Четко вырисовываются на небе контуры домов и деревьев. Барин нахлестывает коня; тот мчит во весь опор. Я молочу свою лошадь пятками по брюху, хоть в этом вроде и нет надобности. Вытянув морду, она летит вперед, стараясь не отстать от барского скакуна. И все же чуть отстает. Чует, верно, что в седле – слуга, которому не подобает равняться с барином.
В окнах усадьбы горит свет. На высоких столбах висят фонари. При нашем приближении, словно под нажимом невидимой руки, растворяются главные ворота. На полном скаку влетаем мы во двор. Даем широкий круг, чтоб не вдруг останавливать коней. У ворот, с кэчулой в руках, какое-то огромное пугало.
– Ты уже проснулся, Амос?
– Как всегда, хозяин, спозаранку.
Барин спешивается. Слезаю с лошади и я. Пугало берет лошадей под уздцы и уводит. Барин знает, куда идти. Отстав на два шага, поспешаю за ними я…
Помещик отворяет какую-то дверь, мы поднимаемся по лестнице, снова дверь, и мы оказываемся в большой квадратной комнате.
– Кофе готов, Илонка?
– Готов, хозяин.
Барин оборачивается ко мне:
– Илонка, жена Амоса.
В глазах у него усмешка; не таясь, смеется и женщина… В кофейнике клокочет кофе. Илонка наливает барину большую чашку.
– Налей и ему тоже.
Для меня Илонка наливает маленькую чашечку.
В этой гостиной, которая освещена большой лампой, подвешенной к потолку, и светом утра, быстро разливающимся за окном, я смог как следует рассмотреть вблизи моего нового хозяина, помещика Аргира Аризана. Его полное лицо, вчера показавшееся мне розовым и цветущим, бледно и покрыто сетью мелких морщинок. Над бесцветными глазами нависли припухшие веки. Один глаз сильно покраснел, другой, прикрытый толстым стеклом монокля, кажется свежим и ясным. На макушке просвечивает начинающаяся лысина. Волосы, наполовину седые, густо напомажены и гладко зачесаны на темени. Под подбородком выпирает красный зоб, словно у индюка. Голос у барина надтреснутый, с хрипотцой. Сказалась бессонная ночь с обильной острой едой и выпивкой в компании немцев и молодых цыганок, приведенных из-под оврага приказчиком Георгиу. На Аргире Аризане дорогой костюм для верховой езды и охоты: короткая куртка из английского сукна в крупную клетку, с мягким меховым воротником, защищающим горло от простуды, узкие, обтягивающие ногу брюки галифе и желтые выше колен сапоги, начищенные до зеркального блеска. Перчатки с раструбами помещик швырнул на стол вместе с плетью из воловьих жил, которой он подгонял коня, а порой и слуг или крестьян на своих полях. Этот пятидесятилетний мужчина – только позже я узнал, что ему почти шестьдесят, – всячески старается походить на английского аристократа, на лорда, не иначе.
Илонка, в длинном, до пят, цветастом халате, в мягких, без каблуков, турецких туфлях, кружит по комнате, шелестя шелками и распространяя вокруг резкий запах мускуса. Длинные светлые волосы заплетены в косы, глаза зеленые, как трава. На пальцах массивные золотые кольца.
– Плесни мне еще чашечку кофе, Илонка. За всю ночь так и не удалось поспать.
– Оно и видно, барин.
Я поднимаюсь.
– Подождать вас внизу?
– Да.
Я спустился во двор, прислонился к стене. Слуги вываживают лошадей, на которых мы приехали, – их спины все еще дымятся тонкими струйками пара.
Над бескрайними полями взошло солнце, затопив все вокруг золотистой пыльцой. Завеса голубоватого тумана поднялась над долиной Дуная и медленно плывет над рекой, не замечая солнца, которое тщетно пытается прорвать туманную пелену. Время от времени с реки доносятся короткие низкие гудки, похожие на хрюканье. Это вверх по Дунаю плывут в Германию пароходы, за ними тянутся длинные баржи, полные зерна. А те, что идут вниз по течению, к Джурдже Брэйле, везут солдат и боеприпасы к южной границе Молдовы – там проходит линия фронта. В поле, куда ни глянь, всюду крестьяне: вот женщина навалилась на рукоять плуга, стараясь углубить борозду; мальчишка ведет пару мелких волов или тощих кляч, то и дело подгоняя их палкой. От свежих борозд, оставляемых плугами, подымается пар. В долине, приткнувшись к узкому и мутному потоку Кэлмэцуя, затаилось село, его выдает дымок, тонкими столбиками возносящийся в небо. Сырой, как земля, воздух словно окаменел. Ни ветерка. Ни дуновенья…
Я оглядываю широкий двор. Чуть подальше от ветхих построек, облупившихся под солнцем и дождем, барин начал возводить новые большие строения. Огромный дом – настоящие хоромы старинной постройки, с крытыми галереями и арками, с конюшнями и складами, – так и остался недостроенным. На дворе – ни единого деревца, если не считать двух старых акаций возле самых ворот. Слоняются у конюшен двое-трое работников. И это все?
