Не огорчаться ужасами жизни, а
искать их, как искал их Бог, для того именно и воплотившийся в человеческий
образ. Бессмертие и вечная жизнь - в этическом. Над всем царит идея
добровольной жертвы. И не той, которая направляла Авраама, когда он занес
нож на Исааком. Авраам верил, что если он даже убьет сына - он ему будет
возвращен: для Бога нет невозможного. Такая жертва угодна Богу, но этическое
такой жертвы не приемлет. Этическое, гордое своим бессилием, запрещает
человеку думать о Боге, для которого все возможно. Авраам должен принести
сына в жертву Богу, для которого, как и для людей, вернуть к жизни убитого -
абсолютная невозможность. Бог может проливать слезы, сокрушаться - сделать
он не может ничего. Но это все, что нужно, ибо любовь и милосердие только
тогда проявляются во всей своей незапятнанной чистоте, когда они обречены на
бездействие. В его дневнике от 1854 года - в последний, значит, год его
жизни - он записал: "Когда Христос возопил: Боже мой, Боже мой, для чего ты
меня оставил? - это было ужасно для Христа, и так обыкновенно об этом и
рассказывают. Но мне кажется, что еще ужаснее было Богу слышать это. Быть
таким неизменным - ужасно! Но нет, и не это самое ужасное: самое ужасное -
быть таким неизменным и быть притом любовью: бесконечное, глубокое,
бездонное страдание! Увы, и я, бедный человек, кое-что испытал в этом
смысле, испытал это противоречие - не быть в состоянии измениться и притом
любить, и то, что я испытал, помогает мне издалека, конечно, совсем издалека
составить слабое представление о страдании божественной любви"88. Бог, когда
до него доносятся вопли замученного, изнемогающего сына, не может даже
ответить ему, как не мог Киргегард ответить Регине Ольсен. Над ним стоит
глухое и потому ко всему равнодушное этическое со своим неумолимым "ты
должен": ты должен быть неизменным. И нельзя даже спросить: откуда эта
безмерная власть у этического? Единственное, что нам остается: подражать
Богу и воплотившемуся в человека сыну Божьему: ни о чем не спрашивая, нести
ниспосланные нам ужасы и в них находить свое блаженство. Надо думать, что и
сам Бог, отдав своего сына на муки, испытывал блаженство: он угодил
этическому. И в этом, учит нас Киргегард, содержание благой Вести,
принесенной людям христианством: христианство имеет своей задачей
осуществление на земле "этического". Но чем тогда христианство отличается от
греческой мудрости? И греки учили, что добродетельный человек будет
блаженным и в фаларийском быкеcxlvi. Для греков уже философия не была только
теоретическим размышлением, а некиим деланием. (?(((((( Платона, как мы
видели, есть уже делание, а платонически настроенный Эпиктет с почти
сократовской простотой и язвительностью обличал философов, которые вместо
того, чтобы подражать Зенону и Хризиппу, заучивают наизусть и толкуют
отрывки из их сочинений. Если экзистенциальная философия не придумала ничего
другого, для чего было тогда покидать Сократа и заменять эллинскую мудрость
библейским откровением? Зачем было отворачиваться от Афин и связывать свои
упования с Иерусалимом?
Но поразительно, что Паскаль, который был так искренно расположен к
Эпиктету, суровость жизни которого и равнодушие к земным благам и сейчас
всех подкупают, все же почувствовал в нем что-то крайне враждебное себе и
неприемлемое, что он выразил в словах superbe diabolique. Загадочным образом
и сам Киргегард отмежевывается от Эпиктета и называет его рабом. Он нигде не
мотивировал своего резкого суждения - но вряд ли будет ошибочно допустить,
что и он, как Паскаль, почуял в душе Эпиктета элемент superbe diabolique.
