может ли честь (честь ведь идет от этического)
вернуть человеку руку или ногу, с явным торжеством и радостью отвечает: да,
не может, но зато, когда ее требования не исполняются, она может так
изуродовать человека, как не изуродует самый свирепый палач, - нельзя не
спросить себя, что подвинуло его приветствовать силу, способную раздроблять,
сжигать, испепелять, - но неспособную ничего не только создать, но и
воссоздать? Особенно если припомнить, что в жизни Киргегард так же мало
проявлял жестокость, как и Нитше, и что он с такой яростью набросился на
друзей Иова за то, что они не хотели признать законными его жалобы и
проклятия? Не есть ли и у Киргегарда, как и у Нитше, такое прославление
"этического" только выражение тяжелой, непримиримой и неистребимой ненависти
к нему? Киргегард словно хочет сказать: люди считают этическое высшим
жизненным началом, но вот что оно сулит вам: примете вы это? Не думайте
отделаться от него дешевыми подачками. Оно потребует от вас того, что вам
дороже всего на свете. Оно придет к валяющемуся на навозе Иову и скажет ему:
я не могу вернуть тебе ни стад твоих, ни богатств, ни детей, ни здоровья. Но
если ты согласишься от всего этого отказаться и признаешь, что мои хвалы
стоят больше, чем все блага всего мира, я поддержу тебя, приму в свое лоно;
если же не согласишься, если будешь по-прежнему настаивать, чтобы тебе
вернули отнятое, я осужу тебя, извергну из своего лона и к ужасам, которые
выпали тебе на долю от моего брата, Необходимости, прибавлю еще новые ужасы,
много более страшные, чем те, которые ты уже знаешь. И сделаю это даже не от
своего имени, а от имени того, кто звал к себе трудящихся и обремененных,
обещая им успокоение. Ибо и он, так же, как и я, не может дать тебе
"повторения", и успокоение, которое он обещал, будет во много раз хуже, чем
те беды, которые ты испытал31. В том, что "этическое" так рассчитывалось с
людьми, спора быть не может. Но тоже не может быть спора, что оно таким
языком никогда не разговаривало и не обнажало так смысл обещанных им людям
блаженств. Стоики и Платон так не говорили. Аристотель в своей "Этике"
ставит условием блаженства определенный minimum житейских благlxxx. Даже
пелагиане, когда бл. Августин сделал слабую, относительно, попытку оспорить
право "этического" раздавать людям высшие блага (quo nos laudabiles vel
vituperabiles sumus)lxxxi, - и именно потому, что они не за страх, а за
совесть действовали, - так защищать этическое не дерзали. И в самом деле:
есть ли то защита или самое чудовищное, безудержное обвинение - под маской
защиты? Этическое ставит условием своего благоволения готовность человека
безропотно покориться всему, что Необходимость принесет ему, - так выявить
природу этического не значит ли пригвоздить его к позорному столбу и навеки
опорочить его? Киргегард, как я указывал уже, настойчиво повторял, что
экзистенциальные истины требуют не прямого высказывания. Он же, мы помним,
заботливо скрывал и не хотел называть конкретным словом то свое реальное
переживание, которому его волей (или, может быть, и какой-нибудь другой
волей) суждено было превратиться во всемирно-историческое событие. И,
по-видимому, у него были все основания так поступать. Может быть, потому,
что он, как царица в сказке Андерсена, прятал свою горошину под
восемьюдесятью перинами, ей пришлось разрастись не только в его глазах, но и
в глазах отдаленных потомков, до таких грандиозных размеров: покажи он ее
всем открыто, никто бы на нее и глядеть не стал. Того больше: когда он ее
извлекал из-под бесчисленных покровов, она и ему казалась - мы об этом
достаточно слышали - ничтожной, скучной, жалкой и смешной. Но скрытая от
человеческих глаз, она приобретала всемирно-историческое значение и для
него, и для других. Он даже забывал свой неистребимый страх и обретал силы и
мужество глядеть в пустые глаза сразившего его Ничто. Нелегко было убедить
ему себя, что не Гегель и спекулятивная философия, а Иов с его воплями ведут
к истине. Нелегко было ему даже на время отказываться от покровительства
этики. А ведь это были только первые шаги. Впереди предстояло труднейшее.
