Тетушка повернулась к Леонарде: «Скажи, чтоб ему принесли бутылку виски. Или чего он захочет. И от ужина чего-нибудь тоже... Радуйся, что не вышло хуже... Благодаря мне и особому благоволению генерала Мачадо, потому что твои дружки-коммунисты все уже на острове Пинос. Ну а теперь катись к чертовой матери!.. Тебе еще повезло... Поцелуй меня все-таки... Дай я тебя благословлю... Леонарда, платье...» И, словно занавес в последнем акте «Орестеи», опустилось, скрывая лицо графини, платье из кружев цвета фуксии, которое, взобравшись на стулья, держали на весу две камеристки. Мадам Лабрусс-Тисье, самая знаменитая в Гаване модистка, явилась неслышно несколько минут тому назад, дабы руководить операцией. «Elle vous va a ravir,— сказала она, поворачивая тетушку к трельяжу.— On va remonter un peu Pepaule, et ce sera parfait». Я шагал по своей комнате от одного окна к другому в сущности, две комнаты, разделенные совершенно ненужными колоннами и лакированным экраном, красным и золотым, с изображением танцующей Саломеи в утонченно-педерастичном английском стиле; экран отделял мою спальню от комнаты, где были книги и стол для черчения), смотрел на сад, на службы, на зимний сад, где росли орхидеи и прочие редкие растения, на большой задний двор, заставленный ведерками с колотым льдом, где охлаждались сотни бутылок шампанского. Смотрел на зеленую лужайку, в раме из подстриженных кустов самшита,— на этой лужайке танцевала когда-то Антония Мерсе, знаменитая «Аргентинка», в те времена она была еще никому не известной исполнительницей фандангильо и булерии; признаться откровенно, я пришел в восхищение: всего за четыре дня ловкий декоратор из тонких досок, тяжелых тканей, фанеры и гипса сумел выстроить сказочный, невиданный Монмартр — одновременно похожий и непохожий, смешение площадей Тертр и Пигаль — так, наверное, представляли их издали те, кому никогда не приходилось прогуливаться по этим местам. Рядом с миниатюрной «Мулен Руж» с медленно вертящимися крыльями, усеянными разноцветными лампочками, виднелся бар под вывеской «Ша Нуар». «Сьель э л'Анфер», а также «Кабаре дю Нэан» выглядели в точности как на сувенирных открытках для туристов. А там, дальше, рядом с эстрадой, где оркестр уже начал наигрывать «Paris, c'est une blonde» за испещренным дорожками английским подстриженным газоном, на лужайке, окруженной кустами роз, стоял «Ле Лапэн Ажиль», за увитой виноградом изгородью собирались постепенно гости, старый швейцар Ати-лио, наряженный Рёге Frede, в зеленом суконном костюме и с накладной бородой, ставил на грубые железные столы cerises-a-Peau-de-vie, а за ним выступал серый ослик, чисто-начисто выскобленный и протертый душистой эссенцией. Тут и там на газонах виднелись рекламные плакаты, имитирующие Тулуз-Лотрека, с изображениями La Gaulue, Valentin-le-desosse, Ивет Жильбер в черных нитяных перчатках, женщины в специально наняли по случаю великого пира... Но вот появился Венансио, он берет мой чемодан, «Сеньора графиня хочет поговорить с вами сию минуту. Поднимитесь к ней сейчас же». И, понизив голос: «Хочу предупредить вас, сеньорито, сеньора графиня из себя выходит. Как раз когда у нас тут такая запарка, «чтоб я сдохла» да «зараза» только от нее и слышим... на мадридский манер». (Тетушка моя, в самом деле, от многолетнего общения с испанской знатью усвоила привычку — что считалось шиком у родовитых и титулованных — в минуты веселья или гнева ругаться как извозчик, при этом она тщательно следила за правильностью произношения, и кастильские ругательства звучали в ее устах неестественно, чувствовалась искусственность, подделка... Слишком мягко произносила она звук «р» в слове «зараза», фальшиво звучало «л», когда тетушка произносила «балда», хоть она и достаточно упражнялась с тех пор, как получила второй графский титул, и много тратила времени, пытаясь научиться произносить «р» и «л» по-кастильски; тем не менее сказывалось влияние улицы, где в любое время суток, хочешь не хочешь, слышишь, как расхваливают свой товар уличные торговцы — мулаты,— и крики их врываются в высокие окна дворца...) Я поспешно поднялся к тетушке. Кристина и Леонарда в белых фартуках и наколках и две швеи только что завершили создание роскошного платья из кружев цвета фуксии, оно лежало на диване. Сеньора заканчивала свой toilette — так полагалось говорить на французский лад; я усмехнулся, вспомнив тетушкину ванную комнату — святилище тайных омовений: восьмиугольную, выложенную зеленым мрамором, похожую на склеп, храм Астарты или алтарь сирийской богини; в центре торжественно возвышалось монументальное биде из черного фарфора с многочисленными кранами, потенциометрами, кнопками, с помощью которых струю воды можно направить вверх, вбок, вниз, с регуляторами напора, с приборами для контролирования температуры и общим стабилизатором — словом, с механизмами такой сложности, какие требуются разве что для пилотирования самолета. Тетушка явилась, завернутая в халат цвета кардинальской мантии, отделанный птичьим пухом, похожая одновременно и на папу римского, и на Евгению де Монтихо, у нее был вид богини-мстительницы, как обыкновенно в минуты сильного гнева. «Нечего сказать, хорош конспиратор, карбонарий, агитатор, подлый обманщик, ренегат, изгой, бунтовщик, анархист, предатель своего рода!.. Ох! Хорошо, что твоя матушка, святая женщина, умерла, не увидевши всего этого!»