— Да, да! — выпалила торопливо, потому что она смотрела на меня и ждала моего ответа — словно он был ей важен. — Конечно, знаю.
— Ну вот… — Она уже без спроса вытянула у меня сигарету, вкус, кажется, более не имел для нее значения. — И тут этот: думали жену с дочкой у тебя забрать, чтоб у нас побыли, пока не отдашь, да ты ж с ней не живешь. А эту заберем — про меня сказал, сволочь! — тебе тоже по х…ю, на кой она тебе с такой рожей? А у меня крыша ехать начинает, я как заору: вы что, отпустите, мне в больницу надо, и дома ждут, у меня папа генерал милиции, да я вас всех! А Андрей мне рот затыкать, как на нос надавил, я чуть не сдохла. И мне говорит, чтоб успокоилась, сейчас нормально все будет, орать не надо, — а сам зажимает.
И тут этот: ладно, до конца следующей недели тебе срок, а чтоб допер, что шутки кончились… Слушай, сделай еще выпить — только рома побольше. А лучше мне принеси, я сама сделаю…
Я вышла на кухню, отделенную невысокой кирпичной стенкой, и смотрела, вернувшись, как она щедро наполняет четырехгранный стакан «Баккарди», наполовину примерно, а потом доверху заливает его колой, даже не притрагиваясь к принесенной мной формочке со льдом. И пьет медленно и молча, глядя в никуда.
Свободной от стакана рукой ощупывая колено, а потом другое.
— Я даже не почувствовала ничего — как тебе? Крыша, видать, уже ехала от всего — вообще не почувствовала. Упала и вырубилась, а оклемалась — лежу в «порше», одна, боль такая, что дохну, ног вообще нет. Он домой меня повез, чтоб тачку поменять, — эту-то помял, подушки выскочили, куда на ней ехать? Я потом поняла, что он не хотел, чтоб знали, — даже «скорую» вызывать не стал, обратно со мной за другой машиной поехал. Хорошо, я вырубалась все время, а то бы сдохла так. А он в меня влил коньяка чуть не пол-литра дома — и в больницу в эту спортивную. А я то ли пьяная, то ли шок, башка вообще не варит — лежу и слышу, как он одно и то же бубнит. Ничего не знаешь, ничего не помнишь, ничего не знаешь, ничего не помнишь. А на следующий день — а может, через день, я откуда знаю, когда в себя пришла, — глаза открываю, и он тут. Я здесь, говорит, все объяснил как надо, всем пробашлял, никто тебя ничего спрашивать не будет — и ты никому ничего не говори. Я им, говорит, денег загоню столько, — что все в лучшем виде сделают, лучше, чем было, — ты только молчи. Кому скажешь — убьют и тебя, и меня…
— И вы никому не сказали? — Она все равно взяла паузу, так что я не отвлекала ее от мыслей. А вопрос был для меня важен. — Вообще никому?
— Да я дура, что ль, — я жить хотела и сейчас хочу. — На лице ее появилась уже знакомая мне кривая ухмылка. — Да и не спрашивал никто. С матерью тяжело было — ей позвонили из больницы, сказали, что я в аварию попала, какой-то водитель меня нашел и привез. Она прилетела, давай шум поднимать, в милицию звонить намылилась. А я ей наплела, что хотела новую тачку купить, села за руль и ее разбила, — и если она шум поднимет, хозяин с меня деньги потребует, потому как моя вина. Вот и успокоилась. А врачам он, я думаю, столько дал, что они бы и милиции про аварию рассказали, и придумали бы, почему я именно здесь, а не в Склифе. Он же за свое спокойствие платил, за это не жалко, — если мне, чтоб молчала, операцию проплатил и лечение и еще потом прислал пятьдесят штук наликом, так и им, наверное, нехило досталось…
— А он — он совсем не пострадал? —Я уже знала ответ, но решила уточнить на всякий случай. — Я слышала, он за границей лечился долго…
— Да ничего с ним не было! — Она скривилась. — Сказал мне тогда в больнице, что уехать должен, так надо, чтоб все нормально было, — как вернусь, сразу к тебе. А появился через месяц на пять минут — узнать, не сказала ли кому. Ты, говорит, пойми, не хочу рядом с тобой светиться, пусть думают, что у нас с тобой все, чтоб не трогал тебя никто, чтоб опасности для тебя не было.
Врал, наверное. Я там долго лежала, два с лишним месяца, — мне же колени заново собирали, не знаю уж чего напихали туда, там же каша была. Я поначалу все за нос беспокоилась — а с носом-то никаких проблем, зато с ногами до сих пор вон.
И то хорошо, что все сделали, — я так поняла, врачи там сначала боялись, что вообще все, на коляске всю жизнь кататься буду. Я б повесилась на х…й — куда так жить? И вообще поначалу х…ево было — караул! И рядом никого. Поначалу даже попросить некого, чтобы выпить принесли, — это уж потом, когда в диспансер перевели на восстановление, там спортсмены, и ходячие были. А так мать только приезжает — да что от нее, одно нытье…
— А он? — спросила я тихо, тактично напоминая, что свои эмоции и переживания она может оставить при себе, я не драматург, мне факты нужны. — А Улитин?
