время oт времени он поднимал огромную ладонь — шел яростный спор о приемах хайалай; собеседник Хемингуэя, весьма живописного вида остроумный басконский священник, умело сочетал лукавую шутливость с красноречием церковника. «Поздоровайся с ним,— сказала Вера; ей очень хотелось познакомиться с Хемингуеэм.— Напомни о встречах у Гертруды Стайн, об Адриенне Монье, скажи, что в Беникасиме мы виделись с Ивэном Шипманом».— «Он сейчас другим занят»,— отвечал я; Хемингуэй нас не заметил, и я был рад этому, не хотелось воскрешать давнее прошлое; «Кафе де Де Маго», «Рю Одеон», книжная лавка «Шекспир и К°», которой владела Сильвия Бич, Джойс в невообразимо толстых темных очках, переходящий через улицу неуверенной походкой слепого,— все осталось далеко позади, в другой жизни. Я чувствовал себя повзрослевшим, ведь так много пришлось пережить: встреча с Адой, гибель ее в ночи, Интернациональные бригады... Вот почему деятели литературы сейчас не слишком интересовали меня. Словно острым ножом разрезано надвое мое существование, и я, живущий сейчас, нисколько не похож на меня прежнего, на эстета, что уехал однажды в Европу искать истину — высшую истину, а она в конце концов скрылась из глаз, будто обманчивый солнечный зайчик... Валери, Ортега, Бретон...
на кой черт они сдались, если не могут ответить по-настоящем на те вопросы, что больше всего меня мучают, если не предвидели катастрофы, что покачнула земной шар, не понимали хода, которая отметила меня, прошила пулеметом тело, поставив неизгладимую печать? «Свобода,— говорил Бретон,— единственное слово, которое имеет надо мной власть и может меня воодушевить». Ну, а какую свободу мог я получить? Прилеплять к холсту петушиные перья? Изображать горящих жирафов посреди пустыни, чашу, обтянутую кроличьим мехом, мягкие часы, женщину-манекен с пастью льва на бедре? Или на стенах клубов викторианских времен рисовать битвы птиц, людей-рыб, людей — листьев орешника, похожих на иллюстрации к романам Жюля Верна о приключениях Филеаса Фона да Робура Завоевателя.
Констан, знаменитый бармен, приготовляла нам Вера говорила — может быть, немного преувеличивая, доставить удовольствие моей кузине,— о том, что видела, слышала и наблюдала за последние несколько часов. Она уверяла, что мои родственники — величественная тетушка и остальные— очаровательны. Что ж касается «бар», сахарных и финансовых, они, на ее взгляд, мало отличаются от богатых коммерсант он — приятелей отца, которых она в детстве видела в Баку и Петербурге. Это устойчивый архетип времени. Все буржуа мира, будь они несколько более или несколько менее культурны и прочем, их культура—всего лишь снобистское подражание моде, и потому овладеть ею не представляет больших трудно-<| ей)—похожи друг на друга. И недостатки у них одни: почтение к богатству, привязанность к добытой собственности, поверхностное тщеславие и варварское равнодушие ко всему, что не связано с деньгами. В конце концов,— продолжала Вера, в своей крайней снисходительности она готова была чуть ли не прославлять моих родных,— картины Сулоаги и Сорольи не хуже грациозных пастелей Мари Лорансен, более ИЛИ менее явной салонности Ван Донгена или портретов дам с Коровьими глазами Кислинга, а «Рапсодия в стиле блюз» — вещь довольно оригинальная, в ней по крайней мере чувствуется нерв, энергия, и, уж конечно, она интереснее, чем произведения Жоржа Орика или Анри Core. Конечно, не дело, когда девушки, слывущие начитанными, считают «Le grand ecart» Кокто или «Дэвида Голдера» Ирен Немировской гениальными произведениями, но — черт побери! — не надо забывать, что книги эти имеют мировую славу и слава пришла сюда из Европы... Итак, можно было надеяться, что Верина балетная школа скоро станет реальностью. «Столько раз приходилось мне терпеть неожиданный крах, заниматься балетом систематически не удалось. Я отнюдь не prima ballerina assoluta, тем более здесь, где выступала Павлова, никто не придет от меня в восхищение. Но я верю, преподавание даст мне много радости. Это тоже творчество. Жители тропиков обладают врожденным чувством ритма. Начну с твоих родственниц, надеюсь, мне удастся сделать что-то из этих девушек,— и Вера засмеялась.— Теперь меня тоже будут называть «мадам», всех учительниц танцев почему-то называют «мадам», даже если ты русская, даже если родилась в Ростове, в Иркутске или в Баку». Однако Тереса была настроена не так оптимистично: «Не слишком-то ты надейся на этих девиц, они богатые, их пестовали и воспитывали с одной только целью, чтобы получился «предмет роскоши», обязательный для светского человека; они прелестны, очаровательны, каждая для того только и живет на свете, чтобы сделать «блестящую партию», стать супругой какого-нибудь крупного коммерсанта или предпринимателя, а если у него к тому и титул есть, неважно подлинный или купленный, так еще лучше».— «Я верю в призвание,— сказала Вера.