Да. Оказывается, он ходил на тайные собрания, передавал документы, помогал деньгами, очень помогал, и даже — научился в Испании — объяснял, как пользоваться или другим оружием... Энрике вырос в моих глазах, когда я у шала, что бегство его вызвано далеко не только страхом перед мнимой опасностью; но мне было больно, что он скрывал от меня ира иду и доверялся двоюродной сестре. «Милочка моя,— тем временем Тереса,— да как тебе скажешь, если ты и дна 1ь не хотела о политике? Мы привыкли, что ты ее ненавидишь».— «А ты что в ней смыслишь?» — «Мне она тоже противна, но я всегда в курсе. Я читаю газеты — как можно не знать того, что тебе грозит?» — «Это тебе? Да ты миллионерша, живи — не хочу!» — «Вот именно. Мне и надо знать, откуда ветер дует, чтобы сберечь не миллионы — куда там! —но все же немалую сумму. Тут у нас будет черт-те что!» — «Начинаю в это верить».— «Знаешь, животные чуют землетрясение... лошади в шахтах знают, когда взорвется рудничный газ... Так и мы, богачи, предчувствуем, грозит ли что-нибудь нашим счетам в банке. Понимаешь, когда что случается, у нас уже немалые суммы за границей... А тут неспокойно, ты мне поверь. Мы по горло в дерьме, и представь, нашим буржуа это нравится. Не так уж давно Мачадо звали «Херардито». Теперь у нас Фульхенсио, они его обожают, «мужчина с большой буквы», «настоящий кубинец»... Носят кольца с аметистами, потому что «аметист» похоже на «Батиста». Надо полагать, совесть нации укрылась в Сьерра-Маэстре».— «Надежды на них мало».— «Ничего, они нагнали достаточно страху, чтобы наши богачи переводили деньги в Штаты. В краю циклонов народ предусмотрительный». Я отхлебнула побольше виски. И впрямь, от него я обмякла, утихла, немного успокоилась. Я отупела, словно меня избили, но страдала меньше. Конечно, когда я проснусь, будет хуже, да ладно, главное — приглушить чувства, иначе нельзя жить. «Что ты думаешь теперь делать?» — спросила Тереса. «А что мне делать? Поеду в Каракас».— «Хорошо. Только я бы подождала».— «Почему?»—«Потому что лучше не рыпаться. Если разведывательная служба числит тебя в подрывных, не лезь к ним. Ведь они проверяют, кто едет за границу, от них и зависит разрешение... А если снова что-нибудь случится, мы уже не сможем рассчитывать на тетю. Так что не спеши». Она пошла в другую комнату, взяла из шкафа купальный костюм, стала раздеваться: «Окунусь-ка... А то от всего этого совсем раскисла, не лучше тебя». Тело у нее оказалось ладное, темное, нервное, хотя заметно было, что грудь держится так хорошо благодаря мастерству хирурга. «В мои годы трудно быть киношной дивой,— сказала она, перехватив мой взгляд.— То ли дело вы, танцовщицы! Но мужчины не замечают, что и требовалось...» — «Не уходи!» — «Голубчик, куда я денусь из бассейна? Я не русалочка, которая предала своих, чтобы переспать с принцем».
Мне было легче от того, что она близко, и даже от того, что я слышу, как она плещется, но все же на меня накатили одиночество и отчаяние. Сдаваясь загодя, я думала с ужасом, как трудно будет влачить существование, бесплодное, словно сизифов труд.
