«But not gone... But not gone»,— откликнулся Энрике.— Только Шекспир тут не годится. По масштабу своему Батиста тянет разве что на Муньоса Секу». (Я вспомнила, что Жан-Клода очень потешала его трагикомическая буффонада, достойная Альфреда Жарри, и завершавшаяся — как, скажем, «Месть дона Мендо» — горами трупов...) «Да, на Муньоса Секу,— повторил мой муж.— Плохо только, что это жизнь, а не сцена. И трупы будут настоящие. Сержант Батиста — не солдат Швейк, никому не причинивший вреда. Когда короля Убю поддерживает Вашингтон, фарс из тропической жизни обращается в елизаветинскую драму. Взгляни на Санто-Доминго и Никарагуа!.. Сержант Батиста уже показывал, на что способен. Очень боюсь, что сейчас, когда он набрался сил, да еще на волне победы...» Конец фразы я не расслышала — перед домом, гонясь за кем-то, загрохотали полицейские машины, а из окошек их глядели винтовки.
«Я газет не читаю»,— гордо говорил мой отец, когда я спрашивала в детстве, знает ли он о том или ином событии. «Я газет не читаю»,— повторял он на свою беду в смятенном Петрограде Керенского и князя Львова — а шел семнадцатый год! — и прибавлял, что он коммерсант, а коммерсантам нет дела до политики. Что до тканей, он знаток, и неплохой, но не берет на себя права сидеть одесную Отца и судить людей. «Если бы столько народу не переделывало мир,— говорил он,— все бы как-нибудь двигалось само собой. Теперь же любой школяр, умник из кофейной, ничтожный революционер берется все перекромсать и построить лучший мир на обломках былого, забывая, что цари, короли, императоры долго всматривались и многому учились прежде, чем принять бремя власти, а монархия в конце концов держится долгой традицией и почему-то существует повсюду, где у людей есть хоть капля разума. Только глупец не заметит различия между благоденствием, устойчивым миром и порядком, которые царили при Людовике XIV, Екатерине Великой или королеве Виктории, и беспорядком, царящим в непрочных и буйных республиках, где, как у нынешних французов — не говоря уж об этих колченогих мулатских странах,— бушует чума анархии». Отец мог рассуждать часами на эти темы. Так воспитали и меня, я не читала газет, тем паче что в них шла речь о «пакостях», которые не должна знать «порядочная барышня». Годами я не брала в руки журналов и газет, разве что понадобится порой проглядеть статью о музыке или балете. К тому же, думала я, те, кто узрел Красоту (с большой буквы, как писали в начале века), слишком ценят быстротечное время, чтобы тратить его на однодневки, пустячные репортажи, демагогические споры и мишурное красноречие. Когда я была девочкой, никто и представить не мог Габриэля д'Аннунцио, Данте Габриэля Росетти или Реми де Гурмона (да что там, Дориана Грэя, который стал для нас почти живым) с газетой в руке, а уж тем более Анну Павлову, легким лебедем, гордым альбатросом, неуловимой птицей Алкион летящую над нашим низменным миром, сотрясаемым что ни день пустыми спорами, партийными склоками, финансовыми скандалами и страшными преступлениями. Один английский эстет хорошо сказал, что человек тонкий не может жить в квартире окнами на улицу. Мы презирали окна, показывающие нам городскую чернь, коловращение толпы, распугавшеися перед пожарной машиной или покорно идущей за Правым оркестром. Мы почитали другие окна, в золоченой раме, открывавшие избранникам духа пейзажи Патинира, тихие дворики Вермеера, площади и памятники Жана Антуана Карона. Вести мы узнавали, глядя, как хоронят графа Оргаса; праздники праздновали с Гойей на ярмарке Сан-Исидро, и с Гуарди на ненецианском карнавале, и с Джеймсом Энзором на карнавале фламандеком; о самом важном, что только есть, рассказывали нам ученики в Эммаусе, освященные свечою, которую зажег Рембрандт; что же до хроники, нам сообщали вовремя о похищении сабинянок, об избиении младенцев и — в помпезном стиле Давида—о коронации Наполеона. Отец мой, коммерсант (поскольку клиент всегда прав, торговцу не пристало иметь собственное мнение), и я, поклонница прекрасного, вступили в эру перемен, переворотов, потрясений невинными, как идиоты. Потому-то старый Владимир так удивился, когда состояние его куда-то унесла Октябрьская (по календарю — ноябрьская) революция, а Веру Владимировну, единственную дочь, с малых лет били и швыряли превратности эпохи, причем сама она ничего не делала, ничего не ведала и поражалась всякий раз, когда календарь начинало лихорадить. Энрике сказал мне, что Куба подпала под наглую диктатуру военных, но я все равно ничего не понимала; если, с трудом преодолевая застарелое отвращение, заглядывала в газету, я не знала многих имен, не знала, что важно, что неважно, мало того — мне были незнакомы многие слова, которых я не встречала ни в стихах, ни в мемуарах художников и артистов, ни в трактатах о балете и о музыке. Поистине хоть покупай словарь, справочник, пособие по тайнописи, чтобы понять, что же такое «латифундии», «монополии», «государственные земли», «централизм», «протекционизм», «тарифы», «таксы», «денежный оборот», «налог на сахар», «предмет тяжбы», не говоря уж о темном лесе всяких «демпингов», «пулов», «прибавочной стоимости», «экспансионизма», «плюрализма», «инфляции», «самовластия», «экономики, движущейся по замкнутому кругу», и так далее, и так далее — словом, всего того, что вперемежку с неудобопонятными сокращениями предлагали статьи и передовицы моему неопытному взору. Нет, мое дело — танец, им я и буду заниматься, думала я, не замечая, что исподволь возвращаюсь к доводам отца. (Правильно говорили восточные мудрецы — высшая мудрость в том, чтобы истово, на совесть, с любовью и смирением отдавать себя делу, к которому ты призван.) К тому же, с тех пор как мартовские иды омрачили мое пробуждение, все вроде бы встало на место: небо являло мне прелестнейшие облака, море было красиво, кактусы мои росли как нельзя лучше, благоухали туберозы, которые приносил мне Гаспар Бланко из аркад Паласио-де-Альдама. Тачай сапоги, если ты сапожник, каждому свое, будем возделывать сад по примеру Кандида, раз, два, три, и раз, и-и-и-й два, и-и-и-й три...
