.. «Очень уж ты все усложняешь,— сказал Гаспар.— Впрочем, это естественно. Мой отец был мачетеро. А аристократ. Меня в детстве кормили хлебом, размоченным в сахарного тростника, а тебе экономка-англичанка в постель омлет подавала с корнфлексом да ореховым маслом, что их любит американец Шипман.— Гаспар забыл вдруг все свои шутки и прибаутки, глядел через мое плечо на улицу, говорил, не со мной, а с кем-то, кто стоял за моей спиною.— Люди, пашние революционерами по лирическим мотивам, захваченные общей сумятицей, не поняли, что ввязались в трудное, долгое дело, тут требуется упорство, не всегда все идет так гладко, кто хочется; и вот те, что «болеют общей болью» и кому пришлось испытать несправедливость на собственной шкуре, решили: партийный билет—панацея от всех зол, лекарство, более эффективное, чем аспирин и даже святое причастие; такие люди, разумеется, разочарованы, сон потеряли, ничего понять не могут, а не могут они понять потому, что дело обернулось не так, как они мечтали и надеялись. Но враг-то все тот же, мы снова соберемся с силами, займем прежние свои позиции, а время покажет, как всегда, правоту тех, кто остался верным своим началам. Несколько месяцев тому назад некоторые у нас изверились, решили, что коммунисты ослабели, потеряли бдительность, вот теперь пусть они посмотрят, как борется Советский Союз против гитлеровского режима».— «Это так. Но договор, из-за которого тогда многие вышли из партии, не дал в конце концов ничего, фашисты уже под Ленинградом».— «Они пока что не взяли город».— «Брось! Пожалуйста, не говори опять: «Они не пройдут!», хватит с нас одного раза».— «В Испании мы потерпели поражение, потому что тыл прогнил насквозь — распри, разложение, анархия. В СССР совсем по-другому».— «Меня радует твой оптимизм... Что до меня, то опыт Испании, печальный конец эпопеи с Интернациональными бригадами слишком многому меня научил».— «Может быть, с тобой так оно и случилось. Но истинные революционеры выстояли и продолжают борьбу».— «И ты полагаешь, что у нас в стране, где даже зубочистки получают из Соединенных Штатов, можно бороться?» — «Везде надо бороться, и как раз там, где меньше всего ожидаешь, выходит толк. Я знаю одно — наших, вернее, моих классовых врагов миллионы и миллионы, а в сущности, всего один. Всегда и всюду один и тот же. Немец ли, итальянец, тамошний ли франкист, здешний ли американец, все одного поля ягоды. Фашизм, колониализм, «третье решение», монополии, капитализм, латифундисты, буржуи— все один пес, только ошейники разные. И злобный пес, в этом мы в Испании убедились, когда репрессии начались. Вопрос ставится только так: хочешь ты покончить с этим псом или ты за него. Все остальное — просто муть». Я позавидовал твердой вере Гаспара; великое разочарование, охватившее многих, вернувшихся из Испании (оно чувствовалось даже в разговорах с испанскими республиканцами, жившими теперь на Кубе и в Мексике), не коснулось его. Проиграв одну партию, он тут же начал другую; может быть, он и не верит в такую уж скорую победу, думал я, но он привык бороться, он не растерял свой вагон и по-прежнему рвется в бой. И вдруг я понял: его вера по-человечески нужна мне, она может стать опорой в мучительных моих раздумьях. Конечно, я не в состоянии усвоить его упрощенный взгляд на мир, но мое уважение к Гаспару возросло, ибо я увидел, как тверд он перед лицом катастрофы. Всеми силами цеплялся я за разговор об испанской войне, очень уж славно было вспоминать себя прежнего, там, в Испании, тогда вера, такая же крепкая, как у Гаспара, вела меня в бой. Я перечислял места боев, в котором мы оба участвовали, и радовался, когда Гаспар говорил: «Ты' держался молодцом в тот день». Мне надо было убедиться, что он по-прежнему дружески ко мне расположен, и неуверенно, почти умоляюще, скрывая стыд, я спросил: «Ты, наверное, думаешь, что я стал буржуазной свиньей?» — «Ладно. Будем считать, что ты богач, имеющий совесть, вдобавок не трус и не лишен общественного темперамента. Поэтому рано или поздно, если только тебя не испортят в твоем кругу, ты придешь к нам. Уже и сейчас ты тихонько, тихонько склоняясь», как пел один мексиканец. Помнишь?..»
