За воротами приказчики с ружьями наизготовку. Кырлигацкие мужики поносят их на чем свет стоит.
Мы, омидцы, присоединяемся к ним.
– Эй, отворяйте ворота, нам к помещику надо!
– Барина нет дома!
– А ну, отворяйте! Открывай ворота!
– Не откроем!
– Тараном разнесем!
– Попробуйте только подойти к воротам, – слышится изнутри рыкающий голос, – будем стрелять…
– А ты попробуй выстрели, только задень кого – всех переколотим!..
Со двора примарии мужики волокут длинное бревно. Подтащили к воротам. Десять человек ухватились с обеих сторон и, отступив на несколько шагов, изо всех сил бьют бревном в ворота. Скрипят ворота, но не поддаются.
– Е-ще раз! Е-ще р-раз! Е-ще р-раз!
Ворота содрогаются. Еще несколько человек бегут на подмогу. Среди них и женщины. Тут как тут и щупленькая тетка Егоза. Не отстает от нее и тетушка Марина, жена Думитру Пэликэ.
– Еще взяли!
Толкают бревно изо всей мочи. Ворота трещат. Срываются с петель. Распахиваются. Трое-четверо слуг бросаются прочь. У одного на плече – охотничье ружье. Мужики настигают его, хватают и валят с ног. Дубинами. Потом, перескочив через упавшего, устремляются дальше. Мы толпой вваливаемся во двор – мужчины, женщины, дети…
Никто из нас здесь никогда не был. Барский дом побелен известкой. В доме – большие окна, больше, чем в школе. К парадному крыльцу ведут каменные ступени. Мы бросаемся на штурм, распахиваем двери, врываемся внутрь, опрокидывая все, что попадается на пути.
Кто-то побежал к конюшням и стойлам. Помещения большие, коровам и лошадям просторно…
Крестьяне зажигают пучки соломы, подкладывают их под крыши. Чердаки коровников и конюшен забиты сеном. Мужики поджигают его. Сено полыхает огнем, от него занимаются крыши. Как ни обширны хозяйственные постройки, пламя быстро охватывает их. Погода ветреная. Задувает с востока. Искры, пламя и дым взмывают в небо. Временами ветер усиливается, пламя жмется к земле. Лижет почву. Ревут и мычат коровы, ржут обезумевшие лошади. Кто-то из крестьян, спохватившись, бросается к воротам конюшен и распахивает их. Там бушует море огня. Одна за другой вырываются объятые пламенем лошади. В смятении носятся по двору. Призраками мечутся среди людей. Спотыкаются. Опрокидываются навзничь. Горит мясо. Лопается кожа. Под конец, взбрыкнув ногой и в последний раз дернув обожженной мордой, лошадь замирает. Я смотрю на коня, свалившегося неподалёку. У него лопнули глаза. Кожа обгорела до мяса. Живот спекся, словно кто-то живьем поджаривал коня на рашпере. Пахнет дымом, пеплом и горелым мясом. Пламя охватило и барские хоромы.
– Стойте! – вдруг кричит усатый верзила из Караванца, также замешавшийся в толпу. – А ну как в доме кто есть? Ведь погибнет!
– Никого там нет. Мужики, как дым учуяли, все наружу повыскочили.
Какой-то парень напялил на себя длинную куртку. Она ему до колен. Разглядывая свои босые ноги, ободранные коленки и эту куртку с блестящими пуговицами, парень поглаживает ее и глупо ухмыляется:
– Нынче я и сам барин. Прихватил вот одежку барскую… одежку барскую прихватил…
– Смотри, не прихватить бы с одежкой-то и барские замашки…
Парень подходит к горящему барскому дому. Стягивает с себя куртку. Швыряет ее в огонь.
– Что это ты одежу в огонь швыряешь?
– Чем барские замашки из-за нее перенимать, лучше голым остаться.
Он и в самом деле голый. Рубаха – одни заплаты. Поверх рубахи вылинявшая хлопчатобумажная безрукавка с огромными дырами на спине и под мышками…
Полыхают постройки. Гибнет в пламени скот. Пылает барский дом – дом помещика Стате Пантазя.