Я надела шоры, я вслушивалась в стук метронома — раз, два, раз, два, раз и-и-и-и два, работа спорилась, как вдруг в конце июля (точно 26-го, мы собрались праздновать день рождения Каликсто, но сам он пришел хмурый, озабоченный, едва ответил на поздравления и поскорее сел к приемнику) мы узнали, что в провинции Орьенте произошло что-то важное. Допоздна слушали мы дикюров, комментаторов, хотя и не могли разобрать, что правда, что ложь, что преувеличено, что искажено. Из всех сообщений выделялось то, что называли «нападением на казармы Монкада»; то, чему — вскоре я убедилась в этом! — суждено было сильно повлиять на всю нашу жизнь. И женщине, не читавшей газет, пришлось со следующего же дня поступиться своим подчеркнутым (а то и преувеличенным) равнодушием к происходящему, ибо ей, что ни час, сообщали новости Энрике, Гаспар, соседи, Качиксто, даже Мирта, против ожидания разделявшая общую тревогу. Передо мной мелькали шапки и подзаголовки, и свежая краска еще не совсем просохла на газетных листах, в которых говорилось мелкими буквами то же самое, что было сказано большими. Вот «Алерта»: «Подрывные действия в провинции Орьенте. Больше 80 убитых. Многие не опознаны. Правительственные войска контролируют положение. Отряды мятежников, пытавшихся бежать, отрезаны от моря». Вот «Крисоль»: «53 убитых в Бойямо и Сантьяго». Вот «Орьенте» (газета, которая выходит в Сантьяго, ее привез Гаспару его приятель, музыкант, прилетевший 27-го дневным рейсом): «Убитых 61 человек, раненых— 28. Таков печальный исход нападения на казармы Монкада, (овершенного отрядами мятежников, которыми, по слухам, командовал Фидечь Кастро». Имя это появилось назавтра в «Алерта»: еще 20 человек. Правительственные войска идут по следу мятежников, Фиделя Кастро». Тогда же, 28-го, газель поместили и комментировали речь Батисты. Окопавшись на поенном полигоне, под защитой лучших своих частей и североамериканских инструкторов, диктатор утверждал, что на казармы напали наемники, среди которых много иностранцев, а нанял их президент, свергнутый им, Батист ой, в мартовские иды, и покушались они на его, Батисты, жизнь. «Странно! — воскликнул он. Зачем затевать покушение так далеко от жертвы?»
Брешет ваш Батиста (простите, мадам)»,— сказал Калике то.