... Я привык к такого рода бурным излияниям по самым ничтожным и смешным поводам; случалось, например, что тетушка устраивала трагическую сцену, если парикмахер неудачно сделал прическу, или горничная плохо отгладила нижнюю юбку, или же в газетах забыли упомянуть о том, что она пожертвовала в пользу прокаженных солидную сумму, или, перечисляя в светской хронике приглашенных к ней на обед, исказили чье-либо имя. Однако сегодня, кажется, случилось что-то более серьезное, ибо тетушкин голос поднялся до самых высоких нот и достиг торжественной выразительности интонации, ни дать ни взять донья Мария Герреро в последнем акте. Сегодня, когда все Общество Гаваны (слово «Общество» звучало в тетушкиных устах внушительно, явно с большой буквы, будто речь шла по меньшей мере о лицах, присутствовавших при бракосочетании Фернандо Медичи с Кристиной де Лорена, при встрече Аурео Паньо, на открытии Валь-де-Грас или на крещении наследника французского престола...),— когда все Общество Гаваны собралось в ее саду, в дом явилась полиция. Да, да! Полиция. (Здесь снова голос тетушки достиг необычайной выразительности, так произносят: Аверно, Торквемада или Видок...) Представители закона принесли свои извинения, держались весьма почтительно, однако сделали обыск в моей комнате, нашли несколько прокламаций, содержавших призывы к подрывной деятельности и оскорбления Первого Гражданина Нации, все это, разумеется, плоды моего пребывания в этом свинском университете, где полно мулатов, которые лопают лукуми, куда принимают всякую шушеру, а я между тем обязательно хотел поступить именно туда, в этот рассадник революционеров и коммунистов, несмотря на возможность учиться в Йельском университете, в Гарварде, в Оксфорде, в Кампбелле («в Кембридже,— поправляю я.— Кампбелл — это клоунских шароварах на велосипеде образца 1900 года и бурного белого, красного и черного вихря — французского канкана. Нанятые специально для этого дня официанты вздымали подносы над головами гостей, которые все прибывали; официанты были одеты в желтые полосатые жилеты и белые фартуки на манер garcon de cafe — навязчивый образ, давно исчезнувший во Франции и, однако, все еще живущий в мире... Я перешел к другому окну, стал смотреть на бассейн. Тут картина оказалась совсем иная: в свете прожекторов возились рабочие-американцы в комбинезонах, явно разъяренные, так как дело, видимо, никак не шло на лад; техник, обливаясь потом, весь красный, кричал, ругался на чем свет стоит, что, впрочем, нисколько не помогало, бегал от одного к другому, между какими-то аппаратами, трубами, проложенными по дну и по краю бассейна и образующими прямоугольник приблизительно в двадцать пять квадратных метров как раз на том месте, где я обычно купался по утрам, прежде чем сесть заниматься или отправиться в университет. Больше бассейном никто не пользовался, ибо тетушка никогда бы не решилась показаться слугам в купальном костюме, и без того горничные и служанки болтали, будто у нее ляжки capitonnes, а груди висят, как у капитолийской волчицы — бронзовое ее изображение, купленное в Италии, украшало богатую библиотеку с множеством книг в великолепных переплетах, которые — увы! — никто не читал. Впрочем, иногда по воскресеньям бассейном пользовалась еще молодежь; вместо того чтобы отправиться к мессе в церковь прихода Ведадо, мои двоюродные братья и сестры предпочитали поплавать кролем или брассом, что тоже было лишь предлогом — на деле они не столько плавали, сколько поедали зажаренную на решетке и угольях свинину и выпивали ужасающее количество John Collin's3 и Scotch-and-soda4. Но в этот вечер у бассейна происходило нечто невиданное: рабочие тащили шесты, термометры, что-то вроде термостатов, вода волновалась, мутнела, в ней ходили как бы зеленоватые облака, она загустевала, странным образом застывала... И вдруг я увидел чудо: поверхность воды начала твердеть, ревели моторы, работавшие, казалось, из последних сил, техник кричал и бросал вверх свою техасскую с загнутыми полями шляпу, вода стала стеклянной, хрустальной и наконец превратилась в лед. «Погасить прожекторы,— приказал вершитель чуда.— Чем меньше тепла, тем лучше. Моторы пустит на полную мощь... В здешнем проклятом климате...» Теперь одна только луна—луна, скрываемая изредка быстро бегущим облаком,— светила на глыбу льда, окруженную пальмами, заполнившую прямоугольное пространство с выложенным белыми плитками дном. «Это еще что за чертовщина?» — спросил я Леонарду, которая принесла мне бутылку бургундского, содовой и bretzels, и указал на твердую сверкающую поверхность бассейна. «Это для балерин на льду. Они только что прибыли, здесь будут одеваться. Сеньора графиня их из Майами выписала (подражая своей госпоже, она произносила «Майами» на американский лад, так же как «Нью Орлинз» и «Атлантик Сити»...). Такого на Кубе еще не видывали!..» Я повернулся к окну, выходившему в сад: площадь Пигаль была полна народу, восхищенные гости переходили от зеленовато-желтого домика Папаши Фредэ в кабачок «Ша Нуар» или в «Кабаре дю Нэан»; певица в смокинге и шляпе канотье визгливо пела, вытягивая губы, подражая Морису Шевалье:
Elle avait de tout petits petons,
Valentine,
Valentine,
Elle etait
frisee comme un mouton...
