Monsieur Franco avait promis, Monsieur Franco avait promis, De faire egorger tout Madrid, De faire egorger tout Madrid. Mais son coup a manque, II s'est casse le nez. Tout' l'Espagne en rigole,
Vive le son, vive le son; Tout' l'Espagne en rigole, Vive le son du canon .
Смолкла «Карманьола», не слышно больше «са ira». Теперь поют все вместе, на разных языках (я заметила, тут есть и русские, я сразу их узнала, летчики, кажется; «вернее, механики»,— сказал Жан-Клод), поют медлительную, величественную, такую славянскую «По долинам и по взгорьям...»; мелодия, с чсмырьмя бемолями при ключе, казалась мрачной, звучала тоскливым стоном, вовсе не бодрила... Потом выступали итальянцы, пели «Песню гарибальдийцев» и «Бандьера Росса», батальон «Эдгар Андре» запел «Die Rote Fahne», каталонцы затянули медленную, задумчивую очень старую песню «Els Segadors». Жан-Клод сказал, что эта песня живет (и ее поют) с XIV века; я заметила, что великий Поль очень внимательно слушал; своеобразная, торжественная, будто псалом, песня произвела, видимо, на него впечатление, кажется, я слышала, как он сказал: «Похоже па спиричуэл». Мне же эта мелодия напомнила одну тему из •1)ориса Годунова» и немного — «Грустную степь» Гречанинова... I! тут появились испанцы, они тащили бубны, самбомбы, i in ары — все, на чем играют на ярмарках и под рождество,— народные ударные инструменты, такие старинные, что о них наверняка писал еще архиепископ Итский. Испанцы эти были не из Беникасима, они приехали специально, чтобы приветствован» Поля Робсона. Сразу изменился характер праздника, боевой дух уступил место бурному веселью, зазвучала «Песня Пятого полка» — «пятый, пятый, пятый, пятый, пятый, пятый, пятый по-олк...», а потом «Четыре погонщика», с новыми словами, коюрые к этому времени уже обошли весь мир (я слышала их еще в Париже), пели все — болгары из батальона «Димитров», американцы из батальона «Линкольн», поляки из батальона «Домбровский», немцы из батальонов «Тельман» и «Эдгар Андре», французы из «Марсельезы», каждый выговаривал слова на свой лад?и потому иногда казалось, будто поют на эсперанто:
На мост, на мост Французский, На мост, на мост Французский, На мост, на мост Французский, Ах, мама, мама, Никто не ступит, Никто не ступит.
Мадрид, тебе не страшны, Мадрид, тебе не страшны, Мадрид, тебе не страшны, Ах, мама, мама, Бомбардировки, Бомбардировки.
И наконец, все смешалось в бурном веселье; Жан-Клод находил, что по стилю и рисунку песня напоминает «Трипили-трапала» — песенку XVIII века, которую Гранадос вставил в партитуру своей оперы «Гойески» (я видела, как танцевала в ней Антония Мерсе, «Аргентинка»), и даже куплеты «Марабу» Амадео Вивеса2 из «Доньи Франсискиты». «Ну-ка все вместе, все вместе, все вместе»,— гремело вокруг, и никогда, наверное, во время той страшной войны не пели и не плясали с таким увлечением; они верили в победу республики, все эти люди, что пели сейчас под затянутым тучами небом, черной ночью без единой звезды, кроме тех, что поблескивали на пилотках, да еще одна большая звезда всходила над земным шаром в глубине сцены:
Влез на сосну я повыше, v
Глянул, не видно ли Франко, Глянул, не видно ли Франко. Вижу, идет бронепоезд,
Франко удрал спозаранку,
Франко удрал спозаранку.
— Ну-ка все вместе, все вместе, все вместе,
Слышишь, свистит паровоз.
Франко, от злости тресни,
Франко, от злости тресни.
