Мы же изнываем от зависти. А то и сами начинаем приставать к девчонкам – нашим ровесницам. Кто-нибудь из старших, с пушком на губе, порой цыкает на нас:
– Эй, постыдились бы, сопляки!
– А самому-то небось не стыдно?
– Я уж… это… парень…
– И мы скоро будем…
– Вот то-то и оно, что скоро, а покамест сопляки.
Опустился вечер. Стелется туман. Словно где-то под землей горят невидимые огни. Туман подымается из низин, а может, опускается сверху. Никто не знает, откуда берется туман – вроде бы отовсюду, и оттого еще короче становится сумрачный день.
Вечеринка расходится. Ушел юнец со свирелью. Ушел насвистывая. За ним стайкой выпархиваем и мы.
Перед дворцом на улице – повозка, запряженная четверкой лошадей. В повозке – трое парней. Это Авендря, приятель моего брата Иона. Второй – Верде. А это – Альвицэ…
Мы проходим мимо повозки. Альвицэ сидит, откинувшись к боковой стенке. В углу рта зажата сигарета. Он кричит:
– Евангелина, подойди-ка, я хочу тебя кой о чем спросить.
Сестра останавливается, оборачивается к нему.
– Мне надо шепнуть тебе на ушко…
Сестра подходит ближе. Я, как жеребенок за кобылой, плетусь следом.
Не успела сестра подойти, как Альвицэ бросается к ней, хватает поперек тела, поднимает над собой. И, подняв, как сноп, швыряет в повозку. Авендря подхватывает ее на руки. Сестра вскрикивает. И умолкает: Авендря зажал ей рот ладонью.
– Черт возьми! Зачем так орать?..
Альвицэ вскакивает на подножку. Верде хлещет кнутом лошадей. Мелькают копыта. Повозка, скользя по хрустящему снегу, взлетает на холм. Альвицэ выхватывает из кармана пистолет и стреляет в воздух. Повозка исчезает за холмом.
– Украли! – слышу я вокруг. – Украли! Айда к Альвицэ! То-то там сегодня шабаш будет!..
Я мчусь домой.
– Мама, сестру украли…
– Кто украл-то?
– Альвицэ украл…
Мать натягивает постолы, набрасывает на плечи шаль.
– Бежим за отцом, Дарие.
Отец сидит в корчме Томы Окы.
Лицо у него красное. Стоит ему выпить стопку цуйки или стакан вина, лицо и уши у него краснеют…
Мать незаметно подзывает его, отец выходит, слегка обеспокоенный. Мама никогда не заходила за ним в корчму.
– Что случилось?
– Евангелину с вечеринки украли.
– Кто?
– Альвицэ…
Отец прикусывает кончик уса.
Сестра Евангелина и брат Ион – мамины дети. На холме, что между Стэникуцем и Большим оврагом, у мамы есть собственный клочок земли, наследство от первого мужа. Земля там бедная, родит плохо. И все же земля есть земля. Она может давать и больше, коли есть плуг и добрые волы, чтоб плуг тянуть. А на самом деле земля эта вовсе не мамина собственность. Ее придется делить: одна половина отойдет Евангелине, другая – брату Иону, когда они подрастут.
Сестра Евангелина совсем девчонка еще, могла бы не торопиться с замужеством. Но Альвицэ торопился. Вот и украл. Такое в селах случалось нередко. Так повелось исстари.
Родители сходятся на совет, досада понемногу тает.
Ион Сучу – его в селе прозвали Альвицэ – парень видный и ловкий. Живет с матерью на другом конце села, через дорогу от попа Бульбука. Если приданое сестры сложить с тем, что есть у Альвицэ, то можно еще сводить концы с концами.
Склонить отца оказалось труднее, чем мать. Не то ему досадно, что Евангелину украли. Его огорчает другое – что не знал об этом заранее, даже не подозревал. Мама утешает его:
– Теперь с нас взятки гладки. Жених приданого не потребует.