— А что он? Он не звонил даже. Уже когда выписалась, позвонил — сказали ему, наверное. Я, говорит, тебе денег пришлю, полтинник, чтобы как новенькая стала, — а ты сиди тихо, никому ничего, плохо еще все. А я просекла уже — ты, говорю, меня бросил, что ли? А он: да ты чего, какой там бросил, я же о тебе забочусь! Я, говорит, тебя так видеть хочу, и вообще хочу — но не надо, чтоб кто-то знал, что я к тебе езжу. Ну и все — с концами. Потом девка одна позвонила — мы с ней в одном агентстве были, я только пару месяцев как пришла, и тут Андрей и увел меня оттуда. А она звонит — матери сначала, а мать сюда номер дала — и мне рассказывает, как ее мужик на тусовку одну повел, а там Андрей с другой девкой был и с ней и уехал. Ты чего, спрашивает, мужика такого упустила? Специально, сучка, позвонила подколоть, как тебе? А я ей — да другого нашла, у него и бабок побольше, и не женат. Скучная стала, сучка, — подколка не получилась…
— А вы не узнали того, кто угрожал Улитину? Вы же его видели раньше, правда? И на юбилее банка, и до этого, и потом. — Это был блеф, но другого способа заставить ее ответить на мой вопрос я не видела. — Это же был его близкий знакомый, правда? Они же часто встречались? И имя вы его должны помнить-, и кличку, может, — да, Ира?
— Да я ж тебе сказала — крыша у меня ехала, морда в крови, я и не видела, на кого он похож-то. — Ее маневр показывал, что я права, что она знает того, кто угрожал Улитину, — но ни за что не скажет, можно даже не пытаться. — А Андрей так и не звонил больше — бабки от него человек привез, и все дела. Я сама ему набрала на Рублевку, как раз после того как бабки привезли, — а он два слова и трубку кладет: убегаю, завтра перезвоню. Потом еще набрала, через неделю — куда пропал, чего не звонишь, заехал бы. Он опять два слова, и привет — а потом звонит назавтра. И давай: я тебя просил, ты что, не понимаешь, да у меня телефон слушают, потом домой к тебе придут, подожди, дай время пройдет. А потом номер поменял, что ли, — звоню, а там нуль. А других телефонов у меня и нет. Я после этой сучки еще звонила, хотела ему сказать кой-чего — а там никого…
В принципе я была уже не против, чтобы она замолчала. Я не верила, что она скажет что-то ценное. Но она говорила и . говорила, перескакивая из далекого прошлого в недалекое, вспоминала, как познакомилась с Улитиным и что он рассказывал про жену, с которой собирался развестись и жениться когда-нибудь на моей собеседнице. Про поездки с ним за границу, про тусовки, на которых с ним бывала, про всяких эстрацных и спортивных звезд, которых он лично знал, — точнее, они его знали и сами подходили засвидетельствовать свое почтение.
Она рисовала потрет Андрея Дмитриевича Улитина, который к тридцати трем годам добился всего, чего можно, — и явно наслаждался достигнутым, и любил показать свои Достижения окружающим, и жил с размахом, по-новорусски, шикуя и ликуя. Гордясь знакомствами с сильными мира сего, включая криминальных авторитетов и правительственных чиновников, ощущая себя хозяином жизни, имеющим право казнить неугодных и миловать просящих о снисхождении.
Я не собиралась воспроизводить в своем материале ее рассказы — в них не было ни фактов, ни имен или кличек тех, с кем он вступил в конфликт, вообще никакой интересной конкретики. Была только картинка — и изображенный на ней образ героя моей ненаписанной пока статьи и ее несостоявшегося романа.
Достаточно субъективно изображенный, нарисованный в черно-белых тонах — но так как я уже тоже кое-что знала, я могла подчистить его, удалив слишком личностные мазки.
Мне хотелось ее перебить — но я слушала, хотя и не сомневалась, что интереснее того, что я услышала, не будет уже ничего. Слушала, потому что только так могла ей отплатить за ее рассказ. Слушала, потому что она дала мне ответ на вопрос, кто убил Улитина, — те, кому он должен был деньги и, видимо, не отдал, скрывшись на какое-то время за границей. А потом вернулся, наверное, заручившись издалека поддержкой каких-то других людей. Только вот она его не спасла…
На часах, на которые я поглядывала искоса, было почти шесть, когда она замолчала окончательно — замолчала так, что было понятно, что она высказала все, что в ней накопилось. И больше сказать ей нечего. А я сидела, утомленная выслушанным и сортировкой обрушившихся на меня слов — подавляющее большинство которых пришлось откинуть за ненадобностью, — и видела, как она, такая воодушевленная еще недавно, начинает угасать. Словно вымоталась, выложив то, что бурлило внутри, — и сейчас думала, зачем рассказала все черт знает откуда взявшейся девице.