Когда повторяли припев, Гаспар Бланко вскочил на сцену, приложил к губам трубу, высоко вскинул ее вверх, будто скульптура — трубящий архангел где-нибудь в соборе. В третий раз прогремел припев: «Ну-ка все вместе, все вместе, все вместе...» Поль Робсон встал, он был выше всех — черная голова над кепками, фуражками, беретами. Робсон запел. Слушали молча, лишь изредка чуть посмеиваясь, когда он выговаривал на гарлемский лад испанские слова: «Моула» вместо «Мола», «Куэй-ио де Лано» вместо «Кейпо де Льяно». Но вот гигант поднял руку, словно проповедник, толкующий Апокалипсис,— наступила такая тишина, что стал слышен шорох волн. Поль Робсон запел «Интернационал»:
Arise! Ye starvelings from your slumber Arise ye criminals of want, For reason in rewolt now thunders, And at last ends the age of cant.
Интуитивно он ориентировался в этой толпе совсем разных, непохожих друг на друга людей, поворачивался к одной группе, потом к другой, и они подхватывали на своем языке. Пели нгмцы:
Washt auf, Verdammte dieser Erde, Die stets man nach zum Hungern zwingt. Das Recht, wie Glut im Kraterherde, Nun mit Macht zum Durchbruch dringt.
Потом итальянцы:
Compagni avanti il gran partito Noi siamo del lavorator. Rosso un fiore in petto e'e fiorito, Una fede e'e nata in cor.
За ними французы:
Debout, les damnes de la terre, Debout, les forcats de la faim. La raison tonne en son cratere, C'est l'eruption de la fin.
Но вот пение прервалось. Молодой мулат появился рядом с Робсоном. Он здесь один с острова Гуадалупе, и некому спеть с ним вместе, но он просит послушать «Интернационал Антильских островов». Чуть вздрагивающим от волнения, мягким голосом начал мулат, он старался петь как можно громче, чтобы и в последних рядах услышали:
Debou nou toutt каре soufri Debou рои пои toutt pa mouri Рои пои fini avek mize Eksploutasion sou toutt la te.
«А теперь все вместе»,— загремел Поль и принялся дирижировать. Люди столпились вокруг него. Запели на испанском:
Вставай, проклятьем заклейменный Весь мир голодных и рабов! Кипит нащ разум возмущенный И в смертный бой вести готов. Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим, Кто был ничем, тот станет всем.
Но, когда дошло до припева, включились французы, и мелодия Дегейтера вновь обрела слова Эжена Потье, эти слова знали, кажется, все, дважды повторенный припев звучал теперь по-французски:
C'est la lutte finale Groupons-nous et demain, L'Internationaaaaale, Sera le genre humain...
Аплодисменты, крики, радостный шум, объятия — так кончился этот необычный концерт. Зрители группами стали расходиться по корпусам, испанцы же сели в грузовики и автобусы, которые погашенными фарами ожидали их на дороге. «Салют!»... «Салют!»... Сжатые кулаки, поднятые вверх. «Салют!»... «Салют!»... «Зайдем ко мне ненадолго,— сказал Гаспар.— Еще рано. Есть бутылка «Фундадора», сегодня добыл».— «Пошли,— отвечал Жан-Клод.— Я что-то устал. Глоток коньяку не повредит...» Мы с кубинцем немного отстали: «Ну, как? Производит впечатление?»— «Бесспорно»,— отвечала я сдержанно. «Ты только не крути».— «Не понимаю».— «Ты отвечай: «да» или «нет».— «Поль Робсон — чудесный».— «А остальное?» — «Ну, что тут говорить! Гимны всегда производят впечатление. В них есть заряд коллективной эмоции».— «Только революционные гимны. «God save the King»1, например, мне ничего не говорит».— «А меня так вот очень даже волнует «Боже, царя храни».— «Не думаю, что тебе приходится очень уж часто его слышать».— «Чаще, чем вы думаете».