Я помнил; сколько радости доставляло мне вспоминать прошлое вместе с человеком, пережившим его рядом со мной! Перед ним я не должен выступать в роли рассказчика, повествующего о коих странствиях и приключениях... С того самого дня я проводил время с Гаспаром охотнее, чем с кем бы то ни было. Он час и) приходил к нам перед вечером и от нас шел работать в
Монмартр»; по понедельникам же он был свободен и ужинал с нами. Гаспар приносил свою трубу в футляре, выложенном красным бархатом, и всякий раз Вера восторгалась его игрой — ivrpn остью и чистотой звука, прекрасным легато, четкостью фразировки, смелым использованием верхних этажей; перед тем как отправиться в кабаре, он «разогревал губы» па террасе, люди выходили на балконы, высовывались из окон:
Счастливо праздновать!» — кричали они, смеясь; дружно жили соседи в этом старом квартале, который я так любил за его тон, стиль, за «домового», как сказал бы Гарсиа Лорка, иpoi уливавшийся когда-то под аркадами Плиса-Вьеха... Когда Гаспар уходил, если Вера была не слишком утомлена после работ в школе, мы шли на старинную Аламеда-де-Паула, садились на каменные скамьи, глядели на порт, на мачты, на путаницу снастей, похожую на движущуюся декорацию, и думал — Вера, наверное втором акте «Джоконды» или о ночном корабле из «Тристана», я же читал, отдыхая под тихий плеск полн от дневной суматохи; ведь там, над Пасео-дель-Прадо, едва только перейдешь из старого города в новый, день навязывает тебе (вой лихорадочный ритм... Потом мы возвращались домой по тихим длинным пустым улицам, в свете фонарей асфальт казался свинцово-голубоватым, дышал накопленным за день, а иногда фонари раскачивались от ветра и разноцветные блики плясали на поверхности двух больших стеклянных шаров, красного и голубого, над дверью старинной аптеки, где стояла в витрине пробирка, а в ней — здоровенный закрученный спиралью глист с головой, как у дракона... Здесь не было светящихся реклам, сгущалась в тишине ночная тьма вокруг каменной громады собора, вокруг дворца нунция, во дворике под спящими пальмами.
Иногда Гаспар и Вера беседовали о музыке. Вера верила в общечеловеческое значение музыкального фольклора, считала, что распространение его — путь к взаимопониманию между народами: в XIX веке русская музыка завоевала Европу, позднее венгерские и цыганские мелодии, благодаря Листу и Брамсу; к началу XX века — цыганские оркестры; лет через десять— аргентинское танго; совсем недавно — всепобеждающий джаз, а в наши дни — кубинская музыка, и т. д., и т. д., все это доказывает, что... «Русская музыка исполнялась в симфонических концертах; венгерские мелодии использовали в своих произведениях великие композиторы; цыгане — изумительные скрипачи, аргентинцы виртуозно владеют бандонеоном, американские саксофонисты и трубачи отличаются редкостным мастерством,— решительно возражал Гаспар.— Фольклорные мелодии, как они есть, в том виде, в каком их поют и играют в местах, где они родились, могут заинтересовать только своих и только у себя. Никто не станет играть на дудке, в которую часами дуют индейцы в Андах, разве что родится новый Луи Армстронг, играющий на индейской флейте, но опять же это не фольклор. Кубинская музыка популярна во всем мире исключительно благодаря профессиональному мастерству ее исполнителей».— «А танцы?» — «То же самое. Народный танец прекрасен в своем контексте, но попробуй поставь его на сцене так, как он есть,— получится длинно, однообразно, скучно. Для сцены придется малость его переделать, ввести в другие границы, приспособить к театральным условиям, чтоб он смотрелся в свете рампы. И выйдет уже не фольклор, а искусство, интерпретация на профессиональном уровне. И исполнители тоже, откуда бы ты их ни добыла, пусть хоть из самой что ни на есть чертовой глуши, все равно, они обязательно станут профессионалами, а это уже дело совсем другое... Нельзя в театре танцевать так, как танцуют там». И Гаспар с несколько таинственным видом указал на другой берег бухты. Он, видимо, подразумевал какие-то обряды синкретической веры, ритуальные танцы и музыку, в Регле и Гуанабакоа собирались жители деревень то в день святого Лазаря, то в день святой Варвары, а чаще всего — в день Святой Девы Милосердной дель Кобре. Сохранились еще абакуа сказочные «дьяволята», ведущие свое происхождение от времен народа йоруба, необычайные их костюмы Вера видела на гравюрах художников прошлого века — Миаля и Ландалуса, которые я ей показывал. Она собиралась изучать нашу народную хореографию, и для начала ей очень хотелось посмотреть древние ритуальные танцы. «Даже если ты туда пойдешь, это ничего не даст,— говорил Гас пар.