«Это тебе не изящный труп! —
восторгался мой муж.— Названий хватит на Макса Эрнста, Хоана Миро, Кирико, Магритта, Пикабиа...»
Веселый и забавный, Хосе Антонио принес в наш дом ту радость, какую нередко приносит новый сотрапезник и собеседник туда, где жизнь пошла привычно, буднично и вяло. Однако я сразу подметила, что Гаспару это вторжение не по душе. «Татарин какой-то,— говорил он.— И вообще, у рекламщиков нет никаких нравственных принципов. Мать родную не пожалеют, лишь бы всучить людям поганый ром или сигары «Ромео и Джульетта». Я спорила с ним, а Хосе Антонио перед ним заискивал, зная, что его фронтовая дружба с Энрике очень сильна. Но Гаспар держался стойко, его раздражал самый звук бодрого голоса, и я понимала, что он отдаляется от нас. «Знаешь, друзья тоже ревнивы»,— сказала я мужу. «Ничего, перемелется». Но Гаспар не сдавался. Он называл нашего друга Рекламщиком, словно и не слыхал его имени, и считал «реакционным треплом», просто так, без причины, за одну внешность, манеру одеваться, марку автомобиля. Конечно, он знал, что и я ни в малой мере не разделяю его взглядов и пугаюсь самого слова «революция», хотя, давно убедившись, что политические споры никак не могут изменить чужой точки зрения, я замыкалась, когда заходила речь о коммунизме (иначе я не могла бы ужиться с Жан-Клодом...) Я говорила Гаспару: «Ведь и мы с тобой не во всем согласны».— «Ты — дело другое,— отвечал он.— Ты не понимаешь истории. И потом, тебя напугали в детстве. События тех лет были слишком огромны для тебя. «Десять дней, которые потрясли мир» — не детский утренник. Я считаю так: мы с тобой друзья, и если ты уважаешь мои взгляды, я уважаю твои. Ведь я тебя не прошу читать Маркса».— «Все равно бы не допросился»,— вставила я. «Кроме того, ты ни к кому со своими взглядами не лезешь, а муж твой — передовой человек, да что там, он сражался за Испанию. А эти рекламщики...» — И Гаспар разражался истинно кубинской бранью — несообразной, выразительной, звонкой,— добираясь до отдаленнейших предков моего нового друга. Чтобы не слушать всех этих слов, я уступала. Надо сказать, я заметила — женщине это недолго,— что нравлюсь Хосе Антонио. Иногда я ловила в зеркале его взгляды. Конечно, я знала, что изменить Энрике не могу (меня просто не хватит на все эти уловки, предлоги, обманы, ложь, вранье, которые еще надо запомнить и не перепутать, а без них адюльтера нет), я это знала, но мне льстило все же, что кто-то оценил, быть может, и реальные достоинства моей затянувшейся молодости, ибо, хотя я обогнула опасный мыс сорокалетия, балетные упражнения (я упражнялась каждый день, уже для себя, а не для сцены) не давали мне осесть и расплыться, мышцы у меня были крепкие, тело гибкое, держалась я прямо, а кожу еще не тронули морщины, которые выдают возраст и гонят женщину моих лет, объятую страхом и надеждой, в институт красоты и даже на операционный стол. По-видимому, Энрике не ошибся, когда сказал мне на другой день после нашей встречи в Валенсии, что я похожа на Клотильду Сахарову. Тогда это мне не понравилось— я не считала сестру Александра настоящей балериной; но теперь я радовалась, думая о той, которая была, если еще жила на свете, красивейшей женщиной с ясным и удивительным взглядом. Гаспар ревновал меня к Хосе Антонио, как сама я ревновала мужа к Тересе, она долго у нас не была, и вдруг явилась, и вела себя как можно развязней, отпускала крепкие словечки по поводу все той же бутылки «Четыре розы», которую сама и нашла в шкафу. Словом, я обрадовалась, услышав, что она уезжает на несколько недель в Акапулько; обрадовалась, признаюсь, что и Гаспар едет в Мехико на три месяца, подписал контракт с каким-то особым оркестром, игравшим кубинскую музыку, то есть мамбо,— он был там первой трубой. Как-то вечером я решила, что вправе говорить откровенно, раз уж Хосе Антонио связывает со мною окрашенная влюбленностью дружба, и спросила, почему такой умный человек сменил живопись на столь глупое занятие. «Ах, Вера,— отвечал он,— считай, что я анархист и мщу на свой манер отвернувшемуся от меня обществу».