— «На сборищах русских белоэмигрантов, конечно. Или же в церкви на улице Дарю?» — «Нет. На концертах — в увертюре «Тысяча восемьсот двенадцатый год». Кубинец рассмеялся: «Царский гимн побеждает «Марсельезу». Если бы Чайковский жил в наше время, ему бы заказали увертюру «Тысяча девятьсот семнадцатый год», вот тогда ты услыхала бы, как «Интернациопал» торжествует над царским гимном».— «Но поскольку никто еще подобной увертюры не сочинил...» — «Мы здесь делаем все, мюбы прозвучала увертюра «Тысяча девятьсот тридцать восьмой год» — победа «Интернационала» над «Джовинеццой» и песней о Хорсте Весселе. Быть может, скоро какой-нибудь испанский композитор напишет такую увертюру, и ты услышишь ее, а дирижировать будет Пабло Касальс—он с нами». Да. Пабло давал концерты в Барселоне. Дня три назад я видела там афиши с его именем. В афишах говорилось, что он выступает как дирижер. Не могу себе представить Касальса с дирижерской палочкой. Смычок — как бы естественное продолжение его руки. Это человек-виолончель; помню: он сидит, почти скрытый ею, он держит ее в объятиях, лысина его сверкает, будто лакированная, человек полностью слит с инструментом. Бах, «Лебедь». «Мне кажется, мелодия «О, Миссисипи» ему бы очень понравилась»,— сказал кубинец. Я тоже так думала — голос Робсона, когда он играл низкие ноты, напоминал виолончель. Они бы сошлись не только в мыслях, но и в музыке, в звуках, в образах, в словах... «Whiter skin of hers than snow» . Робсон и Павлова по-прежнему летели в ночи в своем небывалом, невиданном танце.
«Фундадор» оказался отличным. Мы упивались его ароматом, смеялись, болтали и совсем забыли о времени. Безмятежное наше веселье нарушила вскоре сестра; она с улыбкой призвала нас к порядку. «Уже третий час,— сказала сестра по-испански с заметным американским акцентом.— Вам следовало бы немного отдохнуть...» Мы шли к главному корпусу в пахнущей соснами темноте; желая, видимо, избавить меня от неловкости, сестра сказала, что мне можно переночевать (дело-то ведь ясное) в комнате Жан-Клода (она не сказала «с Жан-Клодом»); если женщина проделала такой трудный путь, чтобы увидеть своего мужа (мулатка подмигнула), так можно, как бы это выразиться, нарушить немного распорядок. Но все же для соблюдения приличий и чтобы наша встреча больше походила на встречу супругов, доктор Ивонна Робер (она прекрасно знала, что мы не женаты, я ей это сказала сразу, как только приехала) приказала поставить раскладушку рядом с его кроватью. Поскольку разговор пошел начистоту, я спросила, не будет ли «мое присутствие» вредно для здоровья Жан-Клода. «Он уже выздоровел,— отвечала сестра.— Бывают иногда приступы слабости, медленно поправляется. Да. Можно было опасаться неприятностей с поджелудочной железой, при срочных полостных операциях, какую ему сделали, случается, что не замечают таких вещей. Но дело обошлось благополучно. Температура нормальная — значит, все хорошо». Мне хотелось расспросить поподробнее. Срочную операцию я представляла себе так: тут же, на поле боя, режут кое-как, наспех. Непонятные слова «поджелудочная железа» звучали неприятно и жутковато. Поджелудочная железа — это, видимо, что-то опасно ранимое, загадочное, неизвестно для чего существующее и кто его знает где расположенное... Но мулатка говорила как будто уверенно: если бы этот орган был поражен, начался бы необратимый процесс. «Два-три дня температура 38, страшный жар, бессознательное состояние, и на рассвете — смерть». «На рассвете — смерть». Я вздрогнула (через три часа— рассвет. Это могло случиться в такую же вот ночь. Он приговорен. Он умер. Мрачная процессия людей в белом — они входят в комнату на рассвете, говорят: «да, умер...»)