Прискакал парень чуть постарше меня, соскочил с лошади и взбежал по ступеням к помещику. Немного погодя помещик вместе с парнем спустился во двор.
– Позаботься о нем, Андрей, как я велел.
Барин показал на меня, потом сел на лошадь и умчался. Не скоро мне довелось увидеть его снова.

В усадьбе живут не только страшила Амос и его жена Илонка, но и множество других слуг; главным над ними поставлен, не иначе, Андрей.
На Андрее гимназическая форма. Когда началась война, он учился в пятом классе лицея св. Харлампия в Турну, того самого лицея, куда хотел поступить и я.
Отец парня – мелкий землевладелец с поймы Дуная. У него куча детей. Вот он и послал сына на заработки к помещику Аргиру Аризану. Это случилось за несколько месяцев до моего появления здесь. Так среди полей Андрей и провел зиму.
– Жаль, – говорит он, – жаль, что ты приехал только теперь. Ты и понятия не имеешь, до чего здорово тут было зимой: сплошь поля, а тех сел, что притулились в глубине долины, зимой и не заметишь – скрыты под снегом, как под белой простыней. Только на юге виднеется скалистый берег Дуная, а за ним – суровые, каменистые поля…
Андрей прошел со мной по усадьбе, показал каждую хижину, каждую постройку, объяснил, для чего они предназначены и кто за ними смотрит. Потом мы сели на лошадей и объехали поместье. К обеду вернулись, поели, Андрей лег вздремнуть, а я вышел во двор, привалился к стене и все смотрел на бескрайние поля. И забылся в мечтах, и меня охватила печаль. Вот я ушел из дому, никому не сказавши куда. Правда, я и сам не знал, где пристроюсь и на какое время. Теперь я это знал и пока обрел себе место, но, как долго пробуду здесь, на горе, в Клокочёве, я не мог угадать и не знал, да и знать не хотел. Пока что все вопросы мои решены, у меня есть постель, с вечера и до утра принадлежащая мне одному, а своим трудом я заработаю на хлеб, пусть даже горький. И все же тяжкая, безумная тоска охватила мепя.
Вечером я смотрел, как на болгарских равнинах загорались огни.
– Это пастухи костры разводят, – объяснил Андрей.
За Дунаем земля не то что у нас – один голый камень. И много пастбищ, куда выгоняют овец.
Чтобы как-то провести время, Андрей рассказывает мне, не жалея красок, про охоту на зайцев прошлой зимой, про то, как верхом гонялся по снегу за дрофами. Ночью выл ветер – вж-ж-ж, вж-ж-ж-ж…
– Так же завывает и у нас, в Омиде…

На подворье, в недостроенных домах, разместили пленных румын. Благодаря дружбе с германскими военными властями и с Паулем Полимериде, помещиком из северных краев, которого немцы поставили в уезде префектом, Аргир Аризан получил партию пленных из лагеря, расположенного вблизи Турну. Пленные – румынские крестьяне из Молдовы и добруджийские болгары и турки. Барин не дает им никакой поблажки – еще бы, ведь он избавил их от лагеря, где они гнили заживо за колючей проволокой, и вывез сюда, в поместье, на солнце и воздух, однако не для того, чтобы они тут жирели. Он привез их работать. За это он их и кормит. И пленные – кто терпит, а кто и ропщет – выполняют самые изнурительные работы.
– Вначале, – рассказывает Андрей, – кое-кто хотел бежать. Но передумал: кругом враги; беглецов схватили бы тотчас и переправили за горы, на север, к немцам, на чужбину. Здесь их по крайней мере кормят. Работа, конечно, тяжелая, да их этим не удивишь.
Пленные турки одеты так же, как и румыны, только вместо фуражек у них фески. Я хочу подружиться с пленными турками, молодыми крестьянскими парнями, обозленными на судьбу, чьи лица когда-то тоже были розовыми, а глаза и сейчас горят огнем, – мне хочется выучиться говорить по-турецки. – Андрей смотрит, как я пытаюсь правильно произнести услышанные турецкие слова.
– И к чему тебе турецкий? Я еще понимаю – цыганский. Цыганский, может, и пригодился бы.
Из рассказов, слышанных мною от мамы и тетушки Уцупэр, я еще ребенком знал, что турки с незапамятных времен держали в страхе племена, жившие в здешних местах по Дунаю. В старых народных песнях поется о турецких набегах, кровавой резне, о пожарах, о том, как захваченных мужиков увозили водой далеко-далеко, в чужие, края, и там продавали в рабство. Паши и беи разоряли народ, оставляли после себя тлен и пепелища. Когда ребенок плакал, мать пугала его: «Замолчи, а то турок придет и зарежет!» И ребенок переставал плакать. Пыль и прах остались на месте некогда грозной турецкой державы. Пыль и прах да горстка бедных турецких сел, затерянных в желтых, сырых, зараженных малярией землях Добруджи. Из этих-то сел и уходили молодые крестьяне-турки служить в армию бок о бок с молодыми румынами. Как они, хлебали фасоль из общего котла, как они, получали зуботычины от офицеров и капралов…
– А цыганский-то мне зачем, Андрей?
