Увидел я и фермы, построенные на жирном, влажном, щедром черноземе, где в изобилии росли жасмин и туберозы, а фруктовые деревья и поразительно высокие кусты смыкали над замшелыми крышами тенистые своды. Видел я и места, забытые богом, где едва живая земля родит только репей, терновник да кактусы, у которых, между колючками, торчат какие-то желтые, шафраном пахнущие комочки на таких коротких стеблях, что им не сложиться в ветку; сухие, обызвествленные земли, бесцветные и бесплодные, где по улицам носится пыль, проникая в дома и в лавки, забиваясь в борозды пластинок, хрустя на зубах, припорашивая серым подвенечный наряд невесты. Я видел селенья, где заперты дома, пусты галереи, костисты клячи, а тощие псы спят неспокойным сном под скамейками парка, в котором даже днем никто не гуляет и не сидит в беседке. Я побывал на грохочущих сахарных i«iводах, где озабоченные, деловитые, по горло занятые люди пылко спорили о чем-то, размахивая руками, у триумфальной арки весов стояли повозки и подводы, весы скрипели, пыхтели паровозики, повсюду звучала, словно оркестр, машинная музыка и духе футуристов, музыка изобретательного разума, и мешал дышать запах размельченного тростника, тростникового сока, а под ногами толстым ковром лежала солома выжимок. Я опускал синие селенья, осененные прохладой миндальных дерев, и видел, что крыши там держатся на крашенных в синее пальмах, слишком пузатых, чтобы до конца уподобиться колоннам. Побывал я и на дальних склонах Сьерра-Маэстры, поросших густой и влажной зеленью, и на самом западе, в мирной долине Анкона, где крестьяне порой удивляют словом или фразой, словно бы взятыми у Гонсало де Берсео, а среди пещер, родников, бьющих из камня, сосен и сребролистой клещевины высятся величавые глыбы — такие же, как в Виньялесе,— подобные каменным людям, которые остановились полюбоваться видом. Торжественные, как участники шествия, они напоминали мне скульптуры Генри Мура, и я прикладывал к ним ухо, ибо от них, мне казалось, исходило какое-то пение — дальний, глубокий, мелодичный, жалобный звук, едва уловимый слухом. Такой звук издают естественные изваяния, над которыми много тысяч лет трудилось море; должно быть, они думают о нем, ибо из него и вышли, стройные, но старые, и в самом их веществе звучит многоголосый хор окаменелых ракушек, вспоминающих о той поре, когда, невидимые и неназванные, они делили подводный мир с медузами, водорослями, кораллами и моллюсками. Так повидал я красные, белые, синие селенья, тенистые и солнечные, тихие и шумные, но одно встречалось мне всюду: школы, полные детей. А еще недавно учительницам не платили жалованья месяцев по восемь, по десять, и в классе (если вообще собирались ученики) были колченогий стол, дырявая доска, карта Европы с Черногорией и Австро-Венгрией, да портрет Антонио Масео, выцветший, как дагерротип... «Придет день, и ты заслужишь, и край тот станет твоим наследием», кажется, так сказано в Книге Исхода. Мой исход кончился, и я впервые ощущал все, что видел, своим наследием. Но видеть мало, надо строить. Демон архитектуры снова вселился в меня — дух истинного зодчества, которое служит не наживе, а искусству. Я знал, что смогу сделать то, чего прежде сделать не мог. Молодость вернулась ко мне, я начинал с нуля, как в двадцать лет, и снова искал той красоты, за которой ехал когда-то в Сантьяго, чтобы найти, если они еще есть, следы зданий, построенных при Диего Веласкесе, первом губернаторе. Однако теперь я видел, в чем тогда ошибался. Я досконально изучил колониальную архитектуру и смотрел на нее иначе. Свет забрезжил передо мною в конце пути. Некогда я думал, что надо обновить то, что сохранилось, и приспособить к новым условиям,— и был не прав... Истина—не в этом. Все очень просто: нужна метафора. Однажды вечером я догадался, что Мартинес де Ос не понимает меня. Я принес словарь и стал листать: «Метанойя... Метастазы... Метафизика...» Вот, МЕТАФОРА!: «Образное выражение, в котором свойства одного предмета переносятся на другой посредством сравнения, производимого в уме».— «Понял?» — «Да не очень».— «Сравниваем и переносим с одного на другое,—-сказал я.— Вот именно!» Я нашел свое; я знал теперь, что мне делать в этом месте, в это время. Вон он, мой удел, мои владения.