Эпиктет, как и Сократ, считал "этическое" высшим, а себя крепостным
этического и как добросовестный крепостной заставлял себя жить в тех
категориях, в которых он мыслил, и в такой "философской" жизни и сам находил
и другим приказывал находить благо, какое доступно разумному существу. Читая
Эпиктета, он, надо думать, вспоминал слова ап. Павла: все, что не от веры,
есть грех (вероятно, и Паскаль их вспоминал). Или собственные размышления об
отце веры: если этическое высшее - то Авраам погиб. Погиб - ибо этическое
так изуродует его, как ни один палач не уродовал своей жертвы, если он не
забудет своего Исаака. Киргегарда в Эпиктете больше всего тревожило то, что
Эпиктет несомненно жил в тех категориях, в которых он мыслил, и в такой
жизни находил полное удовлетворение. Чем последовательнее был Эпиктет, чем
больше его жизнь соответствовала велениям разумного и этического, тем
сильнее росли раздражение и подозрительность Киргегарда. Мы у Киргегарда
почти не встречаем упоминаний о Спинозе - хотя известно, что в его
библиотеке находились все сочинения Спинозы и что он их хорошо знал. Но все
вероятности говорят за то, что Спиноза еще больше задевал и оскорблял
внутренне Киргегарда, чем Эпиктет. Aquiescentia in se ipso ex ratione oriri
potest et ea aquiescentia qua ex ratione oritur maxima est quae dari potest
("Внутренний мир может родиться из разума, и тот мир, который из разума
рождается, есть величайший, какой только возможен")cxlvii, эти слова
Спинозы, равно как и венчающие его этику слова - beatitudo non est proemium
virtutis, sed ipsa virtus ("Блаженство не есть награда за добродетель, но
сама добродетель")cxlviii, должны были звучать для Киргегарда как смертный
приговор. Все человеческие надежды возлагаются на добродетель и на разум,
который есть вместе с тем и воля: этическое у Спинозы торжествует свою
полную победу. Повторяю, Киргегард очень редко говорит о Спинозе, но
нападать на него не решается - может быть, отчасти потому, что Шлейермахер,
которого Киргегард очень высоко ценил, буквально преклонялся перед
Спинозойcxlix, а может быть, и потому, что ему самому все-таки импонировали
глубокомыслие и отрешенность голландского отшельника, пренебрегшего всем,
что ценят люди (divitiae, honores, libidines - богатство, почести и страсти
- к этому, по Спинозе, сводятся все обычные человеческие интересы), ради
amor Dei intellectualis (интеллектуальная любовь к Богу). Но несомненно
Спиноза своей acquiescentia и своим beatitudo в еще большей степени будил
тревогу в душе Киргегарда, чем Эпиктет. Если кто из людей, в новое, по
крайней мере, время был близок к осуществлению труднейшей заповеди: возлюби
Господа Бога своего, то, несомненно, это был Спиноза. И из тех, для которых
сама добродетель уже давала блаженство, - он опять-таки был первым. Но
именно потому, он еще в большей степени, чем Эпиктет Паскалю, внушал ужас
Киргегарду, ибо чем совершеннее, в человеческом смысле, он был, тем
явственнее вырисовывалось в нем superbe diabolique. Он в самом деле был
способен выносить и выносил со спокойной и ясной душой utramque faciem
fortunaecl. Все уходило на второй план и теряло значение sub specie
aeternitatis, кроме духовной любви к Богу и такой же духовной радости о
добродетели. Величайший гений есть вместе с тем и величайший грешник:
"трудно" признаться в этом, объяснял нам Киргегард, но нельзя об этом
молчать. И Сократ, и Спиноза, и даже скромный Эпиктет - не праведники, как
мы привыкли думать, а грешники, своей праведностью прикрывающие и от себя, и
от других бессилие неверия. Может быть, повторю еще раз, это те грешники, о
которых сказано, что им на небесах обрадуются больше, чем десяткам и сотням
праведников, - но ведь то место Писания, где об этом рассказывается, так же
непонятно и загадочно для нас, как и то место, где говорится, что солнце
равно восходит над добрыми и злыми, или Кана Галилейская, желающая нас
убедить, что Бог может беспокоиться о таких пустяках, как угощение пришедших
на свадьбу людей. Недаром же Гегель по поводу Каны Галилейской вспоминал
самые ядовитые и кощунственные насмешки Вольтера над Библиейcli. И Сократ, и
Эпиктет, и Спиноза были бы на стороне Гегеля. Гегель не от своего имени
говорил: он говорил от имени разума и этики, от имени мудрости. Что же,
мудрость есть выражение superbe diabolique? Т.е. величайшего греха? Это о
ней написано: initium omnis peccati superbia? ("Начало всякого греха -
гордыня")clii.
XIV. АВТОНОМИЯ ЭТИЧЕСКОГО
Вы оба умерли, и ты обрел такое же блаженство, как и он (свидетель
истины). Подумай об этом - и тогда разве ты не скажешь того же, что и я:
какая это вопиющая к небу несправедливость, что мы обрели равное блаженство.
Киргегард
"Не от меня моя суровость", - говорит нам Киргегард. Но откуда пришла
суровость к Сократу, к Эпиктету, к Спинозе? И - теперь пора поставить еще
один вопрос, пожалуй, в своем роде еще более важный: отчего греческие
мудрецы, прославляя добродетель, так мало и как будто бы только вскользь
распространяются о трудностях, встречающихся на пути праведников, в то время
как у Киргегарда и его сочинения, и его дневник переполнены плачем и
жалобами об этих ужасах? Киргегард требовал, чтоб люди в своей жизни
подражали Христу и искали в жизни не радости, а скорби. Греческий (?((((((
без натяжки может быть сведен к подражанию Сократу, и греки учили о
блаженстве мудреца в фаларийском быке. И даже то, что Киргегард рассказывает
о бедности, унижениях и т.д., добровольно принимаемых на себя христианами, -
может найти себе параллель в учении цинической школы, вышедшей из Сократа.