Здесь ничего делать нельзя. В стране, которой правят никчемные мещане, бесчестные политики и глупые солдафоны, нет места ни творчеству, ни духу. Библиотеки превратились в лавки, никто не ходил туда читать; концерты симфонического оркестра, столь славного во времена Клейбера, понемногу становились пустым светским развлечением; на всем острове не было музея современного искусства; лучшие живописцы уезжали или старели среди непроданных полотен. Словом, ясно, что животным моей породы нечего делать в этой столице, в этой рулетке, где духовная жизнь застыла между зеро и ДЕойным зеро. Что же, немного погодя, через месяц-другой, поеду в Каракас без компаса веры и буду прозябать там (не иначе, ведь я никого в тех краях не знаю) рядом с человеком, разочаровавшимся в своем искусстве, оставив навсегда циников и скептиков, вроде Тересы или Хосе Антонио (не говоря об Ольге, этой нуворишке, роскошествующей вместе с мужем-колаборационистом) и других, вроде Мирты и Каликсто (если он ушел от ищеек), пытавшихся взлететь и рухнувших рядом с изувеченными жертвами режима: «Le transparent glacier des vols qui n'ont pas fui...» l Впервые позавидовала я Гаспару, который хотя бы верит в партию, как верил Ренан в науку. Он здоров дуЬюю, думала я, он крепок и целен, как крестьянин, как простой человек, как пролетарий старой закваски, и марксизм дает ему то, что предкам его столетиями давало Евангелие: твердую и животворящую цель, основу бытия. Ко всему прочему, отчаяние и( колыхнуло во мне застарелый комплекс вины, стремление искупить ее, которое так часта приписывают русским, тягу к самоуничтожению — словом, то, что побудило Николая взять на себя преступление Раскольникова. Быть может, грех мой — счастливее; быть может, нельзя так полагаться на свой талант; бы i ь может, дурно целиком отдавать себя танцу. Я погружалась в бедонную пустоту своей души, мне нечем было жить, мне не <>< шлось даже горькой отрады — платить за содеянное... И в поисках опоры я стала смотреть на то, что окружало меня. Вот Сыр, где среди этикеток виднеется одна с бизоном... Вот карта, шакомая. старинная карта Кубы, напечатанная невесть где, а на пей, кроме известных городов — St Christophe, Scte Iago2, в нос iочном углу острова, чуть северней гор, написано крупными буквами: <Баракоа». Какой-то край света, затерянное место, приютившееся вдали от спеси и бурь XVIII века... И вдруг я вспомнила: карту эту мы с Энрике купили в Париже, на улице Сен-Жак, незадолго до отъезда. «Откуда она у тебя?» — спросила я Тересу, которая как раз входила, вытирая голову полотенцем со своими инициалами. «А, Энрике подарил,.. Помнишь, когда я ему привезла из Мексики трактат о перспективе? Давай-ка мы с тобой закусим». Я отвечала, что есть не могу, тошнит. «А ты постарайся».— «Нет, не могу». Мне хотелось позвонить домой. Узнать, что там. Сколько же мучаться в самых ужасных догадках? «Не советую,— сказала Тереса.— Если твой телефон прослушивается, возьмут на заметку и мой. А нам обеим это ни к чему, пока у тебя все не уладилось. Завтра я сама позвоню из автомата». Она поставила на стол красную икру, черную, сладкие стебли из Бразилии, итальянский паштет. «Супу согреть? У меня есть ox tail и clam chowder оба фирмы Кэмпбелл». Нет, не могу. Я давлюсь, страдаю, снова плачу, Тереса ставит на стол бутылку бургундского: «Лучшее лекарство — красное вино после виски. Заснешь как убитая. А это тебе и нужно».— «Ты не уйдешь?»— «Не бойся, останусь здесь, буду тебя стеречь... Пей и ложись. Мне еще рано. Устраивайся справа. Левая сторона—моя.— Она засмеялась.