Наступила осень с нудными моросящими дождями. Городок с его редкими домишками и далеко – до холмов – расползшимися окраинами погружается в спячку. Дни стали короткими, тоскливыми, сырыми, пасмурными.
Но нам от коротких дней нет никакой пользы. Все равно работаем при свете ламп, а так как хозяин скуп, то фитили в лампы вставляет узенькие, и они дают слабый сумеречный свет, от которого мутнеет в глазах и болит голова.
– Прибавь в лампе свету, Добрикэ!..
– Зачем тебе много света, ты что – читаешь?
– Нет, глаза болят.
– Поболят и перестанут! Мы вот привыкли. У нас и не болят…
– Ишь ты, у него дома небось электричество горело…
– Ничего не горело…
В парке возле вокзала – этот парк меньше, чем наш двор в деревне, и росло в нем три молодых, наполовину засохших каштана – несколько лет назад начали строить электростанцию и должны были, неизвестно когда, привезти моторы.
– Вот привезут моторы, и город будут освещать электричеством…
– А до тех пор?
– А до тех пор фонарями да… луной…
Фонари на улицах попадались редко, и все какие-то подслеповатые, а луна на ночном небе объявлялась довольно часто. Но в городе не очень-то поглядишь на лунный лик. Все время торчишь в помещении, скребешь ножом овечьи шкуры. И заваливаешься спать, когда выбьешься из сил. А если вечером или ночью удается выбраться погулять, то и тут больше смотришь не на небо, а под ноги, чтоб не угодить в лужу или в яму.
Как только кончается главная улица и площадь, вид города резко меняется – это скорее просто большое село. Просторные дворы, низенькие домишки прячутся под ветвями деревьев в глубине двора. У ворот – скамейки.
– Нравится тебе город?
– Да, Тунсу, нравится.
– А мне нет. Жду не дождусь, когда ворочусь к себе в Балач и открою свое дело…
– Время не подтолкнешь, быстрее не пойдет…
Минаке, хозяйский сын – он работает с Гогу Шориком в другом углу комнаты, – начинает нас задирать:
– Эй, вы там, чего разворчались?
– Мы разговариваем…
– Разговариваем! Ишь ты! С каких это пор скотина разговаривать стала?
Верзилы хохочут. С ними и Добрикэ Тунсу. Хозяйский сынок доволен своей шуткой.
Шкуры мы выносим из подвала на чердак сушиться. Это значит – надо одолеть еще одну лестницу. Иногда нога у меня подвертывается и я скатываюсь вниз. Собираюсь с силами и снова берусь за работу. Гогу-усач еще и изругает порой:
– Эй, хромоногий, хватит спотыкаться… твою мать…
Вечером в воскресенье Гогу Шорик зовет парней:
– Пошли к девкам… любовь крутить…
Все гурьбой валят за ним. Вернувшись, до поздней ночи рассказывают о своих похождениях.
– Мими сильна.
– Заткнись, полно врать-то. Джика им всем нос утрет. За офицером была. В ремесле своем толк знает, кроме шуток…
– А Сафта? Чем Сафта плоха?
– Это у которой спина жирная?
– Она самая… Говорят, даже в Бухаресте была, в шикарном заведении…

За домами, окружившими двор мастерской, пролегает улица без тротуаров – голая земля, как в деревне. Домишки тут крошечные, с узкими двориками, где нет ни деревьев, ни даже кустов акаций, чтобы тенью своей защитить от летнего зноя выжженную землю или прикрыть от осенних дождей затянутые ряской лужи. Это улица скорняков.
В каждом домике, таком низеньком, что входить в него впору на четвереньках, в крошечных комнатушках работают на дощатых нарах скорняки. Посередке сидит, поджав под себя ноги, хозяин, а вокруг – подмастерья. Пол земляной – просто утоптанная желтая глина. На драных циновках надрываются за работой ученики.
