И прекрасно понимая, что мне здесь не будут рады.
Я бы сама не стала высчитывать, когда исполнится сорок дней, — да и, если честно, я давно про него забыла, про Улитина. Материал вышел уже почти три недели назад, свои сто пятьдесят долларов — двадцать долларов страница, такие уж у нас расценки, хотя есть немало изданий, где платят пятьдесят, а кое-где и сто, — я уже получила. Все комплименты главный мне высказал — как всегда за спиной. Так что вспоминать?
Тем более что лично меня никто не побеспокоил по этому поводу. Как и следовало ожидать, мне не звонили из «Нефта-банка», не восхищались моим журналистским талантом и вопреки горячим заверениям не предлагали сотрудничества и премий за объективное освещение столь важных для банка вопросов. Я не в обиде — я не собиралась с ними работать и не взяла бы у них денег. Из «Бетты» мне, разумеется, тоже не звонили — могли бы поблагодарить, надо было понимать, что если бы я захотела, то приложила бы их всерьез.
Правда, Уральцев передал мне привет — через Кисина, с которым я встречалась дней через пять после выхода материала. И это оказался единственный человек, отреагировавший на мою статью. А всем остальным на нее было наплевать — и даже если она и вызвала у них какие-то эмоции, они оставили их при себе.
Кроме милиции, заявившей категорично, что убийство Улитина есть плод журналистской фантазии. И кроме господина Хромова — в ультимативной форме потребовавшего от газеты опровержения. Не знаю, что именно он хотел, чтобы мы опровергли, — видимо, весь материал в целом. И факты, и слухи, и умозаключения — абсолютно все.
Думаю, его больше всего разозлило мое предположение, согласно которому Хромов не случайно, посадил в кресло президента одного из крупнейших банков России своего человека — в банковском деле разбиравшегося плохо и откровенно предпочитавшего красивую жизнь сидению в кабинете — и вполне мог быть в курсе того, что творил его протеже. Но и все остальное ему тоже не понравилось.
Видимо, ему важен был сам факт протеста — который, естественно, никто не собирался удовлетворять. Поскольку предъявить нам господину Хромову было нечего. Я все-таки профессионал и слухи называю слухами, предположения — предположениями, а собственную версию — собственной версией, так что зацепиться не за что. А опровергать факты, согласно которым он сделал своим ближайшим помощником человека, незаконно получившего диплом о высшем образовании и имевшего условную судимость, было бы глупо — у меня были доказательства.
Конечно, Василию Васильевичу стоило бы оценить, что я по просьбе главного не стала намекать, что он вполне мог заказать смерть Улитина, и приводить мотивы тоже не стала. Стоило бы оценить, что хотя свою встречу с незадачливым комитетчиком Куделиным я описала — не указывая его фамилии, — но не стала излагать свои мысли по поводу того, по чьей инициативе он на меня вышел.
Однако Хромов ничего не оценил и прислал в редакцию гигантское гневное письмо со своим протестом. Хотя на ответе не настаивал — видно, понимая, что его не будет. Но зато по телевидению высказал, что хотя до выборов в Думу еще больше года, определенные структуры, в свое время способствовавшие его изгнанию из правительства, уже сейчас боятся сокрушительного успеха реформаторов на выборах. И потому заранее пытаются опорочить движение и его лично, используя ангажированных журналистов и продажные средства массовой информации.
Это он сделал зря — шеф, по-моему, обиделся. И, насколько я поняла, дал Женьке Алещенко задание накопать на Хромова компромат — притом любой ценой. Бог знает, что там получится с компроматом — возможно, соответствующие органы, у которых нет других дел, кроме как заботиться о журналистах, сообщат Женьке, что на него готовится покушение и ему лучше отказаться от расследования, что Женька тут же и сделает. Но в любом случае в ближайшие полгода Василию Васильевичу от нашей газеты ждать комплиментов не придется. А так как главный злопамятен, то, возможно, полгода растянутся до тех самых выборов, за которые Василий Васильевич так переживает.
А так я давно забыла и про Улитина, и про материал — буквально на следующий день после того, как вышла статья. А что вспоминать — все вышло, а значит, все осталось в прошлом. Да, материал произвел фурор, о нем по телевизору говорили, на него ссылались в нескольких изданиях, а пара газет перепечатала его внаглую, немного изменив текст и убрав мою фамилию. Но для меня это привычная ситуация, такое с большинством моих материалов происходит. А к тому же я уже дней десять занималась новым расследованием — которое почти довела до конца. И, разумеется, ни о чем другом не думала.
И если бы не главный, цинично напомнивший мне вчера на планерке, что мне следует навестить моего покойного друга Улитина, — и назвавший даже время, когда соберутся на кладбище условно скорбящие о нем люди, — я бы, естественно, об этом не вспомнила. И даже если вспомнила, то не пошла бы. Зачем, собственно?