Антисфену принадлежит известное изречение: ((((...(( ((c)(((( 1/2 ?(((...((
("Лучше мне сойти с ума, чем испытать наслаждение")cliii. Но, как ни суровы
были требования греческих мудрецов, никто из них, за исключением Эгезияcliv
- никогда не считал нужным разрисовывать с таким старанием, как Киргегард,
трудности и ужасы добродетельного существования - все предпочитали говорить
о красоте и возвышенности праведной жизни. От Сократа никто не слышал жалоб:
а ведь ему было на что пожаловаться. Он и чашу с ядом, поднесенную ему
тюремщиком, выпил, точно в ней был целительный напиток, как трогательно, со
слов присутствовавших при смерти учителя, рассказал об этом в назидание
потомству божественный Платон. То же и Спиноза: и он знал нужду, болезни,
терпел преследования, умер молодым - но в его философии это не оставило
никаких наружных, видимых следов. Он и в самом деле, так же, как и Сократ,
не огорчался, что ему в удел была дана не легкая и радостная, а тяжелая и
скорбная жизнь. Его добродетель принесла бы ему достаточное утешение, если
бы даже на его долю выпало все то, о чем рассказывает в своих книгах и
дневниках Киргегард, и оберегла бы его от "lugere et detestari", и от
отчаяния, с lugere et detestari связанного. Устами Эпиктета говорила сама
мудрость, когда он утверждал, что на месте Приама или Эдипа Сократ не
растерялся бы и спокойно сказал бы: если это богам угодно, пусть будет так.
Сократ ничего не слышал про Иова: но, доведись ему повстречаться с Иовом, он
и его стал бы врачевать своим обычным способом: диалектикой и иронией.
Дневники же и сочинения Киргегарда вызвали бы в нем крайнее негодование и
внушили бы ему самое неподдельное отвращение. Как можно думать, что Иов не
тогда был прав, когда говорил: Бог дал, Бог взял, а когда он, не слушая
никаких резонов, бессмысленно вопил и проклинал! Разумный человек должен
aequo anima utramque faciem fortunae ferreclv: все, что есть в мире, дано
человеку на подержание, а не в собственность и может быть всегда отнято. И
еще больше возмутили бы его заверения Киргегарда, что каждый человек сам
решает, в чем его Исаак. Ведь это - произвол, самый настоящий, подлинный
произвол, разгул произвола. Не только человеку - богам не дано самим, как им
вздумается, решать, что важно, что не важно: не потому что-либо свято, что
боги его любят, а боги могут и должны любить только святоеclvi. Блаженство и
смертных, и бессмертных не в "конечном", не в преходящих радостях и
отсутствии столь же преходящих скорбей, а в "добре", которое ни в какой
связи ни с радостями, ни со скорбями нашими не находится и которое сделано
из совсем иного материала, чем то, чем люди обычно дорожат или что люди
обычно любят. Оттого-то даже у Эпиктета "ты должен" высится и повелевает над
всеми "я хочу". Но высится не так, как у Киргегарда. Эпиктету, как и
Сократу, никогда и на ум не приходило сказать, что сулимое их философией
блаженство, на человеческую оценку, хуже всякой беды, какая может с нами
приключиться. Философия не удостаивает даже внимания "обычной оценки" и
того, что люди считают своими бедами; если же случайно, по какому-нибудь
поводу и вспоминает о том, то лишь чтоб отмахнуться, как от ничего не
стоящего, суетного и презренного. Даже жертва Авраама не смутила бы
греческого мудреца: "если богам угодно - пусть будет так", - сказал бы он.
Тот, кто не способен подняться на такую высоту умного зрения, - не достоин
называться именем человека: он жалкий раб, скованный низменными и ничтожными
привязанностями к преходящему. Свободный человек возносится над всем этим,
уходит в чистую область этического и вечного, до которой шумы и треволнения
земли не доходят. Свобода вовсе не есть возможность, как возвещает, ссылаясь
на Св. Писание, Киргегард, свобода есть дарованная людям богами возможность
выбора между добром и злом. И эта возможность, роднящая нас с бессмертными,
предоставлена каждому человеку. Сократ хотел быть свободным - и был
свободным: он искал в жизни "высокого" - только высокого - и находил его.
Его философия есть упражнение свободы в поисках высокого. Кто хочет пройти в
Царствие Божие - тот должен подражать Сократу. Причем совершенно
безразлично, придется ли человеку в жизни больше пострадать, будут ли его
преследовать или не будут. Если бы Сократ пользовался общим уважением и умер
своей смертью, это ничего бы не изменило по существу: жизненные удачи так же
мало убавили бы его ценность, как мало к ней прибавили неудачи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45