Летом еще хорошо. От земли веет прохладой, зной не так изнурителен… Иное дело зимой. Дома сложены из пайанты, мороз проникает под дверь, студит ноги, руки, поясницу, прохватывает все тело насквозь. Но хоть ты закоченел, а работать надо. И работаешь.
От учеников здесь воняет не так густо, как от нас, дубильщиков. К ним шкуры поступают уже просохшие. Им остается только протереть их с обеих сторон кукурузной мукой. Запах дубильного раствора исчезает. Шкура, протертая мукой, становится белой, мягкой, хорошо держит тепло. Ученики-скорняжники такие же бледные, как и мы. Окна с осени держат закрытыми. Заколачивают гвоздями. И опять расколачивают только весной. Но даже при открытых окнах свежий воздух внутрь мастерских не попадает. Ему попросту неоткуда взяться… Перед окнами – такой же дом, позади еще и еще! Повсюду такие же дома, куда входят на четвереньках, где живут в тесноте и при этом шьют у себя на коленях и шубы, и безрукавки-душегрейки, и кэчулы. На улице держится резкий стойкий запах, над лужами – тучи комаров. В каждом дворе – под самыми окнами – отхожее место, как у дяди Тоне, а рядом – колонка с водой. Трудно сказать, что воняет больше – будка, куда то и дело забегают ученики и подмастерья, или вода, которую пьешь!.. Вся эта часть города сильно отдает гнилью. Мы уже свыклись с этим запахом, он пропитал нашу одежду, въелся в кожу, в легкие, проник во все поры. Когда мы выходим в воскресенье на прогулку, мальчишки, что служат у лавочников, обходят нас стороной.
– От них дубильней несет, – слышим мы их разговор.
Ученикам-скорняжникам они кричат прямо в лицо:
– От вас овчиной воняет, проваливайте отсюда подальше!
В пятницу, в базарный день, на улице толкутся деревенские. Они несут скорнякам полученные у нас шкуры. Заказывают кожухи, подолгу торгуются из-за каждой копейки, особенно если предстоит иметь дело с барышниками, покупать или продавать пару волов… Одни шьют себе кожухи попроще, с узенькой черной опушкой на рукавах, с хлястиками и застежками на груди. Другие договариваются о длинных, до полу, тулупах, собранных в поясе, с широкими, как у женских шубок, полами, изукрашенными красными, зелеными, синими цветами. Только те, у кого много земли и большое состояние, могут заплатить скорняку пять лей за раскрой, шитье и украшение такого кожуха.
Добрикэ Тунсу возжаждал богатства еще пуще.
– Вот обучусь дубить шкуры, поступлю учеником на скорняжную улицу. Обучусь и скорняжному делу. Понимаешь? Открою в Балаче дубильную мастерскую. А рядом еще и скорняжную. Захвачу из города одного-двух подмастерьев. Сколочу целое состояние, кроме шуток…
– Ну сколотишь! А дальше что?
– А дальше женюсь. Возьму жену с землей.
– А дальше?
Он таращит на меня глаза. Не понимает, что еще может быть «дальше»…

Поздней ночью, а то и днем мне вспоминается вдруг Филофтейя, которую родители отвезли в город Турну и отдали в прислуги какому-то судье. Филофтейя не хотела ехать. Несколько дней подряд ее таскали за косы, только тогда сдалась. Теперь она служанка. Что ей там приходится делать, какой попался хозяин – добрый или злой? Судя по тому, что я успел до сих пор испытать на собственной шкуре, ни добрых, ни злых хозяев, наверно, не бывает. Хозяин есть хозяин – и все тут. Работаешь до изнеможения и вдруг ни с того ни с сего – бац! – получаешь по затылку. И даже не спросишь за что.
Спросишь – еще схлопочешь.
Я не знаю, как живется Филофтейе. Но, поступив сюда, вижу, как живется служанке у хозяина Моцату и каково приходится служанкам других хозяев с нашей улицы.