Там с бокалами в руках, среди мелькания атласа, кружев, газа, шелка, сверкания ожерелий, серег, водоворота пышных причесок и декольте, прохаживались, собирались группами, вновь расходились сахарные короли, владельцы громадных латифундий, магнаты трамвайных и телефонных линий, могущественные представители «Дженерал моторе» и «Дженерал электрик», Форда и Шелла, крупнейший пивовар, поставщик мраморных надгробий, великий кудесник биржи, высокочтимые воротилы Американского банка, благороднейший мыловар, граф, торгующий слабительными, владелец тысячи аптек, хозяин пятисот домов, а вперемежку с этими — великие комбинаторы от политики: посол президента Гувера с супругой, посол короля Альфонса, директор «Диарио де ла Марина», миллионер сефардского происхождения, известный истинно волшебным ясновидением относительно повышения и понижения акций, несколько военных в сверкающих мундирах и с высокими кепи под мышкой, а также несколько особо почетных гостей: племянник графа Романонеса, титулованные испанцы, не слишком влиятельные, из тех, что имеют яхту в Сан-Себастьяне и любовницу-певичку, представители семейства графов Новело, прибывшие из Юкатана, там они владеют необъятными землями, где растут агавы и где с благословенных времен дона Порфирио Диаса существуют частные тюрьмы для наказания непокорных пеонов. Гости движутся как бы по кругу, ритмично, будто фигурки карусели, среди них сразу заметны выскочки — порождения режима Мачадо, каждому из них хочется, чтобы все видели, как хорошо скроен его тщательно отутюженный фрак, как блестят платиновые или бриллиантовые запонки, он то и дело одергивает фалды, поправляет галстук-бабочку; благородные креолы со старинной родословной, чьи предки уже в XVIII веке владели плантациями сахарного тростника, добывали сахар, носят смокинг небрежно, свободно: они привыкли к нему; семенит изящными, маленькими ногами преклонного возраста креол, достает время от времени из кармана веер из черного шелка и обмахивает им то свой потный лоб, то напудренные плечи какой-нибудь сеньоры — старомодный жест, унаследованный от дедов, что поступали так на вечерах с танцами в колониальные времена. Теперь все в сборе, ждут только прибытия Носителя Власти; для него приготовлено почетное кресло под парчовым балдахином, натянутым между двумя позолоченными пиками, позади кресла уже стоят телохранители. Является тетушка, величественная, будто знаменитая актриса выходит на сцену, и, покрывая аплодисменты и восторженные крики, оркестр начинает играть «Tout va tres bien, Madame la Marquise», впрочем, певица уже довольно давно заменила «прекрасную маркизу» на «прекрасную графиню», хоть «графиня» и не рифмуется с il faut que Ton vous dise3. Но в данном случае главное, что tout va tres bien , и в самом деле все к лучшему в этом лучшем из миров для тех, кто ловко извлекает прибыли из земли, которую адмирал Католических королей назвал когда-то «самой прекрасной из всех, что видели глаза человеческие», он недурно писал, этот мрачный генуэзец, и, возвратившись из первого путешествия к берегам Индии, которая совсем не была Индией, он, как умелый специалист по рекламе, истинный предтеча Сесиля Б. де Миля, устроил для своих повелителей в театре одного из дворцов Барселоны первое в истории вест-индское шоу: с демонстрацией туземцев и попугаев, головных уборов из перьев, ожерелий из семян, золота (его выносили на подносах) и кожи огромной маха—последнее должно было, по всей вероятности, произвести сильное впечатление на людей, которые до того времени не видели змей, кроме гадючек в две пяди длиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68