своей рукой разбросал. А теперь несколько человек из Пьятры да из Ясс всей цепью гор владеют. Все лесопилки в долинах ихние. Деревья сами по себе растут, был бы дождь да солнце. А доход с них хозяева себе присваивают. Люди, что лес рубят, здоровье теряют, калечатся, а то и просто с голоду мрут. Да и у нас жизнь не сладкая – у тех, кто бревна в плотах сплавляет или на лесопилке надсаживается… Детишки помирают. И даже на гроб доски не найдешь… Приснилось мне, что я дома… Не к добру это… Может, так уж и не суждено до дому добраться… Понимаешь, у меня давно, еще до войны, старший сын зимой помер. Остальных жена сохранить обещалась… А ну как случится, что и она погибнет в занесенном снегами доме? Тогда ведь и детишки с голоду перемрут. Бывало и такое…
– Теперь уже лето, дядя Никита. Может, до зимы уже домой вернешься.
– Может, и вернулся бы, ежели б удалось сбежать, через линию фронта перебраться.
– А почему не попытаться?
– Соблазн и впрямь велик. Боюсь только – даже если получится через линию фронта перебраться, к своим, значит, так ведь меня снова в окопы пошлют, под огонь… А теперь уж не хотелось бы помереть. В окопах-то верная смерть. После войны много здоровых людей потребуется, когда революция-то из-за границы к нам перекинется. Да… Много потребуется здоровых людей. Шутка ли – сколько дел предстоит…
Лицо у Никиты землисто-серое. Как и руки.
– А хорошо в горах, – мечтательно произносит он. – Вода в реках холодная, прозрачная. Если бы еще жизнь получше устроить…
На поле, на усадьбу опустилась гнетущая тьма…

Истратие Хулуб родом из Добруджи. Может и по-татарски говорить. Село его наполовину татарское…
Добруджа!.. Какое звучное слово! В душе рождается желание странствий. Уехать бы подальше от здешних мест, которые я знаю как свои пять пальцев, каждый день видеть новую жизнь, встречать новых людей, любоваться бесконечно разнообразными, непривычными картинами природы…
Учась в начальной школе, я читал все, что попадалось под руку: про людей, совсем непохожих на нас самих, про земли, где все другое. Однажды я наткнулся на маленькую книжечку. И увидел на картинке мальчика моего возраста – он был не только бос, но и совсем голый, одна тряпка вокруг бедер; в руках он держал большую толстую палку, на которой были вырезаны цветы, а в курчавых волосах торчал пучок чудных перьев, пышных, как куст шиповника. Под картинкой было написано: «Абу, царь острова Улалы».
Я много чего читал, многое из прочитанного забылось. А вот изображение царя Улалы, непонятно почему, засело в памяти.
Я прочитал книжку от корки до корки. Там рассказывалось, что Абу был царем острова Улалы, и мне захотелось узнать, где этот остров находится. Я пошел к учителю, показал ему книжку. Он ответил:
– В южных морях, вблизи острова Сувы…
В южных морях с коралловыми островами всегда тепло, люди там круглый год ходят почти голые и питаются тем, что растет в полях и на деревьях…
Во время каникул я тайком пробрался на школьный чердак и разыскал старую карту южных морей. Отряхнул с нее пыль и понес к учителю. Попросил подарить ее мне. И он подарил! Я пошел с нею домой и повесил на стену…
Это была самая большая радость за все мое детство. Целыми днями я жадно разглядывал карту, разбирал названия островов, пальцем измерял расстояние, разделявшее их, и старался представить, как они выглядят.
Нашел я и остров Улалу, и другие острова с такими же нежными названиями. Много ночей провел я в воображаемых странствиях. Потом вдруг устал путешествовать. Мне подумалось: а смогу ли я когда-нибудь и в самом деле пройти тот путь, который проделал мысленно? Может, да, а может, и нет, говорил я себе. А может, лучше и не помышлять об этом. Может, все, о чем мечтаешь и думаешь, что будоражит воображение, – все это лишнее, и лучше, если бы никогда не произошло наяву.