— Фу, притомилась я чего-то. — Она произнесла это как бы невзначай, но я отметила, что она перед этим посмотрела на часы и, видно, сказала себе, что пора меня выпроваживать — И тебя утомила. Ты не забыла там, что обещала — про меня ни слова?
— Ну конечно! — Я округлила глаза, изображая оскорбленную невинность. — Конечно — разве может быть иначе?
— Ну не знаю. — Она поднялась тяжело, показывая, что разговор закончен.
И я тоже встала, медленно направившись за ней в коридор, испытывая какое-то странное ощущение — будто под градом ее слов забыла о чем-то важном, словно выпустила из рук что-то очень ценное, что засыпали тут же безостановочно бившие из нее фразы. И потому я замешкалась в комнате, тщетно пытаясь выудить из памяти ту важную мысль, — а потом попросила у нее разрешения сходить в туалет, а потом долго мыла руки. Но этим нельзя было заниматься бесконечно, а другого способа затянуть время у меня не было.
Это жутко неприятное было ощущение — осознание того, что я упустила очень важный момент, который уже не удастся вернуть, если я не вспомню ничего сейчас. Потому что мне казалось, что она уже жалеет о том, что разговорилась, — и перезвони я ей через час и попроси кое-что уточнить, она не станет этого делать. Ни за что не станет. И я уже была у двери, одетая и печальная, когда вспомнила наконец, повернувшись к ней так резко, что она попятилась назад на негнущихся почти ногах.
— Да, Ира, — а почему колени? — Вопрос был бестактным, наверное, но сейчас мне было все равно. — Ты говорила, что в аварии нос сломала, — а с коленями что случилось?
— А я не сказала, что ли? — Она, кажется, сама удивилась. — Да ну — неужто не сказала? Прострелили мне колени — оба сустава в кашу. Кости, мышцы — вообще все…
— То есть? — Теперь пришел мой черед удивляться. — Как прострелили — почему тебе?
— А кому еще-то? — Она пожала плечами, словно я спросила какую-то чушь.
— Я ж тебе рассказала — тот, который с Андреем говорил, ствол достал с глушителем, а я орала, а Андрей мне рот зажимал. А тот ему говорит: до конца следующей недели тебе срок, а чтоб понял, что шутки кончились… Я не видела, как он в меня целился, и выстрела не слышала, так, хлопок, — только чувствую, в колено что-то стукнуло и нога немеет разом. Даже боли не было — я ж психанула, на взводе вся. Потом еще хлопок, и я упала прям, ушли из-под меня ноги — и башкой об машину, и вырубилась. Такой вот урок ему дали — за мой счет…
Я слышала и не такие истории — а кончавшиеся куда хуже. И она мне не нравилась — совсем. И мне не за что было ее жалеть. Она должна была знать, на что идет, становясь любовницей Улитина, — и она поимела неплохо на этой связи, и даже неприятная эта история хоть и послужила причиной разрыва с Улитиным, но тоже принесла ей деньги. И в свои двадцать лет она имела очень многое — шикарную квартиру, дорогую машину, престижные украшения и одежду, деньги и, наверное, достаточно безоблачное будущее, после того как ее вылечат окончательно, — заслужив это своей внешностью и тем, что у нее между ног.
Я не завидовала ей — мне нравилось всегда, как я живу, и я бы не хотела ничего другого. Но мне вдруг стало ее жаль — совсем немного. И захотелось сказать ей что-нибудь — не знаю что. Но я подавила это желание, напомнив себе, что специализируюсь не на эмоциях, но на фактах. Что я солдат удачи, охотник за падалью, а не утешитель. Что мое дело — писать о том, что происходит, влезая при этом в души участников интересующих меня событий, но оставаясь холодной.
Я много от нее узнала, гораздо больше, чем рассчитывала, и мне по идее надо было бы этому радоваться — а мне жутко хотелось сказать ей что-то глупое и бессмысленное.
Такой вот ненужный приступ черт знает откуда взявшейся сентиментальности.
— Поверьте, Ира, мне очень жаль, что с вами произошло такое, — произнесла, глядя ей в лицо. — Я вам очень благодарна за ваш рассказ и вашу откровенность — но… Но я бы предпочла, чтобы вам нечего было мне рассказать…
Она посмотрела на меня удивленно, как-то неуверенно улыбнувшись, — но я уже отвернулась, говоря себе, что переборщила. И, поддавшись слезной сопливости, зашла слишком далеко и слишком сильно покривила душой.
Я вышла наконец из ее квартиры, еще раз кивнув ей. на прощание, и пошла вниз пешком, не став дожидаться лифта, — потому что не слышала, чтобы ее дверь закрылась, а значит, она собиралась стоять на площадке, пока я не уеду. А мне, если честно, хотелось побыстрее с ней расстаться. И я пошла вниз пешком. А уже на улице качнула головой, удивляясь себе и себя упрекая. И тут же отпуская себе все грехи — потому что теперь все было позади.
Встречи со знакомыми Улитина, разговоры об Улитине, мысли об Улитине — от всего этого я собиралась освободиться ближайшей ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62