— Я сама выросла в такой среде и все-таки занимаюсь искусством. Конечно, я жертва бурного времени. Родилась бы пораньше, училась бы у Мариуса Петипа или у старого Хлюстина; И попозже — тогда у Баланчина, у Сержа Лифаря; вот тогда, может быть...» «А ты? Что ты собираешься делать?»,— спросила меня Тереса. В те дни я пребывал в нерешительности, стоял на распутье, выбирая дорогу и с горечью глядя, как неумолимо летит время и, в сущности, ничего еще не сделано. Я вырос в богатой семье, у меня, конечно, есть рента, значит, можно вести праздный созерцательный образ жизни. Однако потребность деятельности снедала меня, мне не хватало, я жаждал самоутверждения, самоопределения. Но где найти опору, поддержку; вот Вера ухватилась за перекладину балетного станка, а мне за что ухватиться? «Ну, а ты? Что ты собираешься делать?» — снова (просила Тереса. И тут я вдруг решительно и твердо (мы выпили уже по три «дайкири»), как о деле давно обдуманном, объявил, буду продолжать учиться архитектуре, ведь более семи лет назад мне пришлось бросить учение. Обе женщины принялись аплодировать, и я попросил четвертый бокал, словно празднуя возвращение к нормальной жизни; слишком долго метался я по ( негу без руля и без ветрил, не знал покоя, будто человек без 1гни Шамиссо. А в глубине моей души гнездилась с детства внушенная уверенность—всякий человек должен стремиться
< делать карьеру (и Вера, и Тереса думали так же, вед» и они привыкли к буржуазной шкале ценностей), вот почему пора и мне обрести почву под ногами. Решение созрело внезапно, ( лов но бы случайно, и теперь я пытался как-то оправдать его:
11е могу же я оставаться без дела... Что ж, буду снова студентом. Может быть, самым старым во всем университете. Другого пути у меня нет. Корбюзье не многому меня научил, тем не менее я \\\лю об архитектуре гораздо больше, чем расскажут мне здесь. Я бы не струсил, если б пришлось проектировать Город Будущего, |де здания шестисотметровой высоты пересекают разные климатиические зоны, а под землей располагаются целые кварталы, рас i у г деревья, цветут сады, где автострады проходят над куполами соборов, Лучезарный Город, Город Солнца, Гелиополис, о котором мечтал Кампанелла... Но вот что касается конического исполнения... Я едва умею обращаться с логарифмической линейкой. Ничего не знаю ни о сопротивлении материалов, ни об их структуре. Плохо знаком с новыми материалами, с их возможностями. Моя подготовка — чисто эстетическая. А кроме того, чтобы люди считали тебя архитектором, нужен диплом».— «Диплом Гаванского университета — это дерьмо,—
сказала Тереса.— Но дерьмо, необходимое, чтоб начать работать; не слишком-то я верю в гениальность твоих будущих учителей, однако ты все же сможешь научиться проектировать дома так, чтобы они не обрушились и не задавили к чертовой матери всех жильцов...» — «Какая чудесная ночь!» — воскликнула Вера; за окнами в маленьком парке посреди бассейна, больше похожего на ванну, торчал кто-то мраморный, в духе Кирико, вокруг стояли тележки с мороженым: «Здесь я просто оживаю. Всего две недели прошло; грязь, ужас, дикие вопли — все осталось там, за океаном. Bye, bye, Муссолини! Bye, Bye, Адольф! Bye, bye, Франко!» — «Самая-то подлость в том, что некоторые их идеи перелетают через океан запросто, как аэроплан Линдберга»,— сказала Тереса. «Параскева Пятница не попустит!» — отвечала Вера. «Обе вы пьяны»,— сказал я.— «А ты-то? Ты бы поглядел, какая у тебя физиономия...» Не знаю, какая у меня была физиономия, но очень хорошо помню, что уставился на какую-то мулатку; с гордым видом прошла она мимо бара и свернула за угол. В наших краях одеваются легко; платье не сжимает тело, не облегает, не стягивает, не создает тот или иной, модный сейчас силуэт, оно лишь прикрывает великолепную наготу, формы не спрятаны, они живут, движутся, гармонично, свободно, и тело, и ткань, тоже живая, просторно вьющаяся вокруг него, словно поют. Плечо есть плечо, нога есть нога, грудь не искусственная, неподвижно-каменная, как у статуи, сдавленная хитро скроенным лифчиком, бедра не стянуты жестоко поясом. Что есть—все тут, и белым днем, и темной ночью в естественном своем виде, как создано богом. Мулатка, пробудившая во мне столь возвышенные размышления, пересекла сквер Альвеар и направилась в сторону полутемной улицы О'Рейли; величественно выступала она, покачивались бедра (аллегро), подрагивали груди (скерцо), голова поднята высоко («что у меня есть, то есть, потому что оно есть...»), и все вместе звенело и пело как сама жизнь. «Eine Kleine Nachtmusik»,— сказал я. «Зачем поминать Моцарта, когда видишь Гогена»,— отвечала Вера, уловившая направление моего взгляда. «Оба вы пьяны»,— заявила Тереса; сама она, впрочем, тоже выглядела не очень трезвой... В ту ночь нам с Верой было так хорошо, так чудесно, как никогда прежде — как будто все то же, что всегда, но какое-то особое состояние души, небывалое чувство слияния, ощущение единства в каждом движении, в каждом вздохе, и все кажется необычайным, неповторимым, пройдут годы, тысячи ночей, тысяча и одна ночь, но не будет больше нынешней несказанной радости, и ты никогда не забудешь, всю жизнь будешь помнить эту ночь, как самую сокровенную молитву.