Нужно принять грехопадение - и не такое, каким его принято изображать, а то,
о котором рассказано в Св. Писании, нужно принять Абсурд, нужно вырвать веру
из тисков разума и от веры, Абсурда и Св. Писания ждать того освобождения, в
котором разумное мышление отказало человеку. И все это проделать пред лицом
Необходимости и Этики и того непобедимого страха пред ними, о котором мы
слышали уже. Естественно, если в дальнейшем нам предстоит быть свидетелями
непрямого способа высказывания и тех бесчисленных, странных, не всегда
координированных движений - иной раз почти конвульсивных и судорожных,
которых затеянная им борьба требует. Для Киргегарда разум и этика
превратились, говоря словами Лютера, в bellua qua non occisa homo non potest
vivere ("Чудовище, не убив которое человек не может жить")lxxxii. Отсюда и
идет экзистенциальная философия: человеку нужно не "понять" - а жить, и он
противопоставляет, осмеливается противопоставить свои ridere, lugere и
detestari - пониманию, тому, что добывается философией спекулятивной. И Св.
Писание благословляет его на этот подвиг: justus ex fide vivit ("Праведник
жив будет верой"), говорит нам пророк, а за пророком апостолlxxxiii. И еще:
если у вас будет вера с горчичное зерно, то не будет для вас ничего
невозможного - (?(?( ?((((("((( ?(<(lxxxiv.
V. ДВИЖЕНИЕ ВЕРЫ
Я не могу осуществить движение веры; я не могу закрыть глаза и без
оглядки броситься в бездну Абсурда.
Киргегард
От Иова путь ведет к отцу веры, Аврааму, и к его страшной жертве. Вся
книга "Страх и Трепет", заглавие которой взято из Библии32, посвящена
Аврааму. Уже с Иовом было трудно, очень трудно: мы помним, каких усилий
стоила Киргегарду его решимость противопоставить слезы и проклятия Иова
спокойному и трезвому мышлению Гегеля. Но от Авраама потребовалось больше,
много больше, чем от Иова. Иову его беды были ниспосланы внешней,
посторонней силой - Авраам сам заносит нож над тем, кто ему был дороже всего
на свете. От Иова люди бегут, и даже "этическое", чувствуя свое полное
бессилие, незаметно отстраняется от него. От Авраама же люди не бежать
должны, а ополчиться против него, этика же не только отстраняется от него,
она его предает проклятию. На суд этики - Авраам величайший из преступников,
отверженнейший из людей: сыноубийца. Помочь человеку этика не умеет, но, мы
знаем, она располагает достаточными средствами, чтобы замучить того, кто не
угодил ей. Авраам одновременно и несчастнейший, и преступнейший из людей: он
теряет любимого сына, надежду и опору старости, и, вместе с тем, он, как и
Киргегард, теряет свою честь и свою гордость.
Кто такой этот таинственный Авраам и что это за загадочная Книга, в
которой дело Авраама не заклеймено позорным именем, которого оно заслужило,
а прославлено и возвеличено, в поучение и назидание потомству? Напомню уже
приведенные мною раз слова Киргегарда: "Авраам своим поступком переходит
границы этического. Его (?((( (цель) лежит выше, вне этического. Озираясь на
этот (?(((, он отстраняет этическое". Мы помним тоже, что этическое
прикрывало собой Необходимость, которой дана власть превращать в камень
всякого, взглянувшего на нее. Как мог осмелиться Авраам отстранить
этическое? "Когда я думаю об Аврааме, - пишет Киргегард, - я как бы
совершенно уничтожаюсь. Каждое мгновение я вижу, какой неслыханный парадокс
составляет содержание жизни Авраама; каждое мгновение что-то отталкивает
меня от него, и мысль моя, при всем ее напряжении, в парадокс проникнуть не
может. Я не продвигаюсь ни на один волосок вперед. Я напрягаю все существо,
чтобы добиться своего, но сейчас же чувствую себя совершенно
парализованным". И дальше он поясняет: "Я могу вдуматься в героя, в Авраама
же моя мысль проникнуть не может. Как только я пытаюсь подняться на его
высоту, я сейчас падаю, так как то, что мне открывается, оказывается
парадоксом. Но я оттого не принижаю значения веры, наоборот: для меня вера
есть высшее, что дано человеку, и я считаю нечестным, что философия ставит
на место веры что-то другое и веру высмеивает. Философия не может и не
обязана давать человеку веру, но она должна знать свои пределы, она не
должна ничего отнимать у человека и менее всего вправе она своей болтовней
лишать человека того, что он имеет, точно это было пустяком и
ничтожностью33. Тут, конечно, нужно остановиться и спросить в свой черед: по
какому праву Киргегард утверждает, что вера находится за пределами
философии? И можно ли так "легко" отделаться от притязания философии, "быть
абсолютным судьей", пред которым, как нам сказал Гегель и как думают все
почти философы, "содержание религии должно оправдать и объяснить себя"? Но
Киргегард, как отчасти уже можно понять из того, что он нам рассказал об
Аврааме, и сам знает, какие трудности ему предстоят. Он пишет: "Я глядел в
глаза страшному и не боялся, не дрожал. Но я знаю, что если я даже и
противостою мужественно страшному, мое мужество - не есть мужество веры, но
есть, сравнительно с последним - ничто. Я не могу осуществить движения веры:
я не могу закрыть глаза и без оглядки броситься в бездну Абсурда". Он это
повторяет несчетное количество раз: "Да, этого движения я не могу сделать.