— Это безопасно. Вот будь ты мужчина... А этим не занимаюсь. Как говорится, хлеб с хлебом не едят». Дубленый желудок, унаследованный от предков, и на сей раз w справился с алкоголем. В девять я была пьяна, утром проснулась Я свежая, как ни в чем не бывало, и сразу вспомнила о беде, свалившейся на меня. Тереса спала рядом, слишком крепко, она приняла снотворное, вот и флакончик на столике. Передо мною всплыла карта, которую я видела вчера сквозь винные пары. Я посмотрела на нее. Да. Та самая, с улицы Сен-Жак. Тогда я вспомнила и бизона. Зубровку любил Энрике, ее никто здесь не знает, а этикетка была на трех бутылках, стоявших на самом виду, словно водку эту пьют у Тересы особенно часто. Такие бутылки продают только в одном магазине, и Энрике знал в каком. Повинуясь чутью, я осмотрела ящики и шкатулки. Открыла альбом с фотографиями — «New York — Rainbow Room— январь 43-го», Энрике и Тереса, обнявшись. Какой-то ресторан, 1 судя по бутылкам, итальянский. Энрике между двумя женщина, одна—Тереса, другую—тощую и бледную — я никогда не 1 видела. Подпись «Мы с Анаис Нин. Февраль 43». А вот еще одна, там же, с Бунюэлем и еще с кем-то, вроде бы с Джоном джем. Ведомая все тем же чутьем, я взяла с полки книгу Лнаис Нин, «Winter of Artifice». Посвящение, два года назад: «Тересе и Энрике, великолепным любовникам». Я толкнула дверь в другую комнату и увидела там на столе чертежи моего мужа, стопки писем, бумаг, заметок... Я стала трясти Тересу, (лишком крепко она спала. «Оставь ты меня, так тебя растак»,— сказала она, едва ворочая языком. Но я вытащила ее из нос гели и буквально поволокла к столу. «Что это такое? Почему письма? А чертежи? Ты можешь мне объяснить?» — Немного очнувшись, она посмотрела и сказала: «Последнее время его утомляло, что в конторе толчется народ, он не мог там работать, и потом он думал, что швейцар на него донес. Вот он и приходил сюда, здесь тихо».— «Возможно. Ну, а фото, а книга Анаис?» Тереса молчала. «Значит, вы с ним?..» — «Ладно, отвечу—да. Только ты не убивайся, хватает у нас трагедий. Это ничего не значит».— «Ничего не значит, что вы с ним пятнадцать лет!..» — «Как тебе сказать... Ведь это не всерьез... иногда... мы расставались, начинали снова... У меня своя жизнь... Он это прощал... Пойми ты, мы не придавали этому ни малейшего значения».— «А я только вам двоим и верила!» — «Ладно, не устраивай сцен, у меня есть своя Сара Бернар». Она посмотрела мне в лицо, с удивлением увидела, как оно застыло, и вдруг накинулась на меня: «А чего ты хочешь, когда тебя до ночи нет? Да и ночью еле живая, ничего ей не нужно! Тебе только танцы и танцы. Добро бы, плясала, как Павлова, а то—учишь других. Ты никогда не слыхала, что женщина ты никудышная? Упражняешься, упражняешься, а дура дурой! И вообще, не мешай мне спать». Она легла на бок и попыталась сунуть голову под подушку. «Скажи мне одно: Хосе Антонио это знал?» — «Ну, как же! — Зевок.— Приходил, тут с нами плавал».— Голова исчезла.— «Послушай».— Я спать хочу». Ну, все. Я коснулась дна черной ямы. Вокруг пустота. Схватиться не за что. Я одна, и земля меня отвергает. И вдруг, родившись заново в темной ночи, я захотела жить, но как бы назад—идти обратно. От всего отрешиться. Отказаться, (пускаться от нуля, где я была сейчас, вниз, по ступенькам oтрицательных чисел. Погрузиться во тьму полной безвестности. Ни к чему не стремиться; забыть, что знала. Если вокруг пустота, замкнусь в себе самой, отказавшись от всех притязаний. Тереса (пала тяжелым, неестественным сном, и я, презрев ее запрет, позвонила домой. «Никаких происшествий,— сказала Камила,— все в порядке». Хорошо. Я загляну в банк, а через час зайду за вещами. Пускай приготовит чемоданы, они на антресолях. «Вы уезжаете, сеньора? — «Да».— «За границу?» — «Да». Прежде чем уйти, я долго рассматривала карту, которую мы с Энрике купили на улице Сен-Жак, Scte. Iago. Дорога апостола Иакова, путь нищих, кающихся, обремененных, по которому ведет Венера, звезда моряков. "La mer, la mer, toujours recommencee". В банке я спросила кассира, отсчитывавшего мне столько-то тысяч песо, бывал ли он в Баракоа. «Упаси господь,— ответил он и засмеялся.— Это уж дальше некуда!»