— Там столько народу толчется, танцоров даже и разгля-де i ь-то почти невозможно. Давка, теснота, сам черт ногу сломит. Вдобавок, если ты вдруг явишься — белая женщина, вроде как полька...» — «Благодарю...» — «Да брось ты! Я просто хочу сказать нездешняя, они, конечно, застесняются. Есть, правда, одно местечко, там ты могла бы кое-что увидеть...» И вот как-то вечером мы отправились в то самое «местечко», переплыли бухту па катере, сели в автобус в Регле возле мексиканской таверны, яркой, будто пончо, где пахло водкой из агавы и салатом, а примерные патриоты вопили, на свой мексиканский манер, поднимая тосты во славу родных мест Халиско... «Местечко» оказалось домом негра-музыканта, пианиста и певца, под названием Снежный Ком; хозяин был на 1 ролях в Южной Америке, дом он оставил незапертым, чтобы соседям было где устраивать семейные празднества; старая его ушка вовсе этому не препятствовала; сейчас она готовила на большой плите — кушанье из кукурузы с «горящими ч нос тиками», ходила по кухне танцующей походкой, звенела большой ложкой, словно бы музыка уже началась. Сперва все шло обычным порядком, как на любом деревенском празднике, женщины скромно уселись вокруг площадки для танцев; но вот здоровенные молодцы, что днем работали грузчиками в порту, ударили в барабаны, и барабаны зарокотали. Сухая дробь, то редкая, то частая, двойные удары, синкопы, тремоло, одинаковые по силе, но в постоянно изменяющемся ритме, все вместе какое-то единство; барабаны вступали один за другим, вплетались, как голоса в фугу, во что-то целое, спаянное, созданное инстинктивным чувством гармонии. Одна за другой шли выходить в круг пары, к величайшему изумлению Веры, не обнимались, мужчины не пытались прижимать к себе женщин, здесь никто не танцевал cheek-to-cheek, как это принято в европейских дансингах. Люди — и это больше всего поразило Веру — танцевали, чтобы танцевать, сам танец как таковой доставлял им удовольствие, приносил радость; женщины трясли плечами, покачивали бедрами, извивались всем телом, иногда, если мужчина подходил слишком близко, женщина отскакивала, как бы пыталась спрятаться, он настойчиво преследовал ее, а она, полная лукавства, соблазнительно вращала бедрами; и тем не менее все дышало чистотой древних обрядов, где даже эротика подчинялась законам гармонии и была исполнена архаического сакрального смысла. Потом был перерыв, из кухни принесли кастрюли с кукурузой «с горящими хвостиками», от них шел адский аромат индейского перца; когда поели, Гаспар поговорил с барабанщиками, и Веру усадили на почетное место, напротив женщин, собравшихся кучкой в глубине двора. «Учти,— сказал Гаспар,— для тебя сделают то, что ни для кого не делают: явится дьяволенок абакуа, только без костюма, на таком празднике ему в костюме нельзя». Снова зарокотали барабаны — совсем в другом ритме, чем прежде,— и вдруг, словно несомый каким-то бешеным смерчем, ворвался танцор, с немыслимой быстротой кружился он на левой ноге, правой вращая над самым полом, промчался через двор и встал, выпрямившись, перед Верой, неподвижный как статуя, тесно сдвинув ноги, сцепив руки. Потом нахмурился сердито и стал бросаться то на одного, то на другого; если человек не отшатывался, танцор останавливался внезапно, делал вид, будто бьет его по голове воображаемой палкой, потом он, снова вертясь, пересек двор и исчез, словно растаял в вихре собственного вращения. Вера, восхищенная, принялась аплодировать. «Перестань,— сказал Гаспар.— Здесь тебе не шоу. Сейчас будет самое лучшее, теперь это очень редко можно увидеть: танец арара»... Четверо мужчин встали по углам патио. И вдруг начали прыгать на месте, не спеша, медленно, один вслед за другим, без всякого усилия, словно невидимом трамплине, они прыгали все выше и выше, при каждом прыжке поднимая и выставляя вперед согнутые в локтях руки. С каждым разом все меньше касались они земли, а едва коснувшись, снова взлетали. И наконец, мы увидели нечто невероятное — четыре человека парили, в буквальном смысле парили в воздухе, не опускаясь на землю. «Вот это элевация, черт побери!» — вскрикнула Вера. Впервые в моем присутствии она позволила себе грубое выражение. Лоб и щеки ее горели, ошеломленная, потрясенная, смотрела она на танец, изредка сжимала ладонями виски, как делала всегда в минуты крайнего изумления и восторга. Ей хотелось, чтоб чудо продолжалось всю ночь, но танцоры, кажется, уже показали лучший свой номер; измученные, они вернулись с небес на землю и потребовали самого крепкого белого рома; однако пить не стали — каждый принялся растирать себе ромом грудь, спину, руки, блестевшие от пота. И снова праздник пошел своим чередом — обычный, веселый, немного провинциальный семейный праздник; ничего особенного больше не происходило. «Пойдем,— сказала Вера,— дальше уже неинтересно. После того, что мы видели... знаменитые прыжки из «Видения розы» — ерунда, а «Икар» Лифаря кажется просто жалким...» Опять плыли мы через бухту на каюре. Вера сказала: «Если бы у Нижинского были такие лицовщики, когда он впервые поставил «Весну священную», он бы не провалился. Музыка Стравинского требует именно этого, нужны танцоры из Гуанабокоа, а не женоподобные дохляки из группы Дягилева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68