– Чтоб узнать, о чем говорят меж собой помещичьи цыгане.
За усадьбой обрыв, и там, в овраге, несколько лет назад раскинули свой табор цыгане, которых прозвали помещичьими.

Весенняя пахота в разгаре. Работают на помещичьей земле и крестьяне из долин Кэлмэцуя и Дуная – по договору, – и помещичьи работники на плугах системы «Мистрец», запряженных крупными, сильными волами – у этих волов так широко расставлены рога, что между ними можно свободно поместить люльку. Поля засевают кукурузой сорта «чикантин», зерно ее почти красного цвета. Початки большие, частые, это очень урожайный сорт, и прибыль высокая. У обычной желтой кукурузы зерна крупные, но редкие, зато мука получается чистая, а мамалыга сладкая. Но барин с моноклем никогда не ел мамалыги. Кукурузу он продает по высокой цене, особенно теперь, когда война и всего нехватка, поэтому ему нужно как можно больше зерна. Кроме кукурузы, сеют яровую пшеницу, рожь, ячмень и овес. По склону холма, что обращен к Дунаю, помещик приказал на большой площади посадить подсолнухи. Из теплых южных стран, где вызревают оливки, нам уж не привозят, как до войны, растительное масло, а из семян подсолнухов его легко получить. Для этого надо только установить в усадьбе, в новых постройках, один-два пресса. Их барин уже заказал. И осенью, когда подсолнух уберут, прессы будут на месте и начнут жать масло. Чистым золотом обернется оно для помещика с моноклем.
– Не случись эта война, барину бы и в голову не пришло, что из подсолнуха можно выжимать немалые деньги.

Война кого лишает жизни, кому несет тяжкие страдания, а некоторые благодаря ей купаются в золоте. Мне приходит на память двоюродный брат Янку Брэтеску, молодой красавец кузнец, рисовавший на кусках холста и картона солнечные восходы и закаты, ивы на речном берегу, яркое пламя в горне кузницы и сынишку Ивана Цынцу с вымазанным углем лицом, на котором играют красные блики. Он раздувает мехи, поддавая жару в огонь, чтобы докрасна, почти добела раскалилось железо и стало мягким, как тесто, под молотом кузнеца.
Перед тем как уйти на войну и по-глупому погибнуть в горах на разведке, Янку как-то сказал мне: «Война – она уже не за горами – будет означать закат для одной части мира, зато для другой – восход. Сегодняшние ребятишки и твои сверстники увидят и сияние этой зари, и кровавый закат старого мира. Может, я тоже захвачу это время, если останусь жив».
Он решил, что уже поправился, и переехал жить в деревню, на чистый воздух, чтобы хорошенько укрепить свое здоровье. Но это оказалось ошибкой, притом роковой. Кашель так и не прошел. Когда его, уже мобилизованного, вместе с другими отправили в казармы – переодели в военную форму, нацепили на спину ранец, а на плечо винтовку, – Янку уже харкал кровью. И еще он советовал мне, при свидании в Руши-де-Веде год тому назад, искать какие-то семена, какие-то всходы. Я не нашел их ни в городе дубильщиков и торговцев, не мог найти и в Омиде, и уж подавно нет их здесь, в усадьбе.
Андрей, заботам которого меня препоручили, был, что называется, славный парень. Веселый и деятельный, он относился к своей службе легко, на работе не надрывался, да и не считал нужным; лошадей с барской конюшни он загонял так, что пена с них летела клочьями, спал вволю, ел до отвала, а когда ударяло в голову – оставался у красивой венгерки или бегал за цыганками, которых в таборе было пруд пруди. Ему были чужды высокие мысли; хоть он и учился в лицее, но с собой в эту глушь не прихватил ни одной книги.
Ясными ночами, когда не спалось, мы устраивались где-нибудь на траве. Я раскрывал Андрею тайны неба: рассказывал о Сатурне, о его кольцах, о незримых Плутоне и Нептуне, о Марсе, где открыли что-то вроде каналов и где, возможно, тоже есть жизнь, о созвездиях, которые видны в нашем полушарии, и о тех, которые можно наблюдать по ту сторону тропиков.
– И самое красивое из тамошних созвездий – Южный Крест…
– Да откуда ты это знаешь?
– В книгах читал.
– А какой в этом прок?
– Как это какой прок? Хочу знать. Надо успеть узнать как можно больше.
– А я вот не знаю, а живу хорошо. Стану счетоводом – еще лучше заживу, ничего не ведая про Млечный Путь, с чем его едят, откуда и куда он протянулся…
– И тебе совсем неинтересно про это узнать?
– Нет.
Иной раз испытывая жгучую потребность в собеседнике, я забывал, что за человек Андрей, и затевал с ним разговор о людях, об их образе жизни.
– Дурак ты, Дарие. Мечтаешь о всякой чепухе. Мир таков, как он есть – с барами и слугами, с богатыми и бедными, – и таким останется во веки веков. Кто сможет его изменить? И как?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76