Первые Верины письма, которые пришли в Каракас,— обо IUCM и ни о чем. Какие-то ласковые слова, совершенно пустые; через Хосе Антонио она знает, что все у меня в порядке, мой безотказный помощник Мартинес де Ос (испанский архитектор, которым я познакомился, когда он лежал в Беникасиме) оканчивает то, что я начал, несколько банальных вилл, супермаркет, сельское кафе, обе ее программы почти готовы, и, когда придет время дерзновенных гастролей, хорошо бы нам встреться в Париже. Приходится читать между строк. Вера настойчиво повторяет: «отдыхай», «лечись», «ты здесь не нужен» ( и отдохни как следует», и «не спеши сюда», и «перемена климата на пользу», и тому подобное). Вот почему она так сухо и холодновато пишет; ей кажется, что письма читают, и это вполне нарочно — перлюстрация, как и цензура, обычны в странах, где пущены в ход механизмы подавления. Я и сам понимаю, что но {вращаться нельзя. На Кубе царит террор поистине зверский, и слухи о нем доходят до нас, хотя в газетах ничего нет. Многое я и раньше знал от тех, кто, как мой раненый, косвенно или прямо принимал участие в нападении на Президентский дворец. Однако вести эти, на мой слух, грешили оптимизмом, который неизбежно побуждает новое поколение революционеров преувеличивать все, что им на руку. Здесь же сведения верные. Здесь, что у тех, кто был с Кастро на яхте «Гранма», положение все прочнее, а Сьерра-Маэстра, ставшая символом и душою борьбы, превратилась в настоящий оплот мятежной армии, которая, пополняясь что ни день все лучше обученными и вооруженными людьми, переходит от защиты к наступлению, чудесным образом воскрешая и продолжая дело повстанцев, боровшихся в прошлом веке против Испании. Здесь тоже военная диктатура, не столь явная, как у Батисты; однако некоторые газеты все же пишут обиняками о моей стране, надеясь на то, что умный поймет с полуслова. Кроме того, здесь в ходу европейские и североамериканские журналы, где помещают все более серьезные и достоверные статьи о борьбе, набирающей силу. «Пари-матч» прямо говорит о партизанской войне, и на фото можно увидеть прекрасно организованный лагерь, где в помине нет того беспорядка, который нередко царит в однодневных станах мятежников. Судя по всему, эти, в горах, взялись за дело не на шутку, у них суровая дисциплина и настоящее тактическое чутье. Следя за событиями все пристальней, я пытаюсь вместе с тем постичь странный город, Сантьяго-де-Леон-де-Каракас, который то и дело переворачивает мои понятия и становится причудливей с каждым днем. Он удивляет меня, раздражает, кажется мне чудовищным, даже мерзким, но и противоречивым, загадочным, таинственным, темным до ужаса, влекущим, несмотря на весь свой сумбур; ибо в нем, без сомнения, рождается что-то такое, что может родиться только в Латинской Америке, более того, только в городе, самое существование которого — непрестанно обновляющийся хэппенинг.
Хэппенинг этот, включающий множество действующих лиц, идет уже несколько миллионов лет. Неисчислимые годы, с третьего дня творенья, захватывала подземное царство первородная материя жизни, пока несметные богатства эти не прорвали земную кору и не брызнули вверх фонтанами зловонной, маслянистой жижи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68