... Мулатка меняет гему: «Как хорошо, что вам удалось приехать! Это ему всего нужнее — присутствие женщины. У многих жены, подруги, возлюбленные остались в фашистских странах. К тому же республиканское правительство не может раздавать пропуска направо и налево любой женщине, которой вздумается навестить бойца, ведь в нашей бригаде больше сорока тысяч человек. А вы-то как? Как вам удалось до нас добраться?» Я объясняю: испанский писатель Макс Ауб, приятель Жан-Клода, устроил все. «Прекрасно! Лучшего и желать нечего. Теперь ваш друг начнет поправляться по-настоящему. Вы наконец-то снова вместе, так я понимаю...»— «Да. Мы снова вместе...» — «Великолепно! Самый верный признак выздоровления — когда у человека появляется жажда жизни. Раненый встает утром, умывается сам, бреется, начинает искать бриолин, чтобы причесаться, надевает тщательно отглаженную рубашку, отправляется гулять по побережью; он вроде бы ищет что-то, заглядывается на каждую встречную женщину; ну, а я смотрю на него и думаю — выздоровел. Хорошо, «но вы приехали!» Вот когда я ощутила всю суровую жестокость войны. Грубая правда и говорится грубыми словами. Спадают все покровы, вещи становятся на свои места. И я стою словно обнаженная перед этой женщиной; не раз исповедовались ей спасенные в последнюю минуту, вызволенные, возвращенные к жизни; я в ее глазах вещь, полезная в самом низменном плане, вне всех и всяких высоких мыслей и слов. Я больше не милосердная мать, как мне казалось совсем недавно, я просто одна из тех крикливых бродячих торговок и маркитанток, что во все времена ехали в повозках с полотняным верхом, как на офортах Калло, следом за воинственными ландскнехтами, за королевскими копьеносцами, шагавшими по дорогам Фландрии, Пьемонта, Миланского герцогства, Неаполя, в сумятице и суете военного быта — звон оружия, пение рожка, ржание коней, биваки, огни кузниц, где перековывают лошадей, чинят латы, и с нова скрипят колеса, тащится следом походная кухня да кучка музыкантов распевает непристойные песенки. Я тоже, как те женщины,— выход из положения, ведь втайне перед каждым мужчиной, как только он выздоровел, встает этот вопрос. И вот они отправляются в Кастельон-де-ла-Плана, надо «развязать» (я, кажется, слышала это выражение от Гаспара Бланко). А Жан-Клоду повезло, я здесь, ему проще и удобнее, чем другим. Грубость факта и грубость слов возмущают меня. Война по-своему ведет счет времени, я так не могу, у меня другие часы. Но Жан-Клод — вот он, только он и существует, значит, и я буду теперь по-новому, по-военному отсчитывать время. Кстати, взгляну на часы — без четверти три. Отодвигаем раскладушку — к чертям ханжеские больничные порядки! «Давай изголовье поднимем,— вместе крутим ручку и хохочем,— повыше, еще повыше, почти совсем вертикально, нет, надо немного ниже, а теперь слишком уж плоско, не годится, давай опять поднимем, да хватит же; еще немного, вот так...», а потом бьются наши тела, сливаются в одно, и мы плывем куда-то далеко-далеко, а когда возвращаемся — встает за окном едва заметная за линией моря ранняя прекрасная заря. И мы засыпаем, и солнечные лучи затопляют комнату. (У сестры-мулатки хватило такта не являться в то утро мерить Жан-Клоду температуру...) Разбудил нас радостный вопль Гаспара: «Пошли на пляж, черти! Уже одиннадцать! Не сидеть же целый день взаперти!» Я едва успела убежать в ванную — Гаспар ворвался в комнату, он высоко поднимал трубу; левая рука еще на перевязи, но уже без гипса. «Сняли гипс! — кричит Гаспар.— Если человечество надеялось, что я напишу «Дон-Кихота», оно здорово просчиталось. Мне с однорукими не по пути!»
И вот мы на маленьком пляже, битком набитом купальщиками, словно в Париже в летнее воскресенье, когда при свете солнца людям начинает казаться, будто вода в Сене не такая уж грязная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68