– Как это так? Ты хочешь, чтоб я дочь нагишом отпустил?! Нет, справим ей все, как полагается…
Прикидывают. Ситцу на платье купят в долг у Щербу, свечного заводчика. Младшие сестры сошьют свадебные рубахи для жениха, посаженых и дружек… Придется занять деньжат у окрестных богатеев, у тех, на кого мы работаем. Скосим им летом на две-три полосы пшеницы больше, в счет долга… За обувью надо съездить в город… Трудненько будет летом раздавать долги, да уж коли нужно, так нужно…
С другого конца села доносятся выстрелы из ружей, из пистолетов. Слышится музыка. Я лечу туда.
На дворе у Альвицэ народу полным-полно. Из-за забора, что через дорогу, выглядывает поп Бульбук со своей попадьей. Поп ухмыляется в бороду. Смеется над тятиным несчастьем. Не знает, что отец уже утешился.
Я пробираюсь меж ногами взрослых, захожу в сени и спрашиваю у женщин, которые ощипывают кур:
– А где моя сестра?
Мне отвечает Флоаря, жена Тицэ Уйе:
– В комнате она. С Альвицэ…
Из комнаты слышен звонкий смех. Значит, все хорошо, раз сестра смеется… Но я все равно сердит на Альвицэ – ведь теперь мне придется называть его дядей. Дядя Ион… Я сердит на дядю Иона – не мог уж вместе с сестрой взять в повозку и меня. Вот бы я прокатился…
Ах, как это здорово – мчаться в повозке, которую несут лихие кони, а парни стреляют из пистолетов. Здорово…
Свадьбу Евангелины ждали недолго – всего три недели. Иначе ее пришлось бы справлять как раз после пасхи. А тогда крестьянам не до свадеб.
Сразу за околицей начинаются поля, которые тянутся далеко-далеко, и поля эти ждут рабочих рук.
В селе свадьбы справляют между рождеством и днем святого Тоадера – первым днем сырной недели перед весенним постом. День сырного святого, ох, какой это день!.. А особенно вечер!
В этот вечер люди собираются вокруг стола и угощаются. Брынзой. А если брынзы нет, сойдет все, что найдется в доме: лук-порей, лук репчатый, капуста… Лишь бы набить пузо. И пьют цуйку – допьяна.
Упаси тебя бог оставить дома девушку, если ей уже пора замуж. Ведь до следующей зимы уже никто не женится: подходит время работ, людям не до того. И если ты не выдал дочь – берегись! Уж и поиздеваются над тобой! Издеваться будут парни, поднявшись на холм.
Мы ждем начала таких издевок, как веселого развлечения.
Парни разбиваются на группы. Одни подымаются на холм, что с восточной стороны села, другие – на тот, что с западной.
Вот раздается голос Раду Тэнасе:
– Э-э-э-й! Эге-ей!
С другого холма ему отвечает писклявый голосок Гини Ротару:
– Что такое, эй, что содеялось?
– Да во-о-от, есть у Томы Окы дочь, дома ей сидеть невмочь, у нее уже живот, замуж девка все нейдет…
– Отчего это нейде-о-о-т?
– Батька землю не да-е-о-о-т!

– Я мог бы и про другие издевки рассказать. Хочешь?
– А тебе не стыдно, Дарие?
– Пожалуй, стыдно.
– А коли стыдно…

Мы слушаем эти непристойности. И радуемся. Повсюду повылазили на порог крестьяне с женами и детьми. Растопырили уши, слушают и хохочут. Но кое-кому уже не до смеха. Неосмеянным никто не останется. Иной хмыкнет, ругнется сквозь зубы. Уйдет в дом и больше не высовывается. Другие, что посварливей, хватают палку и кидаются на холм в погоню за парнями. Кто попадется, того и изобьют. Парни когда удерут, а когда и отпор дадут… И наутро можно повстречать молодого парня или пожилого мужика с головой, обвязанной полотенцем. Тем и кончается…

Про сестру Евангелину не успели сложить ни одной песенки. Она вышла замуж прежде, чем погуляла, прежде, чем вступить в хору…
Неженатых парней молодежь ловит вечером на святого Тоадера, хватает и лупит по спине бурдюком. И не совестно тебе до сих пор холостым ходить да неженатым?.. Вот тебе, старый холостяк!.. Вот тебе! Только бурдюк гремит…
– А что такое бурдюк, знаешь, Дарие?