Никаких тут нет наемников, кроме тех, кто служит реакционным заправилам. Их мы навидались за последнее время»,— сказал I «ic пар. «Именно, что твои бандиты из гангстерских фильмов»,— ( казал Каликсто. «Только на то и годятся, чтобы стрелять именины,—сказала Мирта. —В жизни не замахнутся на такое долго».— «То-то и оно,— сказал Энрике.—Таких дел не начинают, если не рассчитывают хотя бы на поддержку народа»,— «Разве вы безумцы...» — сказала я. «Безумцы творят иногда великие пещи»,— назидательно сказал Каликсто, повторяя мою же фразу, которую я нередко употребляла в беседах с учениками, рассказывая о дерзновенных замыслах Берлиоза, о подвижнической борьбе Бетховена или о том, как Вагнер решил создать театр, где ставили бы заведомо несценичные оперы. Однако здесь и сейчас, hie et nunc, мы были далеки от этих бодрящих примеров. «Авансе»: «Правительственные войска продолжают преследование мятежников. Еще один убитый в усадьбе «Сибоней». «Оттуда они и вышли»,— сказал Каликсто. «Эль Мундо»: «В столкновении при Гран-Пьедра убиты шесть участников нападения на казармы Монка-да, пытавшиеся бежать». «Гавана Пост»: «Lenin book found on attackers». «Иначе и быть не могло!» — воскликнул Гаспар. «Информасьон» (от 29-го): «Мятежники отступают, стычки у Сьерра-Маэстры. Перестрелка в Маффо. Обнаружены три трупа. Результаты вскрытия. Патруль на улицах». По мере того как шло время, события обретали все больший масштаб. «А если бы прибавить то, что от нас скрывают...» — сказала я. Все думали, что об истинном размере событий можно судить по реакции властей: «На 90 дней приостанавливается действие конституции». «Вводится цензура на все журналы и газеты». «Столкновения в провинции Орьенте». А министр информации сообщил журналисту из Штатов: «Attackers of army post indentified as criminals». «Чтобы изловить несколько преступников, не поднимают на ноги армию»,— заметила Мирта. «Диарио де Куба»: «Найдены убитые в Байямо. Неопознанные трупы на дороге, ведущей к сахарному заводу «Софиа». «Все убивают и убивают!» — сказала я. «Должно быть, репрессии страшные»,— сказал Каликсто. «А сержантик забирает все круче,— сказал Энрике.— Сперва он толковал о безумной попытке и призывал к согласию—это с чем, с полицейским террором и отменой лекций в университете? Потом взял тоном выше: нашу терпимость неверно понимают, власть должна быть спокойной и. справедливой, но сильной, терпение наше истощилось...»— «А это,— сказал Гаспар.— «Эль Пайс» пишет, что арендаторы поддерживают правительство. Мало им армии?» — «Мой класс, как всегда, верен своим принципам»,— сказал Энрике. А 3 августа «Авансе»: «Схвачены Фидель Кастро и еще семь беглецов». «Пренса либре»: «Фидель Кастро схвачен на привале, под Сантьяго-де-Куба». «Диарио»: «Напряженность значительно уменьшилась после поимки главаря мятежников Фиделя Кастро Рус». Наконец, «Крисоль»: «За все отвечаю я один», говорит в своем заявлении Фидель Кастро. Молодой и крепкий человек, отягощенный ответственностью, размеры которой ему, без сомнения, понятны, ибо он юрист по образованию, с поразительным спокойствием, легко и красноречиво рассказал все подробности своего плана и его выполнения вплоть до того момента, когда сам он был схвачен и перевезен в город».
Мы обсудили все это, до капли исчерпав гипотезы, порожденные чтением газет, которые могут дать лишь то, что дали, как ни читай между строк, как ни вычитывай, ни толкуй и ни выдумывай, и пришли к одному и тому же выводу. Последние события никак не характерны ДЛЯ всей предыдущей истории страны и заслуживают самого пристального внимания. А задумали все это, организовали, осуществили люди, ни в малой мере не связанные с прежним режимом. «Ну, о Фиделе Кастро ты слышал»,— сказал Гаспар моему мужу. «Только это имя мне что-то говорит,— сказал Энрике.— Остальных я совершенно не знаю».— «И я»,— сказала Мирта. (А я чуть не сказала: «Тебе о таких делах и знать незачем. Ты танцуй, танцуй, танцуй, и вся забота».) — «Да и пресса до сих пор их не знала»,— сказал Гаспар. Но самым поразительным было то, что эту очень смелую, хотя и провалившуюся попытку предприняли люди нового поколения, далекие от чаяний и забот, переживаемых нашей общественностью с начала века. Здесь не было генералов и адвокатов, «сильных личностей» и краснобаев, больше сорока лет заправлявших в стране политикой, не было и особого лексикона, рассчитанного на неграмотного избирателя,— того лексикона, согласно которому одного президента называли Акулой (не за прожорливость ли?), другого — Китайцем (за сухую, желтоватую кожу), третьего — Надсмотрщиком, словно на сахарной плантации (за суровость), нынешнего — Индейцем, что его вполне устраивало, ибо гипсовый или глиняный индеец красовался не в одном «святилище» рядом со статуэтками Чанго и Огуна, считавшихся олицетворениями грома и железа. В том, что произошло в Сантьяго,— к радости многих и крайнему испугу прочих — проявило и утвердило себя молодое стремление все обновить, начать сначала. «Мы уже задыхались,— сказала Мирта.— А это — как второе дыхание».— «Однако,— сказал мой муж,— его не хватило на победу».— «Удивительнее всего,— сказал Каликсто, — что люди эти из самых разных слоев. Да, там были студенты, но и служащие, и рабочие, больше того — женщины из буржуазных семейств». Меня удивило, что он знает обо всем этом. «Понимаете, мадам... Я ведь не только танцую. На Пласа-Вьеха, в кабачке, у стойки, узнаешь многое, чего в газетах не сыщешь. Мы называем это «радио Бемба» ». («А французы — арабским телефоном»,— подумала я.) Через несколько дней голосом своих газет заговорил Батиста: «Порядок полностью восстановлен по всей стране».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68