Служанку хозяина зовут Марицей. Она из местных. Ей всего лет сорок. И ей приходится мыть хозяина, мыть всех нас. Стирать наше белье, у кого есть. Чинить. Ходить спозаранку с хозяином на рынок. Он делает закупки, а Марица тащит корзины. Из нескольких луковиц, стручков перца, миски фасоли, жира на кончике ложки или из пяти капель растительного масла – хозяин любит денежки и не разбазаривает их понапрасну – она должна приготовить еду на нас на всех. Что, не хватило еды? Парни голодные? Значит, Марица не умеет готовить!.. Значит, Марица тайком съедает лишнее!.. Во всем всегда виновата Марица. Она же – подмети двор, вымой пол в длинной и узкой лавке, куда крестьяне нанесли на своих постолах грязь со всей улицы.
Комната Марицы – рядом с нашей. Над нашими комнатами что-то вроде антресолей, куда поднимаются по деревянной лестнице, – это комната, где спит хозяин Моцату. Кровать Минаке позади мастерской. Хозяйка умерла. Жениться во второй раз Моцату не стал. Живет ради своей дубильни, ради дохода, который она ему приносит. Иногда ему бывает нужна женщина. Тогда он зовет Марицу. И долго ее не задерживает. Марица спускается по лестнице к себе в комнату и засыпает. Утром она поднимается раньше нас, и мы слышим, как она напевает. Обычную песенку предместья:
Что ты делаешь, Мишу?
Веди себя смирно, Мишу,
И не щипли меня!..
– Поёшь, тетя Марица?
– А что мне – плакать? Недругам на радость? Лучше уж петь. Человек – он петь должен.
Когда она очень расстроена – оттого ли, что хозяин Моцату был особенно груб, то ли оттого, что она совсем одна на белом свете, – Марица поет деревенские песни. Стоит в сенях меж облупленных стен, у большого старого корыта, стирает грязное белье подмастерьев и напевает что-то похожее на стон:
Нет лучшего в мире конца –
Успеть помереть до венца.
Другое на свете есть счастье –
Успеть помереть до причастья…
Умереть до причастья, совсем ребенком, – это счастье. Ничего себе счастье! Мой братишка Алексе умер младенцем, когда ему было всего несколько недель или месяцев, я точно не помню, только мама помнит точно, когда его рожала и когда он помер. Помнит телом, измученным родами, помнит сердцем, изнывшим при виде холодеющего, бездыханного тельца и дешевой свечки, зажженной в изголовье. Никого из нас мама не балует лаской, даже если кому случится заболеть. Она бывает печальна и мрачна – хотя, может быть, не только из-за нас. Но если бы кто вдруг стал нас задирать и она узнала об этом, тотчас вмешалась бы, не остановилась бы ни перед чем – могла бы даже и убить. Отец прихватил бы вилы, мама – жердь, и худо пришлось бы моему хозяину вместе с Гогу Шориком, а заодно досталось бы и всем, кто меня бил и пинал. Но от меня мои родители про это никогда не узнают. Что успел узнать о жизни мой братик Алексе? Глазки его закрылись прежде, чем он понял, как нежен солнечный лучик, прежде, чем научился лепетать.
– Тетя Марица, вовсе не хорошо умирать младенцем…
– Будто я говорю, что хорошо! Так уж в песне поется. Ее, видать, горемыка сложил – обозлился на незадавшуюся жизнь. Если от жизни ничего не видишь, кроме огорчений, она и опостылеть может, так что иной раз и подумаешь, уж не покончить ли с ней. Ан нет. На земле все лучше, чем под землей. Свой час для каждого пробьет. После смерти все в землю уйдем…
Наш хозяин Моцату неожиданно заболел – сильно закололо в боку. Лежит наверху в постели и корчится от боли. Нам слышно, как он стонет да ругается… Не то его огорчает, что заболел. Его бесит, что вниз спуститься не может. Никому у него веры нет, даже собственному сыну Минаке. Боится, как бы тот его не обобрал.