Как только я его пытаюсь сделать, все идет кругом вокруг меня". Или даже
так: "Сделать последнее движение, парадоксальное движение веры для меня
просто невозможно. И я бегу укрыться в горечь покорности"34.
Откуда пришли все эти "не могу" и "невозможно"? Кто или что парализует
волю Киргегарда, мешает ему сделать то, что он называет движением веры и
властно гонит его в скорбную долину покорности и бездействия? У философии,
сказал он нам, т.е. у разумного мышления, нет права своей болтовней отнимать
у человека веру. Но разве тут идет вопрос о праве? У Необходимости тоже не
было никакого права ограничивать власть Отца богов, но и божественный
Платон, и суровый Эпиктет тем не менее принуждены были признать bona, optima
fide, что Зевс, вседержитель все-таки, хотя и против воли, покорялся
Необходимости и уступал ей: ему хотелось отдать людям и их тела и весь мир в
полную собственность, а пришлось удовольствоваться лишь "подержанием" и
благоразумными советами находить блаженство в малом. Что же? И Платон, и
Эпиктет, и сам Зевс не были достаточно мужественными, чтобы вступить в бой с
Необходимостью, и тоже бежали с поля битвы, чтобы укрыться в скорбной долине
покорности, как выразился Киргегард? Если бы мы обратили этот вопрос к
греческим философам или богам, они бы с негодованием отвергли объяснение
Киргегарда. Мужества у них было достаточно, более чем достаточно, и не за
мужеством тут стало дело. Но всякий разумный человек твердо знает, что
Необходимость потому и есть Необходимость, что ее преодолеть невозможно, и
что скорбь резиньяцииlxxxv есть единственное утешение в жизни, которым
бессмертные поделились со смертными, отдавши им от своей способности
приспособляться к условиям существования. Киргегард всегда взывает к
Сократу, учителю Платона и Эпиктета. Но у Сократа ли было недостаточно
мужества? И мог ли Киргегард хоть на минуту допустить, что Сократ взял бы
сторону Иова или Авраама? Сократ, который всегда высмеивал мужество, не
рассчитывающее вперед свои силы и без оглядки бросающееся в опасность!
Несомненно, что весь яд и всю остроту своей иронии и своих сарказмов Сократ
направил бы против неистовствующего Иова и еще больше против бросающегося с
закрытыми глазами в пропасть Абсурда Авраама. Философия не вправе отнимать у
человека веру, не вправе высмеивать веру! Откуда принес эту заповедь
Киргегард? Не наоборот ли: не есть ли основная задача философии в том,
чтобы, высмеявши веру, вернуть людей к единственному источнику истины - к
разуму? Особенно такую веру, какую прославляет Киргегард в Аврааме. Уже с
Иовом дело обстояло плохо: нужно быть выжившим из ума и совершенно
невежественным притом человеком, чтобы из-за своих личных неудач, хотя бы и
больших, призывать к ответу мироздание. И надо быть до крайности наивным -
как неизвестный автор Книги Иова, - чтобы серьезно уверять, что Бог мог
вернуть Иову и его угнанных коров, и отнятые богатства, и даже убитых детей.
Все это явная выдумка, все это детская сказка, и если Киргегард, полагаясь
на прочитанную им в Старой Книге историю Иова, возвещает, что отныне
исходным пунктом философии будет не воспоминание, как учили Сократ и Платон,
а повторение, то это лишь свидетельствует о том, что он дурно мыслит, что он
не умеет, как того совершенно законно требовал Гегель, отвлечься от своих
субъективных желаний и погрузиться в самое вещьlxxxvi. Или что он,
пренебрегши наставлениями Лейбница, выйдя в поиски за истиной, не захватил с
собой закона противоречия и закона достаточного основания, которые так же
необходимы мыслителю, как компас и карта моряку, и потому принял первое
попавшееся ему на глаза заблуждение за истину.
Но Киргегард, повторяю, и сам все это превосходно знал: если бы он
считал, что от философии так легко и просто можно отделаться, - он бы не
написал своих двухтомных "Философских крох", исключительно посвященных
борьбе с умозрительной философией. Голое утверждение, что вера держится
Абсурдом - никому не покажется убедительным: если вера все свои упования
возлагает на Абсурд, то тогда все что угодно сойдет за истину, только бы оно
отзывалось нелепостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45