Когда я очутился в городе и работал в дубильне, у «Ангела», у косоглазого Бэникэ, иногда по ночам мне лезли в голову мысли об отце с матерью, о братьях и сестрах. И я ловил себя на том, что думаю о них с нежностью. И с любовью. Потом я на какое-то время вернулся домой. Мать только и спросила, не голоден ли я, и велела мне, голодному, ждать, когда придут остальные. Даже с места не поднялась, чтоб угостить меня хотя бы куском мамалыги – перекуси, мол, с дороги. А братья с сестрами так и набросились – отдай им те жалкие леи, что у хозяев заработал. Замучили насмешками. «Хромоногим» обзывали… Хотелось мне услышать шелест листьев на тополе. Но и тополь срубили, пеплом развеяли. Если бы тополь цел остался и по-прежнему шумел на ветру, шум этот, возможно, показался бы мне лишенным очарования.
Вот какие мысли посещали меня порой в минуту усталости, когда тоска серым туманом обволакивала душу. Я отдавал себе отчет, что, стоит мне попасть в ее сети, воля моя ослабнет, силы оставят меня, я буду опускаться все ниже и ниже, пока не скачусь куда-то на самое дно, где до конца своих дней буду прозябать, как слизняк, слепой и мягкотелый. И тогда усилием воли я отбрасывал тоску, словно сермягу, осклизлую от дождя, искал света, веселья и песен. И впадал в другую крайность. И опять меня заносило. Для меня словно бы не было ничего невозможного. Я рвался в большой город, чтоб работать и учиться, познать жизнь и людей. «Я буду жить в большом городе, буду, – твердил я себе, – рано или поздно, а буду». Мысленно повторяя эту фразу, я чувствовал, как вера в собственные силы наполняет все мое существо. Воодушевленный, я устремлялся еще дальше. Я изъезжу весь мир вдоль и поперек, и не только в воображении, а и наяву. Ступенька за ступенькой попытаюсь одолеть лестницу, ведущую к свету… Я тыкал в карту пальцем и говорил себе: здесь я останусь на шесть месяцев, здесь задержусь на месяц, а вот тут проживу целый год. Двадцати лет должно хватить, чтоб хотя бы один раз объехать весь свет, повидать многие тысячи разных человеческих лиц… У мепя пылали щеки, кружилась голова, бешено колотилось сердце. Пламя моих желаний взлетало к звездам и дальше звезд, гигантскими языками охватывая Вселенную.
– Что ты на холст этот вылупился, эй? Не спятил часом?
Это брат Ион спускает мепя с небес на землю.
– Может, и спятил, – отвечаю я, – да тебе-то что за дело?
– Мне-то ничего, просто жалко…
– Нечего меня жалеть!
– А мне вот жалко…
– Да отстань ты от него, Ион, – вступалась мама.
Брат отставал. Проходило немного времени. И он снова приставал ко мне:
– А этот пузатый цыган, он кто?
– Царь…
Брат давился от смеха.
– Этот голопузый-то?
– Да, этот. Чернокожий царь той страны, где все люди с черной кожей…
– У тебя и впрямь мозги набекрень, совсем свихнулся, братишка…
– Ну и свихнулся. А тебе-то что?
– Это как сказать…
– А ну тебя к черту!..
Брат закатывал мне оплеуху…
– Я те покажу черта, хромоногий! Все кости переломаю…
За царя Абу с Улалы я был готов терпеть до конца…
Я не забыл царя с острова Улалы, царя Абу, и не могу забыть: живой, серьги в форме колец продеты в уши, каждая серьга величиной с браслет – такие девушки на запястье носят. В волосах – перья, яркие-яркие, я таких еще не видел, а в руке – палка, наверно, знак его могущества. Живот царя вздутый, как барабан, и черный, как козья кожа. А ноги словно веретена, тонкие и кривые. Таков царь Улалы!..
Возможно, он ест человечье мясо, думал я, и по повелению царя воины бросаются с копьями на его подданных… При этой мысли я изгонял из своего сердца всякую нежность к этому парню, у которого на рисунке кожа была черная, хотя в книге говорилось, что она оливкового цвета. Как вода из опрокинутого ковша, уходила из моего сердца любовь к Абу. Но тут же снова наполняла его, такая же чистая и свежая, как раньше. А что если Абу всего только раб какого-нибудь старого и злобного колдуна? Не может ведь мальчик править страной…
– Чего это ты вздыхаешь? – слышу я голос Андрея.
– Да так, ничего!..
– Послушай, а ты во сне не разговариваешь?