Но над владениями моими нависла серьезная угроза. Еще 31 декабря и армию, и ополчение привели в боевую готовность, а в стране ввели военное положение. 4 января произошел разрыв дипломатических отношений со Штатами. На волнах Майами и «Радио Свэн» звучали непрестанные угрозы. Там делали все, чтобы разжечь у нас военный психоз; однако разожгли они патриотизм. Правда, пятая колонна заметно оживилась, распространяя слухи и толки о том, что «этих проучат как следует». Я получал анонимки, где меня называли «большевиком», «коммунистом», «ренегатом», «предателем своей касты» и грозили мне всеми мыслимыми и немыслимыми карами которые могут примерещиться буржуа, когда он ждет не дождется «белого террора», много более страшного, чем любой иной (вспомним Парижскую Коммуну!). Поэтому я счел разумным записаться в ополчение у себя на работе, чтобы принести посильную пользу, если на нас нападут или попробуют высадить десант с моря — что-что, а это весьма возможно в краях, где за один век их было не сосчитать сколько. Так оказался я воскресным днем в Санта-Мария-дель-Мар — именно там сослуживцы мои проходили военную подготовку. Лейтенант спросил, сколько мне лет. «Пятьдесят»,— ответил я. «Дело у нас нелегкое»,— сказал он, глядя на меня с любопытством, в котором я угадал едва ощутимую иронию. «Потому я и пришел»,— сказал я. И начались строевые занятия; мы маршировали, ползали, прыгали, бегали, это утомляло меня, но не слишком — все же мне довелось пережить то страшное время, когда отступали республиканские батальоны, отчаянно пытаясь сражаться, хотя фронт исчез, растворился, а рюкзаки их и желудки были совершенно пусты. «Старик-то держится»,— говорили мои безусые соратники, убеждаясь, что я от них не отстаю. Когда мы начали отрабатывать приемы партизанской войны и тот, кто попадал под мнимый огонь незаряженных винтовок, считался убитым, я постоянно оказывался среди трех-четырех «живых» (а выбывало обычно человек по двадцать семь). «Держится, молодец»... А совсем уж удивился лейтенант, когда нам дали чешские винтовки последнего образца и бельгийские винтовки FAL и стали учить, как разбирать их, собирать и чистить. Заметив, как быстро я все это делаю, лейтенант ко мне подошел: «Видно, опыт у вас есть».— «Вообще-то есть. Кроме того, могу стрелять из гранатомета и из пулемета».— «Где же вы научились?» — спросил он с некоторой опаской (должно быть, подумав о распущенной теперь армии Батисты). «В Испании,— ответил я.— Сражался на всех фронтах. Сперва в бригаде Авраама Линкольна, а потом, когда бригад не стало, в испанских частях. Все кубинцы туда перешли, испанцы не считали нас чужими». Я хлопнул себя по левой ноге: «Ранен при Брунете».— «Что же вы раньше не сказали?» — «Не хочу выделяться. Я как все, только постарше».— «Ну, нет! Вы не как все. Вы могли бы многому других научить. Я доложу о вас капитану Хосе Рамону Фернандесу, в его ведении ополчение Манагуа и Матансас». Однако я попросил этого не делать, объяснив, что работа моя требует отлучек и я не смог бы преподавать регулярно. «Сейчас я нужнее как архитектор,— сказал я,— а не как солдат». Так я и остался простым ополченцем— право на это давали мне и дело мое, и годы, хотя, когда я бывал в Гаване, я ходил на строевые занятия и дежурил по ночам. И душе моей, и телу шло на пользу общение с новыми людьми куда моложе меня, которые относились ко мне с искренней дружбой. Тут были и молодые архитекторы, и каменщики, и водопроводчики, а один даже подрезал раньше пальмы, но его, неизвестно почему, потянуло строить дома. Новые люди, новые лица. А главное — тепло, в котором мне наотрез отказал «мой круг». Те, кто еще не уехал, здоровались со мною так, что лучше уж не здоровались бы вовсе.
Однажды поздно вечером я вернулся из провинции Матансас, где в одном селенье, в ничем не примечательном храме, оказались старинные статуи, а в ризнице — мебель, которую стоило реставрировать. Приведя в порядок свои записи, я отмыл под душем пыль и красноватую глину (джип мой поездил в этот день по разбитым дорогам) и свалился в постель. Но через несколько часов, на рассвете, меня разбудили далекие взрывы, вслед за которыми — да, я узнал их сразу! — в дело вступили зенитные орудия. Я выскочил на балкон. Соседи, гонимые той же тревогой, распахивали окна, бежали на улицу, словно там, внизу, что-нибудь такое, чего не сообщит радио. Вскоре стало и честно, что самолеты североамериканского производства сразу Гавану, Сантьяго и Сан-Антонио-де-лос-liaiiboc. Новые взрывы послышались в той стороне, где расположены склады боеприпасов и военный аэродром. По радио в это время уже передавали приказ о всеобщей мобилизации Революционной Армии и Народного Революционного Ополчения. «Родина или смерть, мы победим!» Началось сражение, которое позже мы назвали «Плайя-Хирон».