Так что я сама не знала, почему оказалась здесь. Может, дело было в том, что я проснулась сегодня рано — разбудил тот, кто уходил от меня утром.
Ему в девять надо было уйти, и хотя он старался не шуметь и собрался быстро и тихо, я все равно проснулась. И лежала с закрытыми глазами, стараясь не показать, что я не сплю, — ненавижу мужчин по утрам после совместной ночи и не желаю, чтобы они меня видели наутро, — и вспоминая, как все было ночью.
А когда захлопнувшаяся за ним дверь предложила мне вернуться обратно в сон, я проигнорировала это предложение и встала, мне кофе вдруг захотелось. А в ванной вспомнила про сорок дней и спросила себя: почему бы, собственно, и не навестить того, чье имя произносила постоянно и о ком неотрывно думала в течение трех недель? Навестить и сказать ему, что все давно кончилось — и что я сделала его известным всей стране, потому что дурная реклама — это тоже реклама. И я даже знаю — на девяносто процентов знаю, — кто виновен в его смерти. И не моя вина, что я не написала об этом, — меня саму это огорчает. Не меньше, чем его.
В общем, я решила ехать. И ровно в десять пятьдесят припарковала «фольксваген» неподалеку от кладбища. А десять минут спустя была почти у самой могилы. Заметив вдруг эту самую девицу. Высокую худую блондинку в черных джинсах и тонкой короткой черной кожаной куртке, блестящей на солнце.
Она не видела меня — хотя оглядывалась периодически по сторонам. Потому что я специально не пошла по широкой аллее, воспользовавшись узенькими дорожками, — на тот самый случай, если кто-то уже будет здесь, — и вышла к улитинской могиле с другой стороны. Находясь сейчас сзади и чуть сбоку от этой самой могилы и от той, которая стояла перед ней. От той, которая принесла сюда букетик роз — небольшой, насколько я видела, — и держала его в руках, словно не решалась никак положить.
Мне не хотелось подходить к могиле, потому что там была она. Потому что я могла представить, какое впечатление произвела на родственников и знакомых Улитина моя статья. Не то чтобы я боялась, что меня узнают и пошлют отсюда матом, который будет разноситься на все кладбище, или попробуют меня избить — это все же было бы слишком, — но в любом случае ввязываться в скандал мне не хотелось. Тем более что я самой себе не могла объяснить, зачем сюда приехала.
Она снова огляделась быстро по сторонам — словно ждала кого-то, кто должен был появиться вот-вот, — но, кажется, так и не заметила меня. Или решила, что я здесь совсем по другому поводу — я ведь тоже около чьей-то могилы стояла сзадумчивым видом. Только думала не о том, о чем положено по идее думать на кладбище, но о том, кто она такая.
Точно не жена — жену я видела мельком в день похорон. Точно не дочь — дочери Улитина было одиннадцать лет, а этой около двадцати. Но в принципе она могла быть кем угодно — какой-то родственницей, подругой жены, супругой кого-нибудь из улитинских соратников. Даже сотрудницей «Бетты», а то и «Нефтабанка», которую с Улитиным связывало нечто большее, чем рабочие отношения. Или его любовницей, не имеющей к банкам никакого отношения. Он же бабник был, Улитин, — так что…
Она снова огляделась — украдкой так, беспокойно огляделась, нервно, рывком поворачивая голову вправо-влево. Наверное, в десятый раз за те десять минут, что я за ней наблюдала. Словно она, как и я, не хотела, чтобы ее тут видели. Даже больше, чем я. Я собиралась постоять там спокойно и, если завижу кого-то, сделать вид, что вообще-то пришла к другому, а здесь остановилась просто так. А вот она нервничала. Очень нервничала.
Я в который раз спросила себя: кто же она такая? На сотрудницу банка она все же не слишком походила — мне показалось, что она чересчур молодая для этого, и выглядела она, на мой взгляд, не так, как должна бы выглядеть банковская служащая. Она уж скорее модель напоминала или манекенщицу. Так что скорее всего она была его любовницей со стороны — не связанная с банками, незнакомая ули-тинским соратникам и его жене. Но тогда чего ей было беспокоиться, если никто ее не знал? Разве что…
Разве что это именно она была с Улитиным в ночь его смерти — озвучила я наконец мысль, вертевшуюся у меня в голове вот уже минут пять. Разве что это была она. И хотя я не могла объяснить, зачем той девице — девице, между прочим, причастной к улитинской смерти — надо было сюда приходить, это было не важно.