– Нет. Вроде нет. Правда, иногда забываю, что я не один, и разговариваю в полный голос. Сам с собой.
– Ты говорил, что читал книги?
– Читал…
– И тебе понравились?
– Некоторые понравились.
– Смотри-ка, а вот для меня ученье – чистое наказанье. Земля у отца есть, но слишком много в семье детей. Он и послал меня учиться. Хочу счетоводом стать. Но только за книгу сяду – голова болеть начинает. И к чему человеку столько знать?
Андрей на четыре года старше меня. Красивый парень, черноглазый. У него уже пробились усики. Я слышу, как по ночам он встает с постели, на цыпочках выходит за дверь, спускается по лестнице. Это значит, что с вечера он отослал Амоса за каким-нибудь пустяком в нижнюю усадьбу и Илонка у себя одна.
В другой раз я вижу, как он бродит неприкаянный по двору, потом вдруг вскакивает на коня, вонзает ему шпоры в бока и несется вскачь к зарослям подсолнухов, что рядом с полем, где цыгане выпалывают осот. Выхватывает из толпы цыганку помоложе – женщину или девчонку – и уводит в кустарник, где потемнее. Возвращается не спеша, пустив коня шагом. И насвистывает. Значит, радостно на душе…
– Ты знаешь Замбилу?
– Знаю…
– Она сказала, что вечером хочет прийти в усадьбу.
– Тогда я пойду сегодня спать к пленным.
– Чего это? Оставайся. Я сам уйду…

Прополка подошла к концу. Цыган отправили на озеро – работы много и там. Управившись с ней, цыгане возвращаются в свои шатры – черные от зноя и пыли, валятся с ног от усталости.
Под горой раскинулось село с длинными узкими кривыми улочками. Рядом – Кэлмэцуй, за ним луг, за лугом пашни. До озера еще шагать да шагать… Андрей послал меня на озеро с телегой, привезти в усадьбу рыбы. Лошади сильные, буланой масти. Чтобы работа в имении шла лучше, урожай был богаче, а доходы выше, помещик выпросил у немцев тягловый скот, хоть этого скота у него и самого немало. Немцы прочесали села, собрали скот и отдали помещику… Попроси он у них птичьего молока, нашли бы тоже…
Чтобы я не скучал и быстрей управился с делом, со мной поехали Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу. Медленно тащится широкая подвода. Спешить нам некуда. Переночуем у рыбаков, утром погрузим рыбу – и в обратный путь. К полудню доберемся до усадьбы.
– Но-о, буланый!.. Но-о-о!
– Не гони, Дудуликэ, не к спеху…
– Я не гоню, просто подхлестываю, а то уснут…
У обочины подымается из земли лес деревянных крестов…
– На этом лугу прошлой осенью, когда подступили немцы, большое сражение было. Я из оврага стрельбу слышал. Когда бой окончился, надсмотрщики по приказу барина погнали нас хоронить убитых… Похоронили. Мы – румын. А немцы – своих. Потом немцы дальше двинулись.
– А как бой-то кончился, Тэнасе?
– Скверно… Полк наших – красные гусары, с пиками и саблями – отступал вдоль Дуная прибрежными рощами, хотели к Бухаресту пробиться. Еще бы немного, и могли бы спастись. Но не вышло… Путь преградила немецкая колонна, двигавшаяся из Болгарии на Зимничу. Полковник, командовавший гусарами, не захотел пойти в обход… Немцы вырыли окопы, ввели в бой пулеметы. Полковник приказал наступать на немецкие позиции в лоб. Гусары бросились в атаку с пиками наперевес. Немцы как начали косить их из пулеметов… Те, кто успел спешиться, укрылись за холмами и отстреливались из карабинов… Тогда и немцев тоже немало полегло. Полковник и его адъютанты на исходной позиции остались за боем наблюдать. Сами в плен сдались. А людей загубили. Лошадей мы зарыли отдельно, только сперва шкуры сняли и в усадьбу отнесли, помещику, на постолы для слуг.
Кладбище большое – целых три кладбища в одном месте. Кресты от дождей серые сделались, от солнца потрескались…
– От мертвых лошадей и людей уже запах шел…
Среди крестов щиплют сочную траву гуси, целая стая деревенских гусей…
– Вот уже и Лакрима, – тихо произносит Дудуликэ, – во-он там!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76