Приходят за своим товаром крестьяне, поднимаются по лестнице к хозяину. Весь обвязанный, завернутый в толстое суконное пальто, которое он надевает только в пургу, хозяин принимает их, привалившись спиной к стенке. Начинается перебранка. Не переставая стонать и охать, хозяин вытягивает из мужиков деньги. Приказывает Шорику:
– Отдай им шкуры!..
Пока хозяин болен и не может спуститься вниз, мы делаем что в голову взбредет. Работаем мало, больше развлекаемся. По вечерам, благо хозяин теперь не следит, верзилы отправляются болтаться по городу. Добрикэ Тун-су приглашает и меня.
– Сегодня мне удалось смухлевать…
– Как это?
– Не скажу.
– Да ведь ты уже сказал.
– Я сказал, что смухлевал, но не сказал как.
– И что?
– И мне перепало – целых четыре леи.
– Ну и береги их на здоровье.
– Да нет, в том-то и дело, что я не хочу их беречь. Завтра-послезавтра хозяин поправится. Наябедничают ему, что у меня деньги завелись, он меня обыщет – и тогда плакали мои леи. Спросит – откуда? Изобьет, и в конце концов придется во всем признаться. А коли признаюсь, он еще похлеще излупит… Лучше уж пойдем в город и истратим вместе.
Наверно, Добрикэ нашел эти деньги на улице или вытянул из кармана у какого-нибудь мужика. Деньги, добытые трудом, он не смог бы потратить с такой легкостью…
– Как же мы их истратим? Я ведь не пью.
– Да и я не очень. Так, разве что тяпнешь иногда стопку цуйки. А знаешь? У меня ведь целых четыре леи! Давай пустим их по ветру одним разом…
– Это сейчас-то, ночью?
– Да, прямо сейчас!..
– И что мы сможем купить?
– А вот увидишь!.. Айда со мной!..
– Куда это?
– Идем, тебе говорю…
Я вымыл руки, сполоснул лицо. Мне тошно слушаться, но еще тошней было бы отказаться. За много недель я не прочел ни единой странички. Все до смерти надоело… Такое настроение возникает неизбежно, если изо дня в день делать одну и ту же работу, которая тебе не по душе, но которой приходится заниматься ради куска хлеба. Однако я уже решился. Долго я здесь не задержусь. Самое большее – до весны. По договору за ученье и за еду я должен прослужить у хозяина четыре года. Ремесло я освоил быстро. Знаю, как выделывать овчины, научился дубить даже очень толстые шкуры, например бычьи. Невелика премудрость. И я решил уйти. Наймусь куда-нибудь еще. Все лучше, чем возиться с вонючими шкурами. Осенью попробую поступить в школу – учиться дальше. С тех пор что я здесь, я чувствую, как помрачается мой ум, как я тупею… Ну уж нет! Этому не бывать!..
Надо бы переодеться, да не во что. Я смотрю на себя, и мне становится грустно. Добрикэ Тунсу подбадривает меня:
– Какого черта ты на себя уставился? Ты кто? Жених? Другие и не в такой рванине ходят…
Мы выбираемся из дому на цыпочках. Закрываем за собой дверь. Тихо-тихо.
– Держись меня, – говорит Добрикэ Тунсу. И направляется в глубь тупика.
Выпал снег. Но еще не подморозило. Снег под ногами мягкий, сырой. Свет от фонарей еле-еле освещает дорогу, а в глубине, где улица упирается в тупик, на страже стоит совсем уже подслеповатый одинокий фонарь.
Семь часов вечера. Канун рождества. На главной улице еще много народу. А здесь совсем пустынно…
Добрикэ Тунсу хорошо знает дорогу!.. Находит калитку и распахивает ее с грохотом, словно у себя дома. И шумно захлопывает за собой. Идет в глубь двора. Я уже догадываюсь, куда мы забрели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76