Дорогу эту я немного знаю и высчитываю, что часам к десяти вечера мы доберемся до Хагуэй-Гранде, откуда (первая сводка говорит и много и мало) «десантные части при поддержке авиации и военного флота с моря и с суши атакуют различные пункты на юге провинции Лас-Вильяс». Вместе с товарищами по ополчению я трясусь уже не первый час на старом и ворчливом автобусе, который то и дело останавливается у обочины, чтобы пропустить настойчиво гудящие грузовые машины, полные молодых ополченцев, поющих песни и гимны. Равняясь с нами и видя, что мы едем туда же, молодежь шутит, подбадривает нас и бранит врага, поминая недобрым словом его предков до третьего колена. От машины к машине летят острые словечки, мы снова отстаем и поем в темноте, из которой возникает иногда спящая деревенька, где горит лампочек двадцать, не больше. Смеемся мы по любому поводу: шофер не объехал выбоину; навстречу попался человек на тощей кляче («Да здравствует кавалерия!»); свет фонарей выхватывает парочку, обнимающуюся под деревом («Пусти ты ее!», «Оставьте что-нибудь на завара!», «Гляди, не съешь!»). Не знаю, как мы и влезли в эту развалину с линии Гавана— Сьенфуэгос, превратившуюся в военный транспорт,— повсюду вещевые мешки, ящики с боеприпасами, винтовки. Ребята, которые здесь, со мной, едут на битву, как на праздник — вернее, как на соревнования, где обеспечена победа (до чего же отличаются они от солдат при диктатуре: те —это известно теперь — ехали в горы, полумертвые от страха, буквально из-под палки!..). И ведь знают, что война — не шутка. Но дух у них такой же, как и во время работы на фабриках, на заводах, в учреждениях и школах, как на митингах, где они горячо спорят. Они хотят идти вперед, побеждать трудности собственными силами, стоять до конца — все это ново, ибо кубинец много лет приспособлялся к среде, где от него ничего не требовали, и привык неплохо жить хитростью, ловкостью и обманом. Никогда не думал, что мои соотечественники так изменятся; было бы жаль, однако, если из-за этого они утратят добродушие, любовь к танцам и умение извлекать музыку из любого предмета, чему они обязаны явным или неявным родством с африканскими неграми. Я знал по опыту, что-нас ждет, и радовался, что люди наши так бодры в этот вечер. Чем ближе подъезжали мы к Хагуэю, тем больше встречалось нам грузовиков с ополченцами, и пеших колонн, и джипов, выезжавших на шоссе с троп и проселочных дорог. Мне были знакомы эти признаки близкой битвы, грубо и нежданно врывавшейся в мирные пейзажи, которые, невзирая на близость огня и свинца, особенно равнодушны к суете человеческой. (Никогда не слышал я такой тишины, какая царила при Монклоа совсем незадолго до одной из самых жестоких битв за Мадрид.) Наконец мы въехали в зажиточный и никак не тихий городок, где размещались раньше отделения банков и крупных фирм, ибо лежит он неподалеку от крупных поместий «Аустралия» и «Ковадонга». От времен процветания тут остались гордые дома с величавыми колоннами, выкрашенные масляной краской (я просто видеть не мог, как размалевали зеленым, синим, оранжевым и желтым классические фасады). На улицах много народу, сверкают огни. Маленькое кафе просто кишит ополченцами, и мне показалось, что некоторым — лет четырнадцать-пятнадцать. Можно подумать, что, когда тут узнали о высадке, весь город ринулся в арсенал за оружием. Во всяком случае, впечатление такое, что воюют здесь все. На углах, в парке, под колоннами собрался народ, а те, кто уже побывал в бою, делятся впечатлениями. Там, говорят они, указывая на юг, противник прибыл на нескольких судах. У него легкие танки типа «шерман», орудия разного калибра, и поддерживают их самолеты. (Я смотрю, что же есть у нас — хорошие минометы 120 калибра, несколько гранатометов, пять пулеметов. Маловато для того, что нас ждет... Но мы не одни; пусть нас пока мало, но мы должны слиться с двумя армейскими частями, а у них есть гаубицы 122 калибра, и с ополченцами из Матансас (три мортиры 120 калибра), и с 339-м батальоном из Сьенфуэгос, уже принявшими первый бой, и с батальоном полиции, и со 117-м из Лас-Вильяс, и еще со 114-м, где есть и орудия, и минометы, и гранатометы, и пулеметы.)
Здесь сильно попахивает войной — и я вспоминаю, что на шоссе Валенсия — Мадрид запах этот ощущался внезапно, вдруг, в каком-нибудь селенье, расположенном на невидимой, невещественной границе между миром плуга и миром пламени. Теперь за колоннами казино я вижу сквозь открытые окна, как ухаживают за ранеными военные и штатские врачи, санитары, санитарки и школьники, старающиеся принести как можно больше пользы. Первый госпиталь... Стараюсь не вспоминать, что там, в Испании, раненых в такие госпитали привозили машины, носившие страшное имя «кровавых больниц». После полуночи мы переносим оружие на большой грузовик и вместе с другими милисиано едем, выключив фары, к поместью «Аустралия», где находится главный штаб фронта Плайя-Ларга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68