Прислуги не видать. Помещик убрался в город еще до того, как пришли в волнение села. Зимой помещики чаще живут в городах, чем в имениях.
Схоронились приказчики. Схоронились сторожа. Простыл след и жены помещика. Все бежали. Постыдно. Словно сквозь землю провалились… Вот бы и впрямь…
Тицэ Уйе созывает людей…
– Дело сделано, братцы. Пора и восвояси… Посмотрим, как дальше быть. Подумаем, куда завтра путь держать…
Мы возвращаемся домой. Оставляем крестьян Кырлигаца бунтовать одних…
Вдоль дороги кое-где оборваны телефонные провода. Мы карабкаемся на столбы и камнями разбиваем стаканчики изоляторов. Никто нам про это не говорил, но мы считаем, что теперь дозволено делать все, что взбредет в голову. Мы и до бунта разбивали фарфоровые стаканчики на столбах телефонной и телеграфной линий, что тянутся вдоль железной дороги. Бились об заклад, кто за день разобьет больше. Но тогда приходилось опасаться обходчиков и жандармов. А теперь на линии не видать ни тех, ни других.

Посреди села – толпа. Мы радуемся, что пособили поджечь барские постройки в Кырлигаце. Но к радости примешивается досада. Оказывается, пока мы жгли конюшни помещика Стате Пантазя в Кырлигаце, в Бэнясе – хоть и охранялась она жандармами – крестьяне подожгли имение колченогого. Однако и тут самого помещика захватить не удалось. Изловили только приказчика Стрымбу. И отправили на тот свет. Пусть его там надевает намордники на чертей. Если сумеет… Да едва ли…
Заходит солнце. Но небо все еще по-прежнему багрово. До самого горизонта видны столбы огня, горят все усадьбы и помещичьи дворы.
Страсти улеглись лишь поздно вечером. С помещичьего двора в Кырлигаце брат Ион притащил железный лемех от плуга. Это изрядная тяжесть. И все-таки он перенес его через бугор. Ион показывает лемех отцу.
– Глянь-ка, тятя, какой я лемех принес. Из чистой стали. Если такой поставить на наш плуг, можно всю землю перепахать…
– Ну и глуп же ты, да ведь лемех слишком велик, неужто не видишь? Такой только для помещичьего плуга и годится. К нашему не подойдет…
Брат все-таки пытается приспособить помещичий лемех к нашему плугу. Но отец прав. Лемех слишком велик. Не подходит. Напрасно Ион тащил его так далеко.
– Что же теперь с ним делать, тять?
– Не знаю! Зарой во дворе… Может, потом на что-нибудь и сгодится.
Брат берет лопату, идет во двор и роет яму. Потом бросает туда лемех. И закапывает. Присыпает сверху сухой землей и соломой, чтобы не было заметно.
– Послушай, отец, – доносится до меня мамин голос, – думаешь, ладно это вышло, с восстанием-то? Вот воротятся помещики с солдатами, тогда уж пощады не жди.
– Наверно, так и будет. Да можно ли было иначе? Все деревни поднялись – требовать землю. Нужно разом покончить с барами и их слугами, не то мы погибли. Видишь, сколько нас вокруг стола? А на столе уже пусто.

Вокруг стола нас человек десять, а то и двенадцать!.. Стол, правда, круглый, да больно мал – нам тесно. На середине стола – перевернутый круг мамалыги, мать ниткой разрезает ее на куски. Каждый берет себе кусочек. Мама ставит на стол глиняную миску с луковой похлебкой. Даже ложек у нас на всех не хватает. Мы с сестрой Евангелиной управляемся одной ложкой. Сначала хлебаю я и передаю ей, потом она и возвращает мне – попеременке, как говорится…
В селе есть и такие семьи, где одна ложка на восемь ртов. Так и передают ее друг дружке. Мы считаемся еще состоятельными. Целых пять ложек в хозяйстве…
– Неужто помещики так вот и позволят себя казнить? Ну перебьем мы, кого захватим, а как быть с теми, кто сбежал? Ведь они воротятся с солдатами.