И, охваченный неподдельной грустью, он сказал мне, что невозможно служить искусству там, где важные буржуи ничего не (мыслят в живописи и ничего о ней не знают. Некий Понсе, у которого Пьер Лёб (некогда продававший картины Миро и бежавший на Кубу) находил нежность красок и уверенность линий, прославившие Ватто, умер больным и нищим. Амелия, с поистине гениальной причудливостью писавшая дома и деревья — картины ее как бы светятся изнутри, ибо она наносит на полотно мельчайшие прозрачные мазки в духе креольского примитива,— живет на отшибе, в дальнем квартале, почти оглохла, и потому предпочитает растения людям, тем более что ее картины никто не покупает. («Значит, и она ничего не продает»,— сказал Энрике.) Портокарреро, вдохновитель пестрых празднеств, который создавал города, огромными фонарями горевшие в тропической тьме, почти никому не известен. Вильфредо Лам, иллюстрировавший «Фата-Моргану» Анри Бретона и написавший поразительные «Джунгли», выставленные навечно в нью-йоркском Музее современного искусства, годами жил в страшной бедности и за отсутствием покупателей складывал дивные картины чуть ли не у колючей проволоки, на мрачных задворках военного лагеря, где не так давно прославил себя мятежный сержант Батиста, ставший генералом и опровергнувший слова Наполеона — насчет того, что на штыках усидеть нельзя, хотя в Латинской Америке, по словам Хосе Антонио, уже целый век только это и делают. Словом, молодой живописец убедился в свое время, что здешнюю публику ничем не проймешь, и стал финикийским купцом, а теперь загребает деньги, выписывает белье из Лондона, ест все самое лучшее и дорогое, вознаграждая себя за былые лишения икрой, гусиной печенкой, ликерами высших марок и старыми винами. О нынешних занятиях он говорил в обычной своей манере — цинично и едко, с издевкой, беспощадно остря и нарочито перевирая цитаты. Реклама, говорил он, дело для бездельника, мошенника, пройдохи, современного плута. Все эти Пабло из Сеговии, Гусманы из Альфараче, Эоебанильо Гонсалесы, Жиль Блазы. нового типа, ничему не обучены (или потерпели неудачу в своем ремесле), но живут припеваючи, одеты прекрасно, деловиты, дальновидны, остроумны, речисты, в конторах у них — настоящая оранжерея из кактусов, араукарий и других редких растений, секретарши — прелестны, мебель — самого модного стиля, а нажмешь кнопку — и в стене открывается бар, являя удивленному клиенту убедительную батарею утренних, но крепких напитков. Нынешние рекламщики — наследники тех, кто торговал всецелительным бальзамом, лечил от безумия, рвал зубы без боли, предлагал эликсир молодости, живую воду, панацею от всех болезней,— создали свою мифологию, непрестанно обновляя перечень миражей. Играя на тайных стремлениях мужчин, каждый из которых мечтает слыть Дон Жуаном, они учат: чтобы стать настоящим, явленным покорителем, нужно завести машину (представляете Мигеля Маньяру или Хуана Тенорио за рулем фольксвагена?), курить сигары (столь любезные сердцу бравых, настоящих мужчин с пистолетом за поясом, которые скачут по прериям Техаса, или а глета, который вместе со своей шикарной подругой жарится на бермудском пляже), носить почти несуществующие плавки, плотно обтягивающие тело и выгодно подчеркивающие то, что свидетельствует о мужественности (Наполеон сказал, увидев Гёте: «вот кого я назвал бы мужчиной», не зная, что мужчиной не станешь, если не протрешь лицо после бритья нашим лосьоном...). Что же касается женщин («нег честной женщины, которая хотя бы раз не захотела утратить честность» сказал не кто-нибудь, а Ларошфуко), их нужно убедить, что поiери, нанесенные годами, можно скрыть, а то и возместить, чудом обретая молодость, ибо лосьоны и бальзамы, если ими умело пользоваться, способны остановить солнце, как Навин, обращая самое время в неподвижный перечень дней, где увековечены истинные или мнимые победы, и опровергая, нам народом, то, что Расин называл «невосполнимым оскорблением ». Рекламщик старается изо всех сил внушить, что реклама — »н> наука (ведь дело его никуда не годится, если он не разрекламирует себя), прекрасно зная, что науку эту можно ус вон I ь за неделю. Рекламщик делает вид, что реклама что-то сообщает, в то время как она, напористо и бесцеремонно, велит вам купить то, что похуже, а не то, что получше. Чтобы придать себе весу (гений, да и только!), он нанимает захудалых психологов, которые, когда нужно, появляются перед клиентом, как черт из межа, чтобы открыть ему хитросплетения причин, побуждающие (делать покупку, чьи секретные механизмы, порою неведомые и покупателю, становятся явными, если вдумаешься поглубже в колдовские книги Фрейда, Юнга или Адлера,— и клиент окончательно сдается, ошеломленный возникшими перед ним мирами, где царствуют «либидо», «эдипов комплекс», «коллективное бессознательное», «воля к власти». Фейерверк этот ослепляет дельца или промышленника, читавшего всего-навсего один научный i руд—«Как обрести друзей» Дэйла Карнеги. За вертящимся