Тереса сказала, что в одном из ее домов (она говорила о «своих домах», как герцог Осуна о своих имениях) можно устроить Верину балетную школу. Началась возня с плотниками, малярами, слесарями, каменщиками; однажды днем, когда мы отдыхали, усталые от этой возни, я спросил Веру, когда привезут инструмент. «Завтра».— «Рояль?» — «И думать нечего. Зал для [анцев и так небольшой. Да и ни к чему такая роскошь. Музыку для упражнений можно бренчать и на пианино. Опять же, чем дешевле, тем лучше...» — «Плейель» или «Гаво»?..» — «Ремингтон», представь себе. Старая пианола, но ее привели в приличное состояние, ну и сойдет...» Вера все говорила, говорила, говорила, может, поставить пианино к той стене, рядом с в глубине зала, а еще бывают такие рояли, портативные, французы называют их «жабами»,, но для нас и такой с лишком хорош; а о настоящем концертном рояле, вроде
«Стейнвея», нечего и думать, вдобавок хороший инструмент еще и слишком чувствителен, не вынесет он кубинского климата, потому что... Чересчур много роялей и пианино мелькало в ее поспешной речи, она говорила, говорила, не останавливаясь; какая-нибудь другая тема, видимо, просто не приходила на ум, избавиться от пианино Вера никак не могла, и было всяких, что я, наконец, подумал: теперь ей остается только начать описывать рояли из фильма Бунюэля Андалузский пес», да двух мертвых ослов, что лежат на них; едва лишь собрался я сострить по этому поводу, как Вера тихонько пристроилась рядом. «Ты о чем думаешь?» — спросил я. Слышно, почти уже погруженный в забытье. «Я теперь стараюсь вспомнить, как работала мадам Кристин, учила меня там, в Петербурге...» — «Закрой окно»—
Закрыто. Спи».— «А ты?» — «Я не хочу... Я вспоминаю...» ...Мадам Кристин отбивала такт, хлопала в ладоши, иногда « пиала вслух: раз, два, три, или — раз, и-и-и два, и-и-и три; раз, дна, четыре и-и-и раз, и-и-и два, и-и-и три, и-и-и четыре... она поправляла наши позы с помощью палочки и этой палочкой прибивала такт; за скверным, расстроенным фортепьяно сидела . девица, отстраненная от танцев по причине слабости; под ее треньканье целый сонм девушек, тут были и мои однолетки и годом моложе или годом старше, проделывали упражнения у станка. Станок, станок, станок, опять и опять < инок. Пять основных позиций. Метроном — 69... «Не ступай на пятки»... «Четыре раза»... «Начали...» «Теперь спиной к станку...»
Iloin во вторую позицию...» «Восемь раз...» «Вера, ты слишком «пошла от станка. Касаться спиной станка...» «А теперь метро-пом— пятьдесят четыре...» «Внимание... Внимание... Восемь 1>,п...» «Четыре вправо. Так...» «Четыре влево... Та-а-а-а-к...» (И проходили месяцы...) «Одилия, ты очень плохо работаешь. Не выставляй зад. Нечего танцевать задом. Выпрямись... Раз... два, три... Раз, и-и-и два, и-и-и три... Хорошо. Только зачем же другое-то выставлять? Можно подумать, что ты в постели в брачную ночь... Это еще что такое? Слезы? Нервы? Совсем ни к чему... Четвертая позиция... Спиной к станку... Зачем же вы плечи-то поднимаете до самых ушей? Забудьте, что у вас есть лопатки... Еще раз в четвертую позицию... Спиной к станку... Теперь наклон... Лбом коснуться коленей. При наклоне — выдох, выпрямляемся — вдох... Да что с тобой, Одилия, почему ты так плохо работаешь?» — «Мадам... У меня временное нездоровье».— «Еще у троих сегодня нездоровье, а они занимаются хорошо».— «Мадам, я...» — «А если бы у тебя был сегодня спектакль, думаешь, публике вернули бы деньги за билеты?» — «Мадам, когда у меня это, я очень устаю от упражнений».— «Ладно. Отдохни немного. Но вообще надо привыкать. Запомни: спектакли по этой причине не отменяют...» (И проходили месяцы...) «Эй! Откуда у тебя взялась эта мерзкая манера держать руки? Ты что, во французской школе? Или хочешь проверить, не идет ли дождик? Не понимаешь разве—-ты согнула руку, линия лопаток нарушена. Разводим руками округло, будто танцуем «Русскую»... Та-а-а-а-а-к».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68