– Я тоже думал об этом…
Отец мрачнее тучи. Он сегодня уже участвовал в бунте, завтра снова идти поджигать…
Ночь опустилась темная, душная.
– Ложись спать! Утро вечера мудренее.
Взрослые уходят спать. На улицах несут дозор крестьянские караулы. Никто, оказывается, не спит. То там, то тут слышен скрип дверей. Встревоженные люди выходят на улицу и вслушиваются – не раздастся ли какой подозрительный звук. Но ничего такого не слышно. Только изредка вспыхивают зарницы – горят усадьбы, горят помещичьи дворы.
Над миром распростерлось холодное, словно стеклянное небо, на котором высыпали звезды. Небо всматривается в людей тысячами тысяч горящих глаз.

У нас родня повсюду – даже на Дунае, вблизи устья Олта, где Олт впадает в Дунай, и в верховьях, до самой Слэвитешти. С придунайской родней мы видимся редко, чаще с теми, кто живет на Олте. По берегам Олта раскинулись рощи и леса.
Иногда по осени мы отправляемся в Олт, покупаем воз сучьев и везем домой. Покупаем не за деньги. Их у нас нет. Отец садится в телегу, я усаживаюсь рядом, и мы отправляемся в Сайеле. Проселочная дорога, покрытая мягкой пылью, бежит через сжатые поля, через заросли кукурузы… Наконец мы добираемся до Олта. Вечереет. Отец спрашивает у лесника:
– Не дашь ли воз сучьев?
– Может, и дам.
Мы разводим около телеги костер, греемся. Стоит прозрачная осень. Мы печем и едим кукурузу, запиваем водой, потом укладываемся спать. Мне отец советует спать в телеге. Боится, как бы я не простыл. Я укрываюсь одеялом. Отец устраивается поближе к костру. Натягивает на уши кэчулу, заворачивается в зипун и, выкурив пару-другую цигарок, засыпает. Волы, привязанные к телеге, опускаются на колени и тоже укладываются на ночь; я слышу, как они жуют…
Эту ночь мы проводим на опушке. В лесу, что нас обступил, свистит ветер. Перекликаются на своем языке птицы. Шумят высокие искривленные деревья, шелестит кустарник, где шныряют ящерицы и полевые мыши, ползают змеи.
Ночью лес живет своей настоящей жизнью. Мне кажется, будто в сгустившейся тьме я начинаю видеть другими глазами – глазами воображения. Настоящими глазами я вижу только небо, раскинувшееся над нами.
Уже светает. Я проснулся слишком рано. Меня разбудил лес. Разбудил своим гулом. Жухлая осенняя трава покрыта росой. Я ступаю по ней босыми ногами. Трава омывает их. Я провожу по траве руками. Трава споласкивает и руки. В небе, сначала туманном, затем желтом и, наконец, синем, голубеющем все ярче и ярче, всходит бодрое, умытое солнце, как будто, прежде чем взойти, где-то далеко, где ему положено всходить, оно прокатилось по траве и омыло росой свой круглый лик.
А вот и лесник с ружьем на плече. Верхом. Он знает отца. Показывает ему делянку.
– Вот, Тудор, повали эти деревья и очисть от веток. Все ветки, сколько срубишь, можешь грузить на свою телегу и бывай здоров!
– Благодарствую…
– Гуся помещику привез?
– Привез…
– Давай сюда…
Лесник забирает гуся и уезжает.
Отец, засучив рукава, принимается рубить деревья. Топор глубоко врезается в ствол. Далеко разлетаются ветки. Я отскакиваю в сторону, когда дерево всем своим длинным телом со стоном рушится наземь. Отец захватил топорик и для меня. Я усаживаюсь верхом на поваленное дерево и очищаю его от веток. Собираю их, отношу к телеге и сваливаю в кучу.
За этой работой проходит весь день.
Отец, перед тем как леснику уехать, попросил его:
– Послушай, Гицэ, заскочи к моему двоюродному брату Гэбуне, скажи, что я в лесу, пусть придет повидаться.