– Чего ж тут не знать – баранья шкура, зашитая, заклеенная и воздухом надутая. Ударишь – как барабан гудит…
В сырный вечер и не такое случается. Например, есть у тебя дочь, вековуха… Так парни про тебя не только издевку на холме разыграют, они еще и собаку твою подманят, к хвосту жестянку привяжут и палкой благословят. Собака, не получившая в день святого Тоадера такого благословения, может взбеситься. Хочешь держать на дворе бешеную собаку? Нет? Тогда не серчай из-за жестянки…
На селе не встретишь собаки, которую бы ни разу не били, не благословляли палкой! И все-таки не проходит весны, чтоб какая-нибудь не взбесилась. Бесятся весной собаки…
И каждую весну несколько человек со связанными за спиной руками отправляют под конвоем в городскую больницу. Кожа у них на руках облупилась: пеллагра. Поели испорченной кукурузной муки…
Каждую весну пеллагрой заболевает несколько человек. Жандарм связывает их и отправляет в город, в больницу. Спустя немного времени приходит бумага, извещающая, что больные умерли и похоронены…
А жизнь продолжается и без них.

Заболели пеллагрой два брата, живущие по соседству с нами. Есть у них и третий брат – дядя Санду, полоумный. Однажды поп Томицэ Бульбук увидел, как обоих братьев со связанными руками жандарм Жувете вел на станцию, чтоб отвезти в город.
– Что с ними, господин начальник?
– С ума спятили, батюшка, из-за пеллагры.
– Нет, милок. Пеллагра тут ни при чем. Жестянку им надо было привязать, милок, да благословить палкой, вот что…
– Да ведь людям жестянки не привяжешь, батюшка, не собаки все же, – возразил жандарм Дырыйялэ.
– Вот эти как раз собаки, милок, истинно собаки, в церковь и не заглядывали… Жестянку им следовало привязать, жестянку…

Через неделю после похищения моей сестры Альвицэ пришел с ней к нам.
Сестра словно бы еще больше вытянулась, побледнела, под глазами легли синие круги. У Альвицэ на верхней губе усики, из-под усов торчит сигарета. Он дымит беспрестанно, прикуривая новую сигарету о старую. Маме это не очень нравится.
– Добрый вечер, тятя. Добрый вечер, мама.
– Добрый вечер, Ион. Украл у меня дочку-то…
– А что, дурак бы я был, если б другому отдал! По сердцу она мне…
– Еще бы! А не подумал, что она слишком молода?
– А мне как раз такую и нужно – молодую.
– Ну ладно, Ион, ладно…
– Вот и я говорю – ладно…
Евангелина стоит рядом. И глаз с него не сводит, никого не замечает – ни братьев, ни сестер, ни мамы, ни отца, – только своего муженька и видит.
– Тятя, я пришла о свадьбе договориться.
– Что ж, давай договоримся. Когда же?
– Через две недели…
– У нас еще приданое не готово…
– Это ничего. За две недели успеете…
– А посаженым отцом кто будет?
– Гэйнэ…
Гэйнэ – сосед Альвицэ.
– Что ж, посаженого ты выбрала хорошего. Мужик деловой. А… сколько земли ты от меня хочешь, Ион?
– Да я думаю, тятя, хватит половины того, что положено Евангелине. Другая половина – ваша. А коли детей много будет, тогда и вторую заберем.
Такого родители не ожидали.
Начинают уговариваться насчет приданого.
– Тебе, тятя, – говорит Ион, – я куплю сапоги. Иону подарю постолы. Подумал я и о шурине Георге: куплю ему ботинки и отправлю по почте. Девушкам по паре туфель. А этой малышке, – он показал на мою сестру Елизабету, – платьице и туфельки.