креслом главы Рекламного Бюро стоят ряды немало хороших книг (в основном — североамериканских), где с зачаровывающей напевностью повторяются слова и фразы: «Вам подойдет лучше всего...», «Пока не поздно...», «Еще не поздно,..», «Вся правда о...», «Ваша жизнь изменится, как только...», «Молодость не ушла...», «Вы можете...», «Вы успеете...» (О, девица, которую положили в постель царю Давиду, чтобы согреть и оживить старую шкуру, натянутую на костях словно шатер кочевника!..) Что же до marketing * (книги на эту тему стояли по другую руку), классики разъясняли, что неразумно торговать калифорнийскими винами в Бордо, говядиной в Индии, свининой в синагоге («или пластинками Баха в доме диктатора», подумала я), приводя, как пример для подражания, случай, когда прославленная фирма в Пуэрто-Рико во время царившей там страшнейшей безработицы сумела представить дело так: «650 000 опытных рабочих — к вашим услугам (sic!). Открывайте свои предприятия у нас!» — и заманила туда немало североамериканских фабрикантов. Хосе Антонио рассказывал о долгих, передаваемых по наследству распрях между рекламщиками (ведь с 90-х годов очарованный, зачарованный мир видел уже целых три поколения), борющимися за то, чтобы расширить границы империй Пепси-Кола, Кока-Кола, не менее обширных, чем те, которыми владели Филипп II или римские кесари. Боролись они не на жизнь, а на смерть, как Гектор с Ахиллом, и борьба их каждый день пожирала столько бумаги, что хватило бы на все, какие только есть, издания «Илиады», и еще осталось бы на «Одиссею», «Энеиду», «Телемаха», даже Джойсова «Улисса». Эпическая битва между дрожжами фирмы «Флейшман» и солями фирмы «Крюшен» стоила намного больше, чем институт, где нашли бы средство против рака. 10 миллионов долларов ушло на то, чтобы протолкнуть какое-то дезинфицирующее средство на один только североамериканский рынок. Вообще же реклама этих средств наводнила эфир Европы, обеих Америк, Австралии и многих азиатских стран музыкальными передачами про мыло, щелок, хлорку и прочие химикаты. «Берем мы Шуберта, Шопена, Листа. Недавно в Париже — да, в столице разума—передавали рекламу пипифакса под музыку из «Тристана и Изольды». «Какой кошмар!» — охнула я. Но Хосе Антонио изрек тоном трагического актера, играющего Сехисмундо: «О, Атилла, великий мастер, создавший первую в истории рекламу! Там, где ступил мой конь, трава не растет. Сколько прекрасных идей ты дал бы нам для рекламы щелочи или инсектицида! Гений, отправлявший послами самых изувеченных, грязных, безобразных гуннов, чтобы они жрали при всех сырое мясо и люди думали, будто ты невежда и злодей, тогда как на самом деле, изучив до тонкостей греческую софистику, ты открыл раньше всех то искусство втирать очки, которое мы называем общественными отношениями. О, ты, получивший honoris causa степень доктора рекламы! Дозволь и мне, от лица всех рекламщиков, положить бессмертника — нет, клеверу — в кормушку твоего коня, давшего миру больше, чем Буцефал, Россинант и Бабиека! Ты обладал даром тех великих людей, которые заправляют фирмами «Проктер и Гэмбл», «Маккэн-Эриксон», «Уолтер Томсон», а это — образцы, идеалы, примеры для тех, кто продает слова, слова, слова и, подобно злодеям-аптекарям у Кеведо, наживается на обертке от лекарства, чтобы бессонными ночами, в тоске и муках, родить броскую фразу, которая войдет в учебники, как высшее достижение рекламного мышления: «На скорости 100 км/час в новом «роллс-ройсе» громче всего звучат электрические часы».— «Что-то длинновато»,— сказала я. Хосе Антонио засмеялся: «Ты права. Надо покороче, раз— и все! Мне больше нравится обошедшая все журналы реклама 30-х годов, созданная в Штатах, когда там было шесть миллионов безработных: стоит холеный фокстерьер, а внизу подпись: «Рхли собаку плохо кормить, она будет угрюмой».
Пока Хосе Антонио говорил, Энрике искал книгу у себя в кабинете (книга, которую ищешь, всегда куда-то девается просто потому, что ты ищешь ее среди небрежно расставленных книг) и, наконец, вернулся к нам, заложив между страницами палец, словно Моисей с Десятисловием в руках. «Маркс предсказал это и годы, когда еще не было рекламных агентов, и Цезарь Бирото рекламировал свои духи по вдохновению. Вот, прошу». «...Каждый продукт является приманкой, при помощи которой выманить у другого человека его сущность — его деньги... Для этой цели промышленный евнух приспосабливается к извращеннейшим фантазиям потребителя, берет на себя роль сводника между ним и его потребностью, возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы потом потребовать себе мзду за эту любезность»1.
«Благодарю за скопца и сводника»,— сказал, смеясь, Хосе Антонио. «Да, он у нас дотошный,— сказала я.— Всегда найдет случай процитировать Маркса. В этом они с Гаспаром похожи. Но Энрике вроде католика, который не ходит к мессе, а Гаспар...»—«Трубы знают, когда возвещать суд»,— сказал Энрике и тоже засмеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68