Двоюродный брат приходит с топором на плече. Он помогает отцу валить деревья. Они говорят о каких-то своих делах.
Дядя Тэкицэ Гэбуня расспрашивает отца о родных, которых он не видел долгие годы. Отец узнает новости о наших олтинских родственниках – кто умер, кто и на ком женился, сколько народилось детей.
– Йован тоже умер…
Отец с дядей Тэкицэ вспоминает о Йоване Гэбуне, еще одном из моих дядьев.
Я ищу птичьи гнезда. Лазаю по деревьям. Увы, уже осень… Птенцы оперились. И улетели. В лес, в широкий мир…
Мы не видели Тэкицэ Гэбуню с прошлого года. Кажется, Олт совсем рядом, взял да съездил! Но мы бываем там редко, раз в году, да и не всякий год получается…
Заливисто лают наши собаки. Соседские подхватывают. Теперь они поднабрали сил. Зимой, во время падежа скота, падаль оттаскивали за околицу, и собаки, которым повезло пережить зиму, отъелись. В двери стучат, отец выходит и вскоре с кем-то возвращается.
– Вздуй лампу, жена.
Это мой дядя Тэкицэ Гэбуня – он стаскивает с себя зипун, кладет возле кровати, присаживается на самый ее краешек.
Уже полночь. Однако мы, дети, выглядываем из-под одеяла. Никто не спит. Ни отец, ни мать. Ни даже засоня Ион, а уж он-то может спать на ходу, дни и ночи напролет.
– Что стряслось, Тэкицэ?
– Плохие дела, брат. Спрячь меня. На Олте погром.
– Что случилось?
– Бунт подавили, вот что… У вас ведь народ тоже поднимался?
– Вчера бунтовали в Кырлигаце. Завтра, должно, восстанут в Секаре. Позавчера вечером мы видели огни на Олте…
– Еще бы, их, наверно, от Крайовы было видать, не то что от вас!.. Я еле вырвался. Тяжелое горе обрушилось на долину Олта…
– Да ты расскажи толком, как дело было?
Мама вышла в сени и вернулась с куском мамалыги.
– Небось давно не ел, Тэкицэ…
– Не ел, дорогая Марие. С позавчерашнего дня – ни крошки во рту.
Мать расстилает на краю постели салфетку.
– Эй, ребятки, подожмите ноги!
На салфетку мама кладет лук, ставит черепок с солью. Дядя разламывает луковицу, макает в соль и жадно ест – только за ушами трещит.
Ух, и злой же лук! У меня из глаз градом катятся слезы. А дяде Гэбуне хоть бы что. Знай себе уписывает кусок за куском. И рассказывает:
– Увидел я за Олтом огни. Послал туда одного парня верхом – узнать, что да как. Парень отправился – Жигание его звать. Ехал где вскачь, где шагом. А добравшись, увидел, что крестьяне Леула взбунтовались. Убили помещика, сожгли барскую усадьбу. А еще дошло до нас, что поднялись и крестьяне заолтских сел. Поубивали помещиков, думали, что так избавятся от рабства, станут хозяевами земли… Назад Жигание прискакал галопом, чуть коня не загнал. Пронесся через все село, крича что было сил: «Эй, вставайте все! Все на восстание! Смерть помещикам! В других селах их уже повсюду режут. Если мы сегодня сами не убьем нашего помещика, завтра его порешат крестьяне из-за Олта, и тогда они захватят его поместье и поделят землю». Тут уже уговаривать народ не пришлось. Это было, как говорится, последней каплей. Мы давно подумывали пойти на такое дело. Да все оттягивали – подождем, мол, еще. Может, другие тоже подымутся. Ведь если только одно село взбунтуется, власти его пушками в порошок сотрут. Другой разговор, если разом встанет вся деревня. И вот слышно – вся земля от края до края наконец поднялась. Ты ведь знаешь, Тудор, нашего помещика, господина Загорица…
– Вроде да…
– Силен, дьявол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76