Альвицэ пощипывает усы и обнажает в улыбке белые, как молоко, зубы. Парень он красивый. Глаза у него как угли, светящиеся изнутри.
– Благодарствую, – говорит отец. – Мы даем за дочерью ее землю и одежду, подвенечное платье, рубашку для жениха, для посаженых отца и матери. Подарим рубаху и старухе матери, что тебя вырастила, так-то вот…

Старуха – это бабка Рада, мать Альвицэ, она будет Евангелине свекровью; бабка низенького роста, толстая и с усиками, на селе ее прозвали Толстухой. Толстухой называет ее и Евангелина, разговаривая с нами.
– Надо говорить ей «мама», доченька!
– Какая она мне мама? Что, она меня растила? Да ну ее совсем! Немая какая-то, слова не вытянешь. А живет больше у дочери, у Никиши, чем дома.
Подошел день свадьбы.
Родственники начинают съезжаться еще с вечера в пятницу. Едут отовсюду. Первыми прикатили, разумеется, тетушка Уцупэр с Дицей. Прямо из Секары. Парни, как повелось, всей ватагой ухлестывают за Дицей: она еще немного подросла, а в тюрьме чуть похудела.
Из Кырломана прибыли дед с бабкой и мамин младший брат – дядя Думитраке с теткой Аникой, своей женой. Дядя Думитраке два года как женился. В жены взял белобрысую круглолицую женщину с голубыми глазами. Жена родила ему сына. Аника показывает маме завернутого в пеленки младенца.
– Скажи, Марие, ведь правда похож мой Ионикэ на Думитраке?
Дядя Думитраке долгоносый и рыжий. А младенец курносенький, личико у него такое смугленькое, будто его натерли сажей. Мама разглядывает ребеночка. Хотя она рассмотрела его еще в прошлый приезд.
– Ну как же, милочка, точь-в-точь мой брат, вылитый Думитраке…
Она хитро подмигивает нам. А у дяди Думитраке от радости спирает дыхание.
– Сестрица, мой Ионикэ – вылитый я, это папин сыночек, папин…
Он берет его на руки, пестует. Младенец – вылитый Ницэ Лицэ по прозвищу Цыган, сосед кырломанской бабушки… Все, кроме Думитраке, уже заметили это сходство.
Приехала из Кырломана и мамина родня – семейство Чуря. У тетушки Сики Чуря на одном глазу бельмо. Восемь сыновей родила она – и все живы. Все женились. Возле старого дома еще три дома в ряд поднялись, один – у самого озера. Протяни из окна руку – и достанешь до прибрежного камыша. Озеро широкое и сплошь камышом поросло. Есть в их семействе и лодка – баркас, в нем можно переправиться на противоположный берег, где разбиты виноградники. Кырломанцы развели виноградники на дальнем берегу озера, там красноземные почвы и приживается только красный сорт, у которого ягоды мелкие, сморщенные, зато сладкие как мед!
Прошлый год тетушка Чуря попала в городскую больницу. Сидя на трехногом стульчике и ощипывая над котлом с кипящей водой ошпаренную курицу, она рассказывает о своих злоключениях:
– Слышь, Марие? У меня в голове будто поезд идет – и гудит, и свистит. И так день и ночь – гудел и свистел. И по лекарям-то я ходила, и снадобий перепила разных – все без пользы… А вот как-то мой старшой взял да повез меня в Турну, к дохтуру. Бородатый такой дохтур. Не то чтоб борода как борода, а так, клинышком. Уложил он меня на столе и усыпил. Не знаю уж, чего он там мне в нос накапал, только сделалось мне тошно. А перед тем, значит, как усыпить-то меня, велел ни о чем не тревожиться. Он, дескать, только надрез на голове сделает, чтоб поезд-от вынуть. Не знаю, сколько я проспала, по-моему, целый век. Так мне показалось. Просыпаюсь – голова у меня вся завязана, а подле меня, на подушке – паровозик лежит жестяный. Берет дохтур-от паровозик в руки, показывает мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76