Я заколебалась на мгновение, думая, с какой стороны ее лучше обойти, как приблизиться к ней, чтобы она меня заметила в последний момент, кем прикинуться и о чем с ней заговорить. Но в этот момент раздались голоса, и заскрипело что-то довольно громко, и она вздрогнула, резко обернувшись в ту сторону, откуда донеслись звуки.
Это были работяги — кладбищенские работяги, приближавшиеся к ней по аллее со стороны входа. Я их увидела, может, чуть раньше, чем она — тут же отвернувшаяся, сделавшая поспешно несколько шагов и застывшая перед памятником по соседству с Улитиным. Она не знала, кто это идет, и не смотрела в их сторону, уставившись на памятник, — а я, воспользовавшись ситуацией, двинулась к ней медленно и спокойно. Как бы гуляя, рассматривая все вокруг, не глядя на нее — успев отметить только, что цветов в ее руке уже нет. Что они уже лежат на улитинской могиле.
Она заметила меня в тот момент, когда я была в каком-то метре от нее, — услышала, точнее, потому что я подходила сзади. И оглянулась на меня испуганно, показав мне молодое совсем, бледное, почти без косметики лицо, — и отвернулась тут же.
— Андрея Дмитриевича пришли проведать? — спросила я ее напряженную спину, останавливаясь прямо за ней — решив, что лучше действовать напрямую, чем выспрашивать, почему она бросила цветы на могилу Улитина, а стоит перед памятником другому человеку. — Очень кстати — просто очень…
Мне показалось, что она готова была рвануть от меня бегом — но, видно, находилась в шоке и не могла двинуться с места. И повернулась ко мне деревянно, словно тело ее не слушалось.
— Нет, нет, что вы! — Она совсем девчонка была, лет восемнадцать, наверное, а может, и меньше. Чем-то напомнившая мне Иру Соболеву — ростом, фигурой, лицом. Таким, что называется, модным, современным лицом, которое якобы так нравится мужчинам. Впрочем, даже я могла признать, что она приятная — и длинное каре из тонких светлых волос, белых почти, ей идет. — Я…
— Да вы не волнуйтесь. — Я улыбнулась ей довольно холодно, с превосходством, пользуясь ее состоянием, додавливая ее. Не будь она такой пугливой, она бы могла послать меня подальше и уйти, и на этом бы все и кончилось — но ею в тот момент владел страх, не дававший ей возможности соображать. — Я — Юлия… Еленская, капитан милиции, расследую обстоятельства смерти Андрея Улитина. А вы кто ему, собственно, будете?
Ей даже не пришло в голову спросить у меня документы — все, что я могла ей показать, это просроченное удостоверение внештатного сотрудника ГУВД, выданное мне по большому блату одним хорошим человеком лет пять назад и давно утратившее силу.
— Я… ну… знакомая… — Она снова огляделась. Только, кажется, на сей раз она была бы не против увидеть идущих сюда людей — я явно казалась ей опаснее, чем они. — Мы знакомы были… так, немного… вот, пришла, сорок дней…
— Да, да, конечно, — прокомментировала я саркастично, глядя ей в глаза — которые она отводила, сразу показывая, что тут что-то не так. — Разумеется. А зовут вас как?
— …Лена. — Мне показалось, что она хотела соврать, но не решилась, а может, никакие другие имена в забитую страхом голову не пришли. — Львова, Лена.
— Угу. — Я кивнула, протягивая руку, касаясь ее кожаной куртки, символически беря ее под руку. — Давайте мы с вами пройдемся, Львова Лена, — как вы на это смотрите? Все равно придут все к двенадцати, а сейчас еще половины нет, — а мы с вами пройдемся и побеседуем, вы ведь не против? А можем подождать здесь — мне все равно надо поговорить с родными Улитина…
— Нет-нет, пойдемте! — выпалила она, видно, решив, что мое общество предпочтительнее. — А говорить — о чем?
— Ну как — об Улитине, конечно. — Я слегка придерживала ее пальцами за локоть — не сомневаясь, что со стороны мы смотримся очень странно, особенно если учесть, что она выше меня на голову и худая, а я такая плотненькая. — Вы ведь в курсе, что Улитина убили, верно?
Я почувствовала, как она передернулась — и как у меня все замерло внутри. Потому что хотя я не верила, что это именно она, — но внутри появилось ощущение, что мне повезло. Так повезло, как бывает только в сказке. Так, как не везло ни разу в ходе последнего расследования. В котором все давалось с боем, с трудом, с проблемами.
— Дело в том, Лена, что охранники поселка, последними видевшие Улитина, уверяют… — Я сделала паузу, зная, что сейчас скажу, но не зная, какой будет ее реакция. Не зная, упадет она в обморок, или заорет, или ударит меня и бросится бежать. — …Уверяют, что с ним в машине сидела девушка, очень похожая на вас. По крайней